Накануне вечером санитарный поезд, притомившийся от многодневной гонки, остановился на конечной станции. «Красноярск!» – послышалось из тамбура. Ярыгин приоткрыл глаза. В мозгу тихонько, будто опасаясь разбудить задремавшую боль, мелькнула и сразу угасла беспрестанно точившая, как короед подсаченный ствол, коварная мысль: «Ну что, Санёк, пан или пропал?» Он вспомнил мать на ромашковом лугу и оборвал себя: «Будь что будет, скорей бы уж, что ли…»
Выгружали раненых аккуратно, со знанием дела: бережно укладывали на носилки; по трапу, из вагонов, на грузовики – и дальше. Было видно, что такая работа здесь не в новинку. Без лишней суеты, шума, понуканий медперсонал действовал слаженно и, насколько это возможно, быстро. Машины одна за другой, непрерывной вереницей, «под завязку» заполненные ранеными, отъезжали от перрона в направлении города.
С начала войны в госпиталях МЭН-49 все 10 000 коек непрерывно пополнялись тяжелоранеными. Санёк попал в эвакогоспиталь 15-15, в котором главным хирургом трудился профессор Войно-Ясенецкий.
Почти сразу после прибытия в палату вошёл поп. Санёк вздрогнул и по привычке вдавил голову в подушку, будто хотел укрыться за бруствер окопа от непонятно откуда возникшей опасности. Ему почудилось, что изувеченная рука шевельнулась и по давней привычке потянулась к груди – креститься. Ярыгина как осенило: видать, батюшку пригласили для причастия безнадёжных… и его в том числе. Он оглянулся по сторонам, но «безнадёжные» на глаза не попадались, а совсем даже наоборот: с появлением попа соседи по палате повеселели, оживились. «Старожилы» все как один приподнялись с коек и, размахивая перебинтованными конечностями: кто рукой, кто ногой, кто тем и другим – наперебой принялись демонстрировать свои «исключительные» способности. Приседали на корточки, сжимали и разжимали пальцы рук, отбрасывали костыли и на прямых ногах приплясывали на месте. Один за другим красноармейцы, не стыдясь слёз, благодарили бородача в поповской рясе:
– Доктор-батюшка, приросла нога, заживает рука – впору под гармошку плясать! А они ведь, супостаты, отнять собирались! – кивали бойцы в сторону группы медиков, сопровождавших бородатого хирурга.
– Дай Бог Вам здоровья, сил, терпения и… покоя – пропали бы без Вас!
«Служу Советскому Союзу!» – гаркнул Санин сосед по койке. Как выяснится позже, «Стёпа из Одессы». Он бодренько задирал к потолку и опускал на пол негнущуюся ногу. «А мне не больно и надо, чтоб она загибалась в шарнире. Я по жизни рыбак – мне вприсядку без надобности. Заместо шеста сгодится – глубину буду мерить на отмелях».
А доктор, стоя посреди палаты в белом халате поверх рясы, с окладистой бородой и крестом на груди, внимательно присматривался к вновь прибывшим.
– Господь вас спас! Я только волю Его исполняю. Помните об этом.
Доктор, не отрываясь, глядел на лейтенанта. Потом приблизился к его кровати, наклонился, пристально посмотрел в глаза, приложил ладонь к раскалённому лбу, ощупал пульс и резко скомандовал: «Этого героя немедля в операционную. Он до утра не дотянет. Немедля!».
А Саньку тихонько шепнул:
– Пан, конечно, пан! Не дрейфь, сибиряк, будет тебе чем креститься и жену свою ненаглядную чем обнять.
– Не женат я, доктор. Крещёный… это да... это так...
– А я приметил, как ты руку искал, чтобы крестом укрыться. Живая рука – к Богу тянется! Мне только и осталось не навредить – помочь тебе не сойти раньше времени, как ты мечтаешь, на зелёный в ромашках лужок. Выходит, успели мы! По всему видать – знаешь такие слова, что нам и не снились…
У Ярыгина от жара мозги шипели, будто шкварки на сковороде. В голове булькало, в ушах пузырьки лопались. Он метался, с трудом ворочая чёрными глазницами, и еле держался, чтобы не умереть прямо здесь, сейчас, в эту самую секунду. До него, сквозь завесу небытия, долетел тихий голос доктора, похожий на свежий порыв ветерка в полуденный зной на покосе. Когда взмокшую от пота рубаху охолонёт прохладой, откуда ни возьмись, залетевший ветерок: взбодрит разгорячённое работой тело и, прошуршав в макушках берёз, спрячется в укромный, ему одному известный, закуток в лесу. Он вернётся к ночи и наполнит грудь живительной влагой таёжных ароматов; успокоит, оживит уставшие мышцы; вольёт в них целительный нектар земли сибирской.
– Ты будешь жить, герой! – послышалось рядом.
Санёк улыбнулся и приоткрыл пылающие веки:
– Мне всё равно… меня убили подо Ржевом… – прошептал он.
Санёк понимал: шутит доктор, подбадривает, но почему-то сразу поверил ему. Будущее своё увидел: жену разглядел как живую, хотя познакомится с ней только через два года. С этого момента и начались чудеса в жизни Ярыгина... Последнее, о чём он подумал: «По всему видать, тут крещёных лечат. Будь что будет – устал я. Нету мочи терпеть, и сил не осталось… кончились мои силы».
Позже он поймёт, что это и был тот самый – главный! – момент в его судьбе. Эта встреча перевернёт всю его жизнь: все представления о былых ценностях поставит с ног на голову… и развеет в пух и прах…
– Срочно в операционную! – просочилось в угасающее сознание. – Молись, лейтенант! Не отпустим раньше времени – не надейся. Молись!
– Я и молитвы не помню… Как молиться? – шептал, угасая, Санёк.
– Помнишь! Я слышу – и Господь услышит.
«Неужели тут попы командуют? – усмехнулся из «глубины» Санёк. – Будет толк, если попы взялись за дело…» – и отключился…
Это потом он узнает, что владыка учил своих помощников «человеческой хирургии». Он говорил им: «Для хирурга не должно быть случая, а только живой, страдающий человек».