Тане Эскин
Композитору и дирижеру Лукасу Фоссу ни к чему из себя великого
строить – он музыкант Б-жьей милостью.
Взмахом дирижерской палочки, как волшебным жезлом, превратив тыкву в карету, мышей в коней и Золушку в принцессу, он, улыбаясь, вступает в чудный мир музыки, и оркестранты, поверив ему, охотно
следуют за ним.
Однажды к дирижерскому возвышению вышел и встал рядом с Фоссом инспектор оркестра.
«Невозможно всегда и от всех ожидать соблюдения приличий, всякое бывает» – взволнованно обратился он к оркестру, – «но тот, кто насадил стакан с кофейной гущей на дверную ручку, испачкав дверь и все вокруг, перешел все границы терпимого, совершил гнусный поступок.
Я требую, чтоб такое больше не повторилось!»
Сказав на иврите, он перевел те же слова на английский, и тогда Фосс, смеясь, хлопнул его по плечу и сказал: «Рони, прости, я, я это сделал, не сердись!»
Рони чуть сквозь землю не провалился, все расхохотались, но, кажется, чуткий Фосс взял вину на себя, чтобы рассеять напряжение от жёстких слов инспектора.
Он хотел благодатной атмосферы на репетиции.
* * *
Изрядный музыкант дирижер Стенли Доран, но гордыня обуяла его и
привела прямехонько в лапы нечистого.
Ему, только ему дано искусство воспроизведения музыки.
Как смеют все прочие, солисты и оркестранты, не восхититься им и
не подчиниться всей душой и телом?
Когда б не идиотская защита прав человека, не палочку
дирижера, а дубину взял бы он в руки, и, лупя направо и налево, погнал музыкантов на вершину Парнаса.
Он корчится и кривляется, задушенным хихиканьем исходит из него
ненависть.
Комична бессильная злоба, но оркестрантам не до веселья, надо к
концерту готовиться.
– Ну, вы, освобожденный пролетариат, смейтесь, – уговаривал я
мысленно рабочих, заглянувших на репетицию из-за кулис.
Ничуть.
Но однажды утром привели детей, и они запросто рассмеялись
ужимкам злющего клоуна.
Стенли пожелтел, позеленел, побил бы их ослиной челюстью, но нельзя, и детки в целости и сохранности вышли из зала.