Вторая зима промелькнула быстрее, чем он ожидал. Унылое однообразие службы было нарушено болезнью - он три недели провалялся в госпитале с воспалением легких. Результат поездки в Североморск за годовым запасом медикаментов. Авантюра, инициатором которой выступил Евдокимов. Им никак не могли выделить машину, все обещали, а сроки поджимали, и Евдокимов уговорил плыть катером. На обратном пути погода испортилась. От медицинских складов до пристани им предоставили открытый грузовик и, пока они тряслись в кузове, их здорово просквозило на ледяном ветру, а на причале пришлось грузить свои ящики и бочки с хлоркой и вовсе в настоящую пургу. На попутном военном катере, шедшем в Гаджиево, они были вынуждены находиться на палубе возле своего груза, и в часть вернулись совершенно продрогшими. Порция вновь полученного спирта, двадцатилитровая бутыль с притертой пробкой всю дорогу находилась в вещмешке за надежными плечами долговязого санинструктора Полубехина, казалось, предохранит от простуды, но на следующий день он слег с температурой сорок. Евдокимов три дня колол антибиотики, ставил банки, поил отхаркивающими микстурами, но температура не спадала, и, поддавшись на уговоры струхнувшего лечащего врача, он согласился на госпитализацию.
Уже в приемном покое, когда его приодели в больничную пижаму с белым воротничком, он почувствовал облегчение. Оказалось, что это было психологически важным - сменить обстановку, покинуть прокуренную и пронизанную солдатским бытом комнатенку с гудящим «козлом» и постоянным топотом сапог за окнами.
Первые три дня он отсыпался, хоть ему и мешали в этом дисциплинированные медсестры, безжалостно будившие его среди ночи, чтоб сделать очередную инъекцию антибиотика, свято выполняя врачебные назначения. Соседями по трехместной палате оказались: майор из отряда морской инженерной службы, молодой парень, тоже с пневмонией и капитан второго ранга лет пятидесяти, госпитализированный для обследования, как это полагается перед увольнением в запас. Они быстро сделались приятелями. Моряки развлекали его разными морскими байками, а он в свою очередь удовлетворял их любопытство по части медицины. Старший по возрасту и званию, был из той породы простодушных служак, которые согревают армию своим присутствием, не стремясь сделать значительной карьеры. Грузный и слегка одышливый, он тяготился своим пребыванием на больничной койке, но узнав, что один из их троицы врач и свой человек в госпитале, которого могут навещать коллеги, минуя цензуру передач, воспрял духом в надежде на безосечную доставку в палату запретного коньяка. Он был холост, но имел твердое намерение, выйдя в отставку, просить руки у женщины, с которой познакомился в прошлом году, отдыхая в Гаграх. Он снимал у нее угол в домике на берегу моря. Трогательно и с какой-то наивной, гордой восторженностью вспоминал он свой курортный роман, искренне недоумевая, чего она в нем нашла. - «У нас наиболее интимное-то только в последний вечер произошло, перед моим отъездом. До этого только пару раз купались вместе. На танцы ходили, ну, рестораны… Один раз на «Ракете» в Сухуми прокатились вместе с дочкой ее - Сонечкой звать, хорошая девочка, воспитанная, в школу ходит. Понимаешь, как-то втянулся я в это семейство махонькое, женское. Сама она в библиотеке работает в санатории. И ты понимаешь, когда на вокзале прощались, я ей на ухо шепнул, чтоб не вздумала аборт делать, если будет беременность, я через полгода обязательно вернусь… Она засмеялась: «Вы, - говорит - наверное, на солнышке перегрелись, вот вам голову и напекло. Ничего, на севере быстро остынете». А я , когда уже в самолете летел, вспомнил - ведь она в тот вечер от вина отказалась, обычно мы с ней бутылку «Изабеллы» выпивали на террасе, с видом на море, на закате, а тут и сама пить не стала и мне не позволила вволю. А главное, адрес я не записал, на память понадеялся. Помню, что Приморская улица, а номер дома забыл. А там этих домов-то тьма. Зрительно-то помню, найду, а вот письмо не напишешь…Ну, пойдем подымим что ли?».
23 февраля начальник госпиталя делал праздничный обход. Войдя в палату в накинутом на парадную форму хирургическом халате, поздравил всех с праздником и, подойдя к нему, сказал:
- А мне вчера твой отец звонил, беспокоился, как у тебя дела? Я ответил, что повода для тревоги нет, все нормально. Правильно?
Поначалу он не собирался сообщать домой, что лежит в госпитале, но потом все-таки написал, и надо же - устроил переполох. Ладно, должен же в конце концов кто-нибудь о нем волноваться. Интересно - он никак не думал, что из штаба ЛенВО на Дворцовой площади можно вот так запросто дозвониться до какого-то госпиталя в Полярном, прямо в кабинет главному врачу. Не всем, конечно, доступно, и все же…
Хотя повода для тревог действительно не было - он шел на поправку, и единственное, что его донимало теперь - сухой, надсадный кашель по ночам, часа на три.
Евдокимов навещал часто и приносил свежие новости… К Староческулю и Павловскому приехали жены и дети, и теперь они полноценными горожанами проживают единой коммуной в просторных хоромах на втором этаже старого и черного, как головешка, деревянного дома на Комсомольской. Евдокимов у них всегда желанный гость, приятели объедаются домашними пельменями и просили передать - если в госпитале определят, что у доктора болезнь не заразная, то его тоже будут пускать и дадут пельменей… Комиссия штаба флота, проверявшая их часть, закончила свою деятельность, итогом которой стало объявление импичмента помпохозу Жирову. Тому самому Жирову, с которым как-то раз в начале службы пришлось проводить контрольную варку пищи. Придя по этому случаю на службу ни свет ни заря, Жиров поджидал соню-доктора у штаба. Одетый в солдатский спецак, он весь светился от важности порученного ему дела. По всему было видно, что майор решил порвать с пустым прошлым и начать новую деятельную жизнь. Взор его был трезв, целеустремлен и покровительственен. Но едва они приблизились к столовой, как с полдюжины собак, обычно кормящихся при кухне, с радостным лаем, преданно виляя хвостами, кинулись к помпохозу, инстинктивно чуя в нем своего главного благодетеля. Стая псов в одну секунду облепила Жирова, как поросята матку, а самая здоровенная дворняга, встав на задние лапы, со страстью истосковавшейся в разлуке любовницы восторженно облизала теплым, розовым языком физиономию ошарашенного помпохоза и его, съехавшую набок, фуражку. Жиров, сколько было сил, брезгливо отпихивался от насевших на него собак, но без посторонней помощи освободиться не мог. Подоспевший на подмогу повар, в белой куртке и колпаке, спас своего непосредственного начальника, но запланированная торжественность церемонии была непоправимо нарушена… Так вот Жирову было объявлено «несоответствие в должности», и его перевели в другую часть командиром роты… и т.д. и т.п..
Кроме новостей, Евдокимов, выполняя его заказы, приносил книги. В Полярном была прекрасная городская библиотека, редко кем посещаемая, где в частности имелась полная серия БВЛ. Он от корки до корки прочел «Семью Тибо», неожиданно для себя проникшись симпатией к главному герою, и «Житейские воззрения кота Мура» с изумительной биографией Гофмана в предисловии.
Жак Тибо… Попытка остановить мировую войну разбрасыванием листовок с самолета, конечно наивна, но здесь главное - убежденность в необходимости противостоять общим настроениям, нельзя идти на поводу, нельзя не сопротивляться, даже если ты один против всех. Личный и открытый протест… Он ощущал в себе ту же наивность, поэтому и был…конформистом. Обратная сторона медали. Эта наивность лишала его по-настоящему критического взгляда на политическое устройство общества, в котором жил. Диссиденты не вызывали у него уважения, не понимал выбор Солженицына. Всегда находил оправдания действиям властей, считая, что по большому счету за ними всегда стоят чаяния мас. Ведь и Ленин, и Гитлер, и Сталин лишь потому состоялись как вожди, что выражали настроения народа и выполняли волю большинства. Будь большинство другим, и вожди были бы другие… Попытка что-то изменить заранее обречена на провал, нельзя поменять большинство, а на воспитание нового большинства уйдут века.
Против чего протестовать? Кого винить? Он всегда считал, что винить нужно только себя. Это он сам недостаточно умен, недостаточно талантлив, силен, храбр…
Из окна палаты открывался вид на окольцованную гранитными сопками бухту, где базировалась эскадра, где сама вода , казалось, пребывала в заточении. Главного пирса, где швартовались подлодки, видно не было - только часть кораблей ОВР,а слева, да и то лишь верхушки мачт и палубные надстройки. Лодки выходили в море редко, появлялись всегда поодиночке, медленно скользя по середине бухты в напряженном молчаньи, словно движимые кукольником за нитки картонные силуэты в театре теней. Погода в марте большей частью стояла хорошая, часто выпадали солнечные дни, и тогда казалось, что вот-вот и придет настоящая весна, но солнце никак не могло согреть каменную чашу бухты и слепленный вокруг нее городок, и по-прежнему оставалось ждать, ждать, ждать…
Он все чаще задавал себе вопрос - а чего он, собственно, ждет? На самом деле предстоящее возвращение, если не пугало, то во всяком случае тревожило, оно ставило перед ним - разленившимся, избалованным армейской предопределенностью и обеспеченностью, массу житейских и профессиональных проблем, от решения которых он отвык. Отвык? Да они просто были отодвинуты на два года, а к их решению он никогда в действительности еще и не приступал. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что он и карьера армейского врача несовместимы. Он не хотел бы всю жизнь заниматься военно-полевой хирургией, его привлекало лечение заболеваний, а не огнестрельных травм. Кроме того, военная служба претила ему, как крайняя степень ограничения свободы, хотя в последнее время он все больше приходил к убеждению , что дело вовсе не в армии, как таковой, и не в географической широте или долготе, и не в политической системе, и даже не в народе… Не ущемление свободы, наблюдаемое им со стороны в людях, раздражало его, а замена этой свободы пустотой, пошлым внутренним миром. Но его нежелание принимать жизнь такой, какой она была и другой быть не могла, приводило к безразличию, к тому, что он все время оказывался в стороне, поодаль от практической составляющей жизни, лишь формально принадлежа ей, но специально к ней не стремясь. Он упрекал себя в неспособности увлекаться, чем бы то ни было, страстно, фанатично, а без этого никаких высот достичь невозможно. Это проявлялось, как он считал, и в постоянной неполноценности его дорог - он служил на флоте, но не на кораблях, готовил себя к хирургии, а тянул лямку врача-лечебника общего профиля, был женат, но жил один, даже его любовь была обречена на половинчатость. Он завидовал каждому, у которого была цель чего-то добиться. Своей цели он не представлял - так… какая-то мешанина грез, ничего конкретного. Он слишком рано понял, что свою мечту ему не дано осуществить - исключено. Но для того, чтобы жить в обществе, ему нужно было притворяться, что у него тоже есть цель и объявить ее, путь не конечную, достаточно назвать промежуточную, чтоб от тебя отстали - ты будешь понятен.
Впрочем, внезапно появившуюся за время вынужденного безделия в госпитале склонность к самокопанию он, в шутку относил к симптомам все еще сохранявшейсяся интоксикации от воспаления легких.
… Закончив курс антибактериальной терапии, ему назначили диатермию. Укладываясь первый раз на кушетку в физиотерапевтическом кабинете, спиной на расплющенную свинцовую пластину с неприятным специфическим запахом, он спрашивал себя, чего вообще его потянуло в медицину? В детстве он терпеть не мог всех этих поликлиник, зубоврачебных кресел, инструментов, брякающих в эмалированных тазиках, аптечных запахов и даже названий типа «инфекционный бокс». Процедура забора крови из пальца, когда красный кровяной столбик ползет вверх по пипетке, вызывала у него приступ постыдной дурноты. Так нет же - мемуары Амосова запали в душу в десятом классе! А в институте падал в обмороки до третьего курса пока не привык к виду крови. Первый раз в перевязочной на кафедре общей хирургии… На столе, лицом вниз, лежал рыхлый, ожиревший амбал с коротко остриженными седыми волосами. Он был уже в наркозе. На задней поверхности шеи - гигантский карбункул. Хирург в фартуке делает глубокий крестообразный разрез. Гной под давлением фонтанной струей вырывается наружу и брызжет на фартук, попадая и на лицо хирурга. Кровь стекает по шее и заливает подкладную. Больной страдающе мычит, пытается вырваться из рук навалившегося на него персонала - видимо наркоз недостаточно глубок или его действие уже закончилось. Вся их студенческая группа обступила стол, смотрит, а он сзади, за спинами, старается не глядеть туда, словно все это ему давно знакомо и неинтересно, шарит глазами по стенам перевязочной, фиксирует взгляд на мешке наркозного аппарата, но все бесполезно, поздно - увиденное уже запечатлелось в мозгу, разрезанный крест накрест паук все еще впивается в шею несчастного в агонии… Как же так можно с человеком? Последующее неизбежно - звон в ушах, духота, ослабшие колени… и надо поспешно выйти в коридор, чтоб не грохнуться на пол на глазах у всей группы, а там сползти по стене на корточки и в такой позе прийти в себя. Сколько раз так было. Всерьез думал, что придется уходить, что не пересилить ему себя. На третьем курсе началась травматология. На первом занятии пришлось ассистировать на пластике связок коленного сустава. Когда вскрыли сустав, и в рану выперли лоснящиеся мыщелки бедренной кости, от которых, казалось, шел пар, эти хрящи голубоватые…все свежее, парное, как на прилавке в мясном отделе гастронома…подумал - все, сейчас брошу крючки, но переборол себя, выстоял. С тех пор что-то починилось в нем, или наоборот сломалось, но в обмороки он больше не падал.
Но еще раньше пришлось привыкать к другому… После первого курса полагалось пройти санитарскую практику. На летние каникулы он уехал к отцу, полагая, что отработает санитаром там, в армейском госпитале, а в институт представит соответствующую справку. Справке потом не поверили, и у него были из-за этого неприятности в деканате, хотя весь август он честно отработал в операционной, автоклавируя биксы.
Он ужасно волновался в первый день… Операций не было, и его определили в палату реанимации. Она была очень просторной, высокий потолок и окна, и в ней стояла всего одна койка посередине, на которой лежал молодой парень - солдат, прооперированный по поводу перитонита. Хирурги объяснили, что в части, где он служил, поздно диагностировали аппендицит, после операции возникли осложнения и неделю назад его вертолетом доставили к ним, где пришлось снова оперировать.
На койке лежал очень худой, белобрысый ровесник с изможденным и блеклым лицом. Из живота торчали красные, резиновые дренажи, опущенные в банки на полу, а н шее, ниже кадыка, была наложена трахеостома. Если парень хотел что-то сказать, дырку в металлической канюле прижимали пальцем и тогда можно было разобрать, что он говорит.
Привели раздетого до плавок, мускулистого и неуместно улыбающегося солдата в накинутом на голое тело халате - донора для прямого переливания крови. Заработал роликовый насос и кровь по пластиковым трубочкам стала перекачиваться от одного к другому. Глядя на это, он почувствовал приближающийся обморок и поспешил выйти из палаты, закрыв за собой дверь, и вовремя… Потом заставил себя вернуться. Переливание закончилось, донора на каталке вывезли, а ему показали, как надо обращаться с отсосом для удаления мокроты из трахеи, наказали периодически проверять пульс, и ушли, оставив наедине с больным.
Он сел на табуретку возле койки и посмотрел на парня. Тот настороженно смотрел на него, словно пытаясь понять с какой целью рядом с ним оказался незнакомый прежде человек в белом халате, что у него на уме? Он взял у пациента руку, исколотую, в кровоподтеках по ходу вен, и посчитал пульс - сто десять. Ему показалось, что парень стал больше хрипеть при дыхании, и он вставил трубку отсоса в трахеостому и включил отсос. По трубке прерывисто побежала пенистая мокрота, и тут парень внезапно закашлялся и зеленоватые, гнойные ошметки стали вылетать из канюли помимо катетера. Он испугался, что сделал что-то не так, выдернул трубку и отключил отсос. Приступ кашля прошел, и парень задышал свободнее. Найдя кусок марли, он обтер парню влажное от пота лицо и шею, потом еще раз посчитал пульс - были все те же сто десять. Он опять сел на табурет, моля бога, чтоб поскорее вернулся кто-нибудь из врачей. Минут пять они молча смотрели друг на друга. Потом парень зажал отверстие у себя на шее прозрачным пальцем и, чуть приподнявшись на подушке, с заметным усилием прохрипел:
- Можно я в столовой…вместе с ребятами поем?
Ему показалось, что он ослышался, но парень еще раз, но как-то короче, произнес свою странную просьбу. В ответ он отрицательно замотал головой, объясняя, что нужно лежать и не тратить силы на разговоры. Парень, разочарованный отказом, откинулся на подушку и стал смотреть в потолок.
Вошел зав. отделением и с ним еще двое хирургов, они принесли с собой миску с желтой кашицей, похожей на гоголь-моголь, и шприцом Жане стали вводить ее в одну из трубок, торчащих из живота, очевидно она была заведена прямо в кишку. Во время всей процедуры парень лежал на спине, тихо, безучастно, , казалось, он был обижен, что его не пустили в столовую…
Выйдя из госпиталя, ощутил громадное облегчение. Потом, гуляяя вечером с приятелями, он думал, что завтра уже сможет лучше ухаживать за парнем - он уже знает, как надо обращаться с отсосом, и, наверное, больше не будет падать в обморок. Дома , прежде чем лечь спать, покопался на книжной полке, выбирая что почитать бы завтра парню поинтересней.
На следующее утро он немного опоздал и, когда пришел, все хирурги были на утренней конференции у начальника госпиталя. Он переоделся и прошел в палату. Открыв дверь, он увидел, что на койке лежит что-то наглухо завернутое в простыню… и он не сразу понял, что это было.