« Я ТУТА, СЕЙЧАС ВЫЛЕЗУ, ДОКТОР…»
Взято из книги бессменного начальника сортировочного эвакуационного госпиталя – СЭГа № 290 Западного и 3-го Белорусского фронтов, военврача, хирурга Вильяма Ефимовича ГИЛЛЕРА «Во имя жизни» (военное издательство Министерства обороны Союза ССР. М -1956 ). Это была его первая книга о госпитале; здесь все работающие в СЭГе названы своими именами.
Автор рассказывает о своих боевых товарищах с уважением и симпатией.
Вот лишь несколько эпизодов из фронтовой жизни госпиталя в трудном 1941 году. Тогда он был расположен в г. Вязьме.
… Вообразите себе операционную, в которой одновременно несколько хирургов оперируют раненых. Ночь. Налёт. Бомбёжка. Город выключает свет.
Открываю дверь операционной – тьма кромешная. Это меня не удивляет. Но поражает тишина, как будто в комнате никого нет. А я твёрдо знаю, что там должны быть люди.
«Что за наваждение? – думаю я. – Может быть, в темноте не в ту дверь зашёл?». Но тут же натыкаюсь на знакомый умывальник … И вдруг мой слух улавливает храп спящих людей…
Я был настолько ошеломлён, что забыл об электрическом фонарике и зажёг спичку. Передо мной предстала картина, как из «Спящей царевны». Спали врачи, спали сёстры, спали и раненые – их было, правда, трое на столах.
Я зажёг вторую спичку: на других столах тоже лежали люди – кто-то в белых халатах, я сразу не разобрал, кто это: врачи или сёстры. Одни из них сидели на табуретках, сложив руки на коленях, другие спали, по привычке вытянув вперёд – перед собой – сложенные в кулаки руки.
Попробуйте сделать это вы, у вас руки долго не выдержат такого напряжения, и тотчас упадут. А вот у нашего брата, хирурга, этот рефлекс вырабатывается долголетней практикой – хирург больше всего оберегает от загрязнения руки, особенно пальцы.
Кто-то присел на корточки у стены, видимо, не найдя себе стула. Операционная сестра спала, прислонившись к столу. Против неё, положив обе руки на живот раненого, дремал Минин (хирург Минин Николай Иванович – Л.П.-Б.).
Удобнее всех устроилась Людмила Зейванг. Она спала, положив голову на ноги раненого, и прикрыв лицо полотенцем. При ближайшем рассмотрении оказалось, что голову она положила не на раненого, а на Халистова (хирург).
Не успел я зажечь ещё одну спичку, как вошли две девушки с лампами. Я не захотел смущать товарищей, присутствуя при общем пробуждении, и, приложив палец к губам, сделал знак девушкам: не болтать, что я видел всё. Они понимающе кивнули.
В тот день бомбёжки следовали одна за другой, нервы у всех были напряжены, но работы никто не прекращал. И вот, когда во время налёта во дворе у здания перевязочной упало несколько бомб, кое-кто из врачей не выдержал и бросился на пол.
Один из «приземлившихся» врачей всё же взял себя в руки, поднялся и увидел, что раненого, которого он только что осматривал, на столе нет, и забеспокоился. Он крикнул сестре: «А где же мой раненый?».
Она не успела ему ответить, как раздался голос из-под стола: «Я тута, сейчас вылезу, доктор, не беспокойтесь!» - «Как ты туда попал?», - спрашивал его врач. «А таким же путём, как и вы, доктор. Начался обстрел, я и соскочил на пол».
Ну, оба посмеялись друг над другом, и, как ни в чём не бывало, продолжилась прерванная перевязка.
В нашем коллективе доктор Салов выделялся как воинствующий хирург с беспокойной душой. Среднего роста, умеренно полный, с маленькими красивыми руками; с виду суровый, он держался непринуждённо. Никогда никто не слышал, чтобы он о ком-то отозвался резко или насмешливо. Его любили подчинённые, раненые, вверившие ему свою жизнь; он обладал удивительной способностью с первого раза вселять уверенность в то, что всё будет хорошо.
- Выздоровеешь, сынок, с тебя магарыч причитается, - шутил Салов с беспокойным раненым, - только учти, что, кроме очищенной, ничего не пью.
Все мы знали, что он никогда в рот рюмки водки не возьмёт. Смелый и решительный, Салов отдавал все свои силы выполнению боевого долга. Никогда не отказывался он отработать за кого-то или задержаться в перевязочной после смены.
Салов, под стать своему начальнику Николаю Ивановичу Минину, способен был работать не по шестнадцать часов подряд как было положено, а по сорок восемь.
Была у него только одна неистребимая страсть – непрерывное курение папирос. Выкуривал он, по подсчётам его постоянной медицинской сестры Кати Гарановой, до полусотни папирос в смену. Пепел от папирос падал ему на грудь, на халат, на сапоги. Окурки лежали обычно грудами где угодно, но только не в пепельницах, которые заблаговременно расставлялись по всем подоконникам и письменным столам.
Курил он совершенно механически, закуривая папиросу о папиросу, иной раз по забывчивости, сунув окурок к себе в карман. Кажется, если бы около него разорвалась бомба, он бы даже не пошевелился и не отвёл глаз от раненого.
Я сам был свидетелем, как во время одного из дневных воздушных налётов бомба упала в угол здания перевязочной, и не разорвалась. От грохота и звона стёкол многие выбежали с криками: «Сейчас взорвётся! Замедленного действия!» - Салов же продолжал исследовать рану. Он ничего не слышал, во всяком случае, даже головы не поднял. По окончании осмотра раненого, он подошёл к умывальнику и ровным бесстрастным голосом спросил:
- Куда все разбежались? Немедленно собрать всех обратно и продолжить работу. Раненых не звать – они сами вернутся, когда увидят нас на своих местах.
Невозмутимо взяв стул, хирург подсел к столу и стал записывать историю болезни раненого. Приехавшие сапёры еле-еле упросили Салова выйти на полчаса из помещения, пока они будут обезвреживать упавшую бомбу.
- Я выйду, но учтите, что больше, чем тридцать минут валять дурака я не могу. Так что нажимайте, друзья, - сказал он.
Когда же сапёры замешкались, Салов недовольный подошёл вплотную к бомбе весом в триста килограммов и опять поднял шум. Еле упросили его отойти, угостив хорошими папиросами.
С КАСКОЙ В ОПЕРАЦИОННОЙ
При первых звуках бомбёжки мы с Савиновым* и Шуром** шли в отделения, где ни на минуту не прекращалась кипучая работа. Раненые молчаливо прислушивались к залпам зениток, свисту падающих фугасок, осколочных и зажигательных бомб, к оглушительным разрывам.
В такие минуты видеть около себя людей, говорить с ними – было большое счастье; тишина какого-нибудь убежища или щели действовала угнетающе.
Персонал госпиталя постепенно привыкал к налётам и стал спокойнее заниматься своим делом, проявляя самоотверженность и выдержку. Женщины, прежде выбегавшие при каждой воздушной тревоге на улицу, продолжали теперь перевязывать, кормить раненых, и так же, как и раненые, молчаливо прислушивались к звукам извне.
Не стало излишней торопливости и нервозности. Нельзя сказать, что сердце у них, как и у нас, не ёкало при очень близких разрывах бомб; всяко, конечно, бывало, но перелом, несомненно, наступил.
А потом: как уйдёшь от раненых, когда их стриженые головы темнеют на подушках и жадно провожают взором санитарку…сестру…врача… всех тех, которые могут их защитить и ободрить?
Много раненых прошло у меня перед глазами, немало видел я, как умирают русские люди от полученных ран – на земле, в дыму разрывов, в палате, на операционном столе, в танке, - но никогда не видел я малодушия и слёз. Они терпеливо переносили страдания и только прикусывали губы. Это были мужественные и твёрдые, как сталь, люди! Они умели биться насмерть с лютым врагом, посягнувшим на Родину. Они и умирали молча и достойно.
Каждый раз, когда мне приходилось разговаривать с раненым, оперировать или перевязывать, я взял себе за правило, прежде всего, узнать его имя, отчество, фамилию. Ничто другое так не сближает хирурга и раненого.
Этому меня обучил, светлой памяти, мой учитель Сергей Иванович Спасокукоцкий, большой хирург; хирург, что называется, божьей милостью. Он всегда повторял нам, молодёжи:
- Пусть у тебя самого на душе кошки скребут, но ты должен, как артист, стараться быть спокойным и улыбаться, как будто ничего серьёзного не происходит. Самому тяжёлому раненому надо вселить веру в жизнь и надежду на скорое выздоровление. Уверяйте их, что это легко излечиваемая болезнь, что они поправятся в скором времени. Это им важнее, чем любое лекарство или иная операция.
Заставьте их верить в жизнь! Боритесь за жизнь и дерзайте!».
За годы своей работы хирургом я не раз убеждался в великой правоте этих слов.
Дневные налёты вражеской авиации в конце сентября резко усилились. Пожары в городе не прекращались, по суткам не действовал водопровод.
Как-то я зашёл в операционную, под которую был приспособлен каменный сарай.
Зал был полон ранеными. Врачи, которых и так было немного, собрались у крайнего стола. Все едва сдерживали смех.
- В чём дело, почему вы смеётесь, а не работаете? – спросил я.
Пробормотав в ответ что-то невнятное, и продолжая приглушённо смеяться, врачи разошлись по своим местам. Посмотрел я на сестёр, они тоже сгруппировались у перевязочного стола и прыскают в рукава от смеха.
Фашисты рядом утюжат землю, всё кругом содрогается от разрывов, а они заливаются смехом и повизгивают от удовольствия.
Ничего не понимаю. Подхожу к сёстрам:
- Может быть, вы мне всё же объясните, в чём дело?
А они продолжали заливаться. Наконец, одна, трясясь от смеха, показывает на врача, оперирующего раненого. Тут невольно засмеялся и я. Был он в белом стерильном халате и маске; всё как полагается. Но надетая поверх шапочки стальная каска производила комическое впечатление. Как тут было не рассмеяться!
С трудом сдерживая улыбку, я подошёл к хирургу, стараясь не привлекать его внимания. Это было моё первое знакомство с Липским. О нём говорили, как о хорошем хирурге из школы профессора Миротворцева. Был он ещё молод – под сорок лет, не больше.
Став тихонько позади, я внимательно следил за ходом операции. Движения у хирурга были уверенные, без рывков, и ассистент попался ему опытный. Поранив случайно крупный кровеносный сосуд, Липский, не торопясь, прижал его пальцем, вытер насухо рану, и очень тщательно перевязал оба конца сосуда.
Перед концом операции ещё раз осмотрел перевязанный сосуд. Насухо протерев брюшную полость, хирург внимательно осмотрел все закоулки и стал зашивать послойно брюшную стенку.
Он отошёл от раненого только тогда, когда сам забинтовал живот.
- Благодарю вас, - сказал он, кланяясь операционной сестре и ассистенту, - следующего раненого оперируйте вы, я вам буду помогать.
Увидев меня, Липский поздоровался и, забыв, что у него на голове каска, хотел пригладить волосы, но, почувствовав под руками холод металла, неловко улыбнулся, смутился и, стараясь скрыть смущение, сказал, глядя куда-то в сторону:
- Тяжёлая всё-таки штука, но зато предохраняет от осколков, она меня уже один раз спасла. С тех пор я без каски больше не хожу никуда и не работаю в операционной, так что вы уж извините меня!
- Что вы, что вы! – ответил я. – Пожалуйста, даже, наоборот, это необходимо, только я бы поверх неё надевал какой-нибудь колпачок – она не так бы бросалась в глаза и вполне соответствовала духу операционной.
- Да, вы, пожалуй, правы!
Заметив осколок, который он держал в руке, я спросил:
- Это вы сейчас удалили?
- Да, да, - ответил он, поворачивая передо мной осколок, напоминающий по форме грецкий орех. – Он лежал в малом тазу, пришлось убрать около двух метров тонкого кишечника и часть толстого. Ранение свежее – решил зашить наглухо. У меня по ранениям толстого кишечника имеется небольшой опыт ещё с Халхин-Гола.
- Так вы продолжайте накапливать материал, в литературе об этом очень мало написано. Если вам потребуется какая-нибудь помощь от меня, пожалуйста, не стесняйтесь, заходите.
Мелкий, кажется, факт, но как он наглядно подтверждает, что нет одинаковых людей и к каждому нужен свой особенный подход.
*Комиссар госпиталя Георгий Трофимович Савинов. О нём воспоминания есть здесь же, на сайте СЭГа № 290: «Весть из 1946 года».
**Ведущий хирург госпиталя Михаил Яковлевич Шур. О нём и о Г.Т.Савинове В.Е.Гиллер написал в очерке «СЭГ – 290. Записки военного врача». Здесь же на сайте Проза.ру.