Любовь Михея

 
Дед Михей отходил мучительно. Думал, простуда, гланды, мелочь, но вежливый доктор пнул поддых:  рак, следствие невоздержанного курения.
Скоро челюсти сковало так, что не разомкнуть без адской боли. Но курить дед  не  бросил. Чтоб не открывать рот, просовывал сигаретку в дырку на месте отсутствующего зуба.  Курево –  всё, что осталось из удовольствий. Самогонка  подавалась дозированно, только на обед, да и то не всякий день.

Опасаясь, что  старик  отдаст концы раньше времени  от истощения, бабка готовила ему манную кашу на жирном молоке, удобряла  сливочным маслом, мелко  крошила туда еще и мякиш белого  хлеба и вводила деду   через пластмассовую трубку в то же отверстие меж зубов.
Обезболивающие давно перестали действовать, но дед Михей наотрез отказывался от морфина: рассчитывал в скором времени поправиться. Надо! Еще не всё успето и сказано не всё. На этом фоне перспектива наркомана как-то не встраивалась ни фасадом, ни торцом.

Терпел.  Боль отпускала всё неохотнее. Когда она более или менее не досаждала, вытягивая последние жилы,  просил бабку:
- Если Любаша будет звонить, скажи, чтоб приехала...  Скажи, чтоб приехала...
Любаша звонила, бабка рассказывала дочке о том, что уже высадила рассаду  в грунт, но  льют дожди, и наверное, вымоет всё к лешему; что деду лучше,  и что врачи обнадёживают. В это время старик лежал без сознания в соседней комнате и  бредил Любашей.

*

Она никогда не называла его отцом, да  и ни к чему   было. Ему-то уж точно.  Надели она его этим титулом, он бы мог устыдиться своих либидо-мыслей и, кто знает, возможно,  дальше события развивались бы в унылом семейном русле, постепенно сходя на нет. А так, благодаря Любаше,  жизнь неожиданно окрасилась подзабытыми красками  юности. Бередила, будоражила,  приятно туманила голову и волновала пониже диафрагмы.

Первой почуяла недоброе, конечно же, новоиспечённая тёща. Сначала женщины  шушукались по углам, потом  старая   перестала стесняться.
- Как же, – охала, - в доме пятнадцатилетний ребенок,  девчонка! Ты ночами  дежуришь, мне  домой  скоро ехать, а этот уголовник тут один. С ней!

Это она однокомнатную  избушку с дырявой крышей называла домом. Ну то есть, совсем однокомнатную, там тебе и две спальни – взрослая и детская, и кухня с туалетом, и тренажерный зал. Бывший женин ментом был, так ему это «жилое помещение»  за пёсью службу и кинули, как кость.

Не надо было делать чистосердечных признаний жене о своем выдающемся прошлом,  лишнее это, как подтвердилось. Хотел, чтоб, как у людей, чтоб если   с чистого листа, то  без недомолвок и тайн всяких. Да забыл, походу, что  инициатива наказуема.  А ведь обещала в секрете держать. Особенно, от тёщи. За обиду эту ушел бы. Если б не Любаша, Любовь.

С ней с первой встречи сложилось всё душевно. Особенная она, не из их кодлы мещанской. Теми ночами, которыми так стращала себя старая, ничего брутального не было и быть не могло. Может, на счастье, а может, и наоборот,  тут уж не попробуешь – не узнаешь. По вечерам, как  пуритане,  читали «Капитана Блада», спорили обо всем на свете, поводов,  слава богу, откуда что  бралось!  Умненькая девочка, разговор подхватывала слету, в шахматах разобралась на раз-два. Исподтишка наблюдал, как мило хмурятся бровки в решении  тактических задач; боролся с искушением дотронуться до нежной ручки в тот момент, когда пальчики  прикасались к ладье  и смело  располагали ее на поле противника поближе к королю и так восхитительно близко к нему самому, что аж девичий запах щекотал ноздри, эдакий миндальный с горчинкой. Весной ландышами пахла, вдохнуть такое и больше не выдыхать!

Михей очень боялся перейти грань. Леший его знает, что там, за той чертой: темень в душе насчет будущего, полнейшая неопределенность.  А тут, по эту сторону, по крайней мере, более или менее понятно следующее: солнце светит, под окном воробьиная тусня, на столе вкусно жрать есть всегда, фундамент под дом заложили, жена работящая. Вдвоем тот дом и подняли, кстати. Но главное,  расцветает цветочек в садочке - Любаша, мотыльком порхает, песни мурлычет. Радует. Песни у нее складно получаются. Попросишь – не споёт ни за что, стесняется. Только когда, если никого  в радиусе трехсот метров. Однажды пела  «Черемшину» как-то по-своему, на свой манер, он заслушался и забыл,  осёл,  спрятаться. Она увидела, ну и смутилась, естественно.  А он едва удержался, едва не отпустил вожжи. Еще чутка,   и впился бы  жадным поцелуем в  сладкие губочки, лепетавшие только что «вивчара в садочку, в тыхому куточку». И быть беде.

С женой не ладилось интимное, бревно бревном жена. Искал подходящее на стороне, оросил всех баб в округе – ни одна не соответствовала.  Могла соответствовать  только Любаша, в этом  ни капли сомнений, только она. Попробовал приударить за ее подругой, но  суррогатиной потянуло. Вроде такое же молоденькое тельце тоненькое, ароматное  и мордашка смазливая, а не то. Не ландыши!

И тут, как гром средь ясна неба:  у Любаши объявился кавалер.  Сдуру ли, от ревности Михей  настоял, чтоб отправить ее в город на учебу. И запил. Оттого, что она каждый выходной тут как тут, да  не к нему. Лучше б в городе кого-нибудь уже нашла, что ли,  всё дальше от  глаз.
- Опять нарисовалась! - не выдержал однажды. – К своему явилась?
Хмельной был, не заметил изумление в изумрудных глазах. А может, под рыжей челкой, скрывающей мысли,  не разглядел.

Дальше пошло совсем враскоряку: она вдруг забеременела и родила сразу двух пацанов. Хоть в петлю лезь!  Бесился. Сопел и  столярил детский манеж. Когда в  ее спальне никого не было, кроме детей, пробирался, воровал  из манежа одного кого-нибудь - все равно кого, он их не различал - уносил за дом, где курятник. Там вволю и  сюсюкал,  и тискал, и жаловался благодарному улыбчивому слушателю на горькую долю.  Пока эти две коршунихи – жена и молодая мамаша – не обнаруживали пропажу. Нотации не помогали. Пока трезвый – и сам держался, но стоило принять «для  забыться» – и повторялась та же петрушка.

Когда Любаша расписалась со своим и укатила жить в город, у него сорвало крышу. Месяц беспробудно пил всё, что под руку попадало. Потом оклемался, стряхнул с плеч  хандру, пару дней не разговаривал с женой, не выходил на работу. Размышлял. Приняв решение,  настоял на продаже дома, забрал свою долю и укатил за тридевять земель на родину.
Через полгода душевной маеты  распрощался с надеждой убить любовь и  вернулся с чемоданом подарков для пацанов,  нерастраченной частью денег и смирением. Стал любимым дедом для «ягнят», даже и не старался, само образовалось. Дети чувствуют, их просто любить надо и больше ничего. Пару раз ради них кодировался. Нет, не ради них, для себя, чтоб иметь трезвую возможность  быть частью их важной детской жизни. Лет десять не пил, потом развязал, под шальной стопарик построил с бабой еще один дом. 

Иногда грешным делом заглядывал  в глаза Любаши совсем не по-отцовски. И казалось ему в те счастливые мгновения, что  она отвечала ему тоже по-особенному:  долгим и нежным взглядом.