ДИТЯ ВОЙНЫ
эпиграф: "Когда солдаты входят в город, женщины теряют честь"
Анатация к главе: "Онорина появляется у своей матери Анжелики де-Плесси Бельер во время военных действий. Мать отказывается от дочери, но, послушав совета святого Гонория, возвращает дочь себе."
глава 1 ТОЛЬКО, НАЧАЛО
Моя мама, графиня де-Плесси, была в интересном положении, когда находилась по "милости" короля Людовика IV в форте адмиралтейства. Маме, вдруг показалось, что она умрет от удушья. Почти всю ночь она не сомкнула глаз, терзаясь ужасом при мысли, что ее здесь заживо похоронят. Колотя в дверь камеры, маме стало так нехорошо, что она пошатнулась, покрывшись холодным потом. Кое-что она заметила еще в Сеуте, но подумала, что ее здоровье расстроено от сверхчеловеческих тягот. Теперь же напрашивалось иное объяснение: у нее будет ребенок. Да, то, что могло ввергнуть ее в уныние, стыд, растерянность, вселило радость. Мама слишком близко, кожей, помнила пустыню, бурнус беглянки, чтобы вообразить себя в наряде великосветской француженки. Частью своего существа мама оставалась там, в объятьях нормандца, в глубине вытканных золотым сиянием ночей, где сила любви, толкавшей их друг к другу, отдавала привкусом смерти и вечности.
Однажды вечером, в конце изнурительного дня, экипаж, в котором сопровождали маму, перевернулся на крутом вираже. Возница, предчувствуя недоброе, успел придержать лошадей, от этого удар оказался не столь сильным, как можно было бы опасаться, но все же маму перевернуло, она сильно ударилась об отломавшееся сиденье и тотчас почувствовала, что случилось непоправимое: она лишилась... новой жизни внутри неё.
Доставив маму в Плесси (родовой замок в провинции Пуату), Де Бретей, лейтенант королевских мушкетёров, предал её в руки капитана Монтадура, и нескольких солдат.
Время было смутное. В провинции назревало восстание. И капитан, оставив маму, отправился за подмогой, чтобы укрепить гарнизон замка. К тому времени, когда солдаты возвратились, замок в Плесси стал эпицентром военных действий, а маме пришлось возглавить восставших. Солдаты подавили мятеж. А последним человеком, которого повергли на пол солдаты, была моей мамой. Если бы капитан Монтадур маму убил, но он её распял, опрокинув её на каменный пол. Её руки, лодыжки были растянуты жёсткими, словно кандалы, руками солдат. Это было хуже, чем убийство. Ее плоть уже ей не принадлежала, стала чужой и отвратительной. Невероятная боль пронизала все ее существо, мучения сделались нестерпимы. Тогда милосердная природа утопила все во мраке забытья.
Мама приподнялась с каменного пола. Щека еще хранила холод. Утренний туман мешался с клочьями дыма, и в них утопало все. Еще не придя в себя, она посмотрела на ободранные и обожженные руки. Их она поранила, когда заряжала мушкет. И даже не заметила... Память медленно возвращалась к ней.
Вдруг у своих ног она увидела Барбу, лежащую навзничь с ребенком на руках, моим братом. Он спал в объятьях мертвой кормилицы. Не веря своим глазам, мама наклонилась над ним. Он спал так, как только может спать ребенок посреди разрушенного мира. Длинные ресницы отбрасывали тени на щеки. Губы чуть приметно улыбались.
— Проснись, мой маленький Шарль-Анри! — шепнула мама. — Проснись!
Но он не просыпался. Она тихо потормошила его, чтобы заставить открыть глаза. Тогда его голова скользнула назад, точно головка зарезанной горлицы, и на шее она увидела зияющую рану, из которой ушла вся его жизнь. Король убил наследника... руками солдат.
Мама шла, ничего не чувствуя, — ни телесных мук, ни боли душевной, ни тяжести ноши. Она глядела на свое дитя.
«Прекраснейший из детей человеческих». Она не помнила, где слышала эту фразу.
— Прекраснейший... Ангел мой... пойдем, я унесу тебя далеко... мы уйдем вместе... я знаю, тебе там понравится! Я буду играть с тобой…
Солнце облило светом шелковистые золотые волосы, совсем живые, колеблемые утренним ветерком.
— Бедный малыш! Милый, бедный мой крошка...
Когда вскоре крестьяне из деревни предали маленькое тельце земле, голос мамы неожиданно окреп и исполнился страсти.
— Ко мне, крестьяне! — прокричала она. — Послушайте! Сегодня от рук солдат погиб последний Плесси-Белльер! Наследник этого поместья... Род умер... Нет больше этого рода! Они убили его. Они зарезали вашего господина! Все кончено.., кончено навсегда... Нет больше сеньоров дю Плесси... Их единственный наследник угас...
Крестьяне ответили ей криком, полным жалости и боли. Женщины зарыдали громче прежнего.
— И сделали это солдаты короля. Наемники, которым платят за издевательство над людьми, за грабеж и разор! Нахлебники, ничтожества, умеющие только вешать и бесчестить! Эти чужаки едят наш хлеб и убивают наших детей... Неужели вы оставите их преступления неотомщенными? Довольно нам бандитов, которые измываются над нами именем короля! Король сам повелит их вешать. А мы этим займемся немедленно. Крестьяне, ведь мы не выпустим их отсюда, не правда ли? Вооружайтесь... Мы догоним их! Отомстим за вашего маленького сеньора!
Весь день они преследовали драгун Монтадура. Следы отряда были хорошо видны. К концу дня их сердца преисполнились терпкой радостью: они поняли, что вояки не смогли переправиться через реку и вновь двинулись вглубь провинции. Опасались ли они погони? Вряд ли. Но им попадались только покинутые деревни, вся округа, вдруг ставшая молчаливой, таинственной, подозрительной, казалась каким-то наваждением.
Мама нашла драгун за краем оврага, спящих, измученных ночными бесчинствами и тревожным походом в никуда. По полю заскользили юркие бесшумные тени. Все было сделано без единого крика, разве лишь кое-где раздалось глухое ворчание, как бывает, когда человек, пробудясь на миг, тут же снова засыпает.
На следующий день лейтенант Горм, пытавшийся соединиться с Монтадуром, пробился в эти места с шестьюдесятью всадниками. Он искал драгун. И он их нашел посреди поля в позах спящих. Они были зарезаны косами и серпами. Монтадура опознали только по брюху. Голову же капитана нашли у дороги насаженую на кол, а к его лбу была пребита берестяная надпись: "Смерть насильнику!".
Это место было прозвано Полем Драгун, а после — Драконовым. Никогда больше там не росли ни дикие ирисы, ни фиалки...
Так началось большое восстание в Пуату, перекинувшееся на всю Францию. Таким образом, моя мама стала зачинательницей этого огромного пожара. Ей удалось помирить католиков и протестантов, дворян, крестьян и горожан и направить к единой цели. Многих придворных смешили россказни о прекрасной, как сами небеса, маркизе, с золотистыми волосами, восставшей против короля. Но немало было и таких, которые верили. Время прекрасных фрондерок еще помнилось, и никто во Франции не забывал, что крестьянская девушка Жанна предводительствовала войсками. А мама не была простолюдинкой, но маркизой, лишившейся, по милости короля, любимого мужа, наследника, и всего именья. Мама скакала по полям сражений на лошади, сидя боком в дамском седле, облаченная в темный плащ с большим капюшоном, скрывающим белокурые волосы. Она побывала во всех замках и усадьбах провинции. Ей легко находила общий язык как с дворянами, так и с крестьянами. От её четкого спокойного, приятного для слуха голоса, этих людишек пронимала дрожь, их же души и кровь загорались огнём (говорят, это любовь). Тогда они становились податливыми к ее доводам. За ней пошли семейства де Лагийоньер, д'Амбруаз, де Лафульер, Шеброн, д'Аспремон, Гробуа, Гинефоль и многие другие. Города Партене, Монтрей, Ла-Рош, поначалу колебавшиеся, подчинились угрозе, прямому захвату или увещеванию. Многие буржуа были недовольны королем. Мама умела говорить с последними на языке цифр и деловых бумаг. Анжелика кружила по провинции, не останавливаясь нигде подолгу. Она ночевала в крестьянских лачугах, грелась у очагов, украшенных мраморными гербами владельцев замка, встречала утро в доме фермера, а вечер — в задней комнате богатой лавки городского торговца. Ей нравилось беседовать со всеми, и быстрота, с которой она находила общий язык с каждым, казалась ей залогом правоты ее замыслов. Но настоящим, любимым жильем были для нее заросшие овраги, лесные дебри, глухие тропы, по которым гулко стучали копыта ее коня и лошадей ее спутников. Маму любили все: и дворяне и крестьяне, и ради неё шли, даже на смерть.
Но ей было тяжело. Лютая тревога снедала ее, изнуряющая, непобедимая душевная смута. Порой она впадала в такую глубокую задумчивость, что, казалось, окружающее более не существовало для нее. Её друзья: Ален-конюх, младший повар Камиль, старый Антуан со своей аркебузой, Флипо, Мальбран Верный Клинок, пытались её утешить, но безуспешно. Особенно неотступно держался рядом с ней аббат де Ледигьер. Он боялся оставлять ее одну.
Однажды, когда мама скрывалась на болотах, в хижине мельника Валентена, к её горлу подступила дурнота, а к себе самой отвращение. Она прислонилась к стене. Ей почудилось, что под ногами разверзлась бездна. Подсознательно она испугалась какой-то ужасной напасти, коренящейся, может быть, не во внешних обстоятельствах, а в ней самой.
— Пора спать, — прошептала мама.
Валентен шагнул вперед:
— Я постелил новый папоротник, совсем свежий, из подлеска, чтобы постель была помягче.
Он наклонился, взял ее руку в свою и пробормотал с мольбой:
— Пойдем, приляжем на папоротник!
Мама вырвала руку, словно обжегшись:
— Что тебе взбрело? Ты что, спятил?
Больше он не трогал её руками, но и не отстал от неё:
— Вот, я всё смотрю на тебя, пока ты здесь, и вижу, как ты толстеешь, словно овца, что вот-вот объягнится. Тогда-то счастье мне в сердце и вошло...
Не очень вникая, она слушала эти бессвязные слова, которые он бормотал на корявом местном наречии. Тем не менее он был нежен:
— Ну же, моя птичка.., — сказал он, и прижал маму к себе.
Рука его медленно гладила ее плечо. Но ей удалось совладать с собой, и она изо всех сил замолотила кулаками по его лицу:
— Оставь меня, деревенщина!
Валентен отшатнулся, задрожав от оскорбления.
— Ты мне всё сердце изгрызла, и сегодня ночью ты мне заплатишь за всё!
Он произнес эти слова с устрашающей решимостью. Но она попыталась смягчить его ярость:
— Поверь мне, Валентен, — сказала мама прерывающимся голосом, — я не презираю тебя. Но даже если бы ты был королем, я бы не позволила прикасаться ко мне. Это так. Это как болезнь, пойми…
Недобро щурясь, Валентен старательно слушал, а потом сказал:
— Не правда. Ты врешь. С другим ты валяешься почем зря. Он ведь должен был к тебе прикасаться, раз уж ты поймала воробышка...
"Воробышка, — подумала мама, — о чём это он? Ведь так говорят, когда..."
— Какого воробышка? — спросила мама, глядя на него с таким недоумением, что он слегка опешил:
— Ну, того самого, что у тебя в брюхе. Тут-то я и смекнул, что ты не фея. Феи не рожают от людей. А уж коли ребенок...
— Какой ребенок?! — сорвалась она на высокий пронзительный крик.
Перед ней разверзлась пропасть. А ведь неосознанно она давно уже что-то предчувствовала. У нее бывали головокружения, которые она считала следствием обычного переутомления. Теперь она поняла, что все это время в ней таилась чужая, нежеланная жизнь.
— Ты же не можешь сказать, что не знала, — бубнил голос мельника, ставший далеким и неясным. — Вот уж лун пять или шесть, как ты его носишь.
Пять-шесть лун! Но это невозможно... После Колена Патюреля она никого не любила. Она не отдавалась никому... Пять или шесть лун!.. Осень... Огненная ночь в Плесси! У нее вырвался вопль раненого зверя:
— Нет! НЕТ! Только не это!
Пять месяцев она скакала по Пуату, поглощенная одной целью, не желая знать ничего, кроме мести. Она хотела забыть о своем оскверненном теле и пренебрегала его недомоганиями, объясняя их пережитым потрясением и тяготами походной жизни.
Теперь, припомнив все это, она убедилась вполне. Чудовищный плод развился. Вот почему так жмет платье под лифом...
Позже, когда мама с аббатом была на улице, она сказала:
— Он сказал, что я жду ребенка!
Молодой человек покраснел и опустил голову.
Анжелика в ярости потрясла его за плечо:
— Вы знали об этом? И ничего мне не сказали!
— Но, сударыня, — пролепетал он, — я полагал…
— Боже, какой я была дурой! — простонала она. — Так долго тянуть, ни о чем не догадываться… Как я могла?!
Казалось, она сходит с ума. Аббат де Ледигьер хотел взять ее за руку, но она отшатнулась. Ей почудилось, будто что-то, чему нет названия, шевельнулось в ней. Ощущать это было нестерпимо — боль и омерзение переполняли ее душу, как если бы какой-то поганый зверь пожирал ее заживо.
Она забилась в припадке, рвала на себе волосы, жаждала кинуться в болотный омут. Глухая к его мольбам и уговорам, она отталкивала его, мечась в забытьи лихорадки. Его голос, строгий и нежный, говорил ей о Боге, о жизни, звал к молитве, сквозь слезы шептал слова любви, не доходившие до ее помраченного сознания.
Наконец она стала успокаиваться, ее лицо прояснилось. Однако аббат смотрел на нее с тревогой: он чувствовал, что она приняла какое-то тайное неумолимое решение. Но она нашла в себе силы улыбнуться ему:
— Идите спать, друг мой, вы совсем без сил.
С грустной нежностью она провела рукой по его темным волосам, заглянула в прекрасные глаза, где так ясно отражались благородная пылкость, скорбь и беспредельное обожание.
— Ваше горе разрывает мне сердце.
— Я знаю, мой бедный мальчик.
Она обняла его, находя утешение в близости этой чистой души, чья бескорыстная преданность была последней усладой, еще оставшейся ей в этом мире.
— Бедный мой ангел-хранитель… Ну, ступайте спать!
Аббат уснул быстро. Мама же проснулась, ещё до рассвета. Она взяла лодку, села, и орудуя багром, поплыла к лесной отшельнице.
Отшельница, узнав нужду матери, пыталась её отговорить:
— Уже поздно, ты на шестом месяце. Если выпьешь снадобье, можешь умереть.
— Что угодно, только бы освободиться от этого.
— Ослица ты... Тебе предначертано жить долго. Негоже мешать судьбе, если на роду написано жить, а не умереть... Ты крепкая, сильная... Выдержишь.
Но мама настаивала.
Когда отшельница сделала своё дело, мама пошла на холм. Она растянулась на камне, еще теплом от солнца, которое в этот день горело по-летнему. Тело ее пока ничего не чувствовало. Она раскинула руки и пила глазами красоту закатного неба... Когда ночь погасила вечернюю зарю, Анжелика уже корчилась на сером камне. Боль, завладевшая ее нутром, не давала передышки. Она задыхалась, в страхе гадая, выдержит ли новый приступ.
— Это должно кончиться! — убеждала она себя.
Но это не кончилось. Пот тек по вискам, и лунный свет вызывал резь в глазах, наполненных слезами. Она впилась взглядом в маленькую звезду, ожидая, пока та уйдет на запад. Но звезда почти не двигалась. Анжелика стала кричать, скрученная нестерпимой мукой...
Когда она проснулась.., пели птицы. На жемчужно-сером небе розовела заря. «Вот и все, — подумала Анжелика, — я спасена». От слабости кружилась голова, не было сил пошевельнуться. Наконец она совладала со свинцовой усталостью и приподнялась. Долго сидела, опираясь на вытянутые руки, и с благодарностью обводила взглядом утихший лес. В мозгу бродили неясные, но счастливые мысли: «Ты свободна, ты освободилась…»
Она не обнаружила никаких следов происшедшей драмы. Голова понемногу прояснялась. Кажется, было что-то, чего она не понимала. Но что же?
Вместо ответа она почувствовала легкий толчок под сердцем и с тупым отчаяньем убедилась, что все осталось как было. Проклятье! Проклятье! Клеймо поругания все еще не смыто. В исступлении она била себя кулаками, колотилась лбом о камни. Потом, помчалась в пещеру отшельницы. Она чуть не задушила ее в ярости:
— Дай еще лекарства!
Чтобы спасти свою жизнь и душу, которая и так еле держалась в теле, Отшельница прибегла к высокой дипломатии:
— Почему ты хочешь избавиться от плода, когда все уже видели твой грех? Потерпи две или три луны... Дождись своего часа! Хочешь ты или нет, дитя выйдет из тебя. И ты не будешь умирать, как сегодня. Ты придешь сюда. Я тебе помогу... А там делай что хочешь. Хочешь — бросай его в Вандею, с высоты Горловины Великана. Или под дверь в городе...
В конце концов Анжелика заколебалась:
— У меня не достанет терпения так долго ждать... Но в глубине души она уже знала, что отшельница права.
Так она и ходила до срока от стана к стану, от войска к войску. Но такое было всё реже, и реже. Её близкие друзья, уже не покидали её. Но, увы, они ничего не могли для нее сделать. Не в их власти избавить ее от страданий. Ведь они были мужчинами, она — женщиной. Она была горда и прекрасна, принадлежала к высокому роду. Но ее не миновал горький удел всех женщин. Они не осмеливались думать о том, что происходит внутри неё, и почти стыдились того, что они — мужчины.
В срок мама снова была у лесной отшельнице. Та дала маме успокаивающего питья, наложила пластырь, чтобы облегчить страдания, и я явилась на свет почти тотчас. Мама приподнялась, при всем отвращении, ей захотелось взглянуть на меня, дитя позора. Она ожидала увидеть уродливое, болезненное созданье — ребенок, зачатый и выношенный при подобных обстоятельствах, не мог быть здоровым. И все же при виде меня у нее вырвался крик ужаса:
— Мелюзина, смотри… О, какое чудовище! Он бесполый!
Женщина озадаченно покосилась на маму сквозь седые космы, падающие на лицо:
— Э, да ты вовсе спятила. Девка как девка!
Мама откинулась назад, сраженная приступом дикого, неудержимого смеха:
— О, как я глупа! — хохотала она. — Я об этом не подумала! Девчонка?
Не может быть... Дочь! Кто бы ожидал... Понимаешь, я ведь не привыкла.., у меня рождались только мальчики... Трое мальчишек.., сыновей... Теперь их больше нет. Ни одного! Дочь... Боже, как странно...
Я долго ждала, когда меня накормят, но мать не торопилась. И я закричала громко, кричала так, чтобы слышал весь лес.
— Проголодалась! — сказала Мелюзина, направляясь ко мне в глубь пещеры.
Она попыталась вручить меня матери, но она отшатнулась, передернувшись от омерзения.
Сейчас я её понимаю, а тогда не понимала. Родная мать, которая дала мне жизнь... я хотела её любви, ласки... Но глаза матери загорелись жестоким огнем:
— Нет! — выкрикнула она. — Никогда, слышишь? Она украла мою кровь, но уж моего молока она не получит! Ублюдок, отродье солдафонов... Нет, мое молоко — для маленьких сеньоров, не для такой... Убери ее, Мелюзина! Прочь с глаз моих! Дай ей воды, чего хочешь дай, пусть только уймется. Завтра отнесу ее в город...
Мама проплакала всю ночь. В слезах, в полусонном бреду она впервые высказала все, о чем так долго молчала. Рассказала о том, что случилось в Плесси. Как драгуны повалили ее, как перерезали горло ее малышу, как она шла по разоренному замку, перешагивая через трупы, с мертвым ребенком на руках...
— Да, помню, помню, — бормотала женщина, скрючившись у огня. — Тогда, осенью, я вас встретила на поляне. Я видела знак смерти над головой того малютки со светлыми волосами...
Назавтра мама была уже на ногах. Она спешила, ей не терпелось покончить с этим. Мои крики, которые теперь не прекращались, приводили ее в неистовство. Мама обулась, замотала голову шарфом из черного атласа, тщательно спрятав волосы, накинула на плечи плащ.
— Дай ее сюда, — приказала твердым голосом.
Мелюзина протянула ей новорожденную. Я все время шевелилась, будто хотела выпутаться из красного тряпья. Мама взяла меня и твердым шагом двинулась к выходу из пещеры. Мелюзина удержала маму, вцепившись в руку своими смуглыми костлявыми пальцами:
— Погоди, дочка! Послушай меня. Я тебе не советую… Знаешь.., не убивай ее.
— Ладно, — с усилием произнесла мама. — Не бойся. Этого я не сделаю.
— Понимаешь, ребенок-то не простой. Она отмечена знаком. Вот, гляди!
Неохотно, лишь бы отделаться от назойливой старухи, Анжелика посмотрела на коричневое пятно, темнеющее на крохотном плечике младенца. По форме пятно напоминало звезду.
— На ней почиет божественная благодать, — бормотала женщина.
Стиснув зубы, мама сделала шаг к выходу. И снова Мелюзина удержала ее:
— Это очень редкий знак, очень. Знак моря…
Мама раздраженно пожала плечами.
Пешком, на двуколке, опять пешком мама добралась до Фонтене-ле-Конт. Побродив по городу, она добралась до площади Позорного Столба, что близ Ратуши. Приют занимал средневековое строение, где некогда помещался зерновой склад. Наконец, мама нашла «башню».
Место для нее выбрали на самой темной, безлюдной улочке, верно, затем, чтобы пощадить стыдливость тех несчастных, кого приведет сюда их злой рок. Здесь не было иного света, кроме небольшого масляного ночника, пристроенного близ статуэтки Младенца Иисуса на верху «башни». Внутри не было ничего, только охапка соломы. Положив меня на солому, мама дернула за цепочку от колокола, подвешенного справа от входа. Колокол откликнулся протяжным звоном. Она торопливо отбежала и остановилась на другой стороне улицы, скрытая потемками. Она дрожала как лист. Ей казалось, что мой крик сейчас переполошит всю округу. Наконец раздался скрип дверной створки. В «башне» произошло некоторое движение, и я оказалась в тёплых и заботливых руках.
Несколько месяцев спустя, однажды ночью, когда мама ночевала с друзьями в часовне, ей во сне явился святой Гонорий с головой её дочери в руках: «Что ты сделала с ребенком? Ступай к дочери, пока она не умерла…»
В это же время в приюте меня подняли рано, подмыли, накормили. И,погрузив меня, и две дюжины детей, на двуколку, в сопровождении кормилиц, вывезли из города. Незадолго до полудня экипаж остановили:
— Куда вы едете?
Женщины ответили:
— В Пуатье… Хотели проехать через Партене, потому как нам сказали, что в Сен-Мексане солдаты. Вот мы, бедные женщины, испугались этих пакостников и решили сделать крюк по спокойной дороге... Если б знать...
— Откуда вы?
— Из Фонтене-ле-Конт.
Тут самая толстая, заметно приободрившись при виде Анжелики, словоохотливо затараторила:
— Мы — кормилицы приюта Фонтене, что при канцелярии Дома Призрения. Нам ведено перевезти этих младенцев в Пуатье, а то опять их набралось слишком много. Мы честные женщины, сударыня, мы принимали присягу.., присягу, сударыня!
— Надо их пропустить, — ухмыльнулся Мальбран Верный Клинок. — Что с таких возьмешь? У них ничего нет, кроме молока в грудях, да и того, поди, не хватает на этакий крольчатник!
— И не говорите, добрый господин! — с громким смехом воскликнула кормилица. — У тех, кто посылает нас троих с двумя дюжинами сосунков, нет ни на грош понятия. Добрую половину из них приходится кормить "баюкой"… — Она указала на кружку с размоченным в вине хлебом. — Тут уж не диво, ежели многим до места не доехать. Вон один уже помирает. — Сказала толстуха, ткнув меня им под нос:
— Вы только взгляните на это несчастье!
На лицах мужчин появилась гримаса отвращения.
— Ладно, так и быть, езжайте своей дорогой. Но уж будьте умницами: когда спуститесь на равнину, помалкивайте о том, что видели в горах.
Кормилицы дружно запричитали, клянясь, что будут немы как рыбы.
— Кучер, погоняй! — крикнул Мальбран, шлепнув ладонью по костистому лошадиному крупу.
— Нет, подождите… — услышала я.
Это был голос моей мамы. Как давно я его не слышала.
Лицо мамы побелело как мел. С того мгновения, когда кормилица сказала, откуда они, маме все уже было ясно. Она поняла, почему св. Гонорий явился ей этой ночью. Но продолжала стоять, остолбенев. И теперь ее движения были замедленными, словно в дурном сне. Вот она приблизилась к повозке. Нагнулась, и подобрала меня.
— Теперь ступайте.
— Что вы с ним будете делать, красавица? Говорю же вам: бедняжка вот-вот помрет.
— Ступайте! — взгляд мамы был так суров, что кумушки съежились и примолкли.
Одеревенело выпрямившись, мама двинулась прочь. У источника ноги ее подкосились, и она вынуждена была опуститься на край каменной чаши. На плечо ей легла рука. Подняв глаза, она встретила взгляд, полный торжественной серьезности. Аббат де Ледигьер, все это время следовавший за ней, наклонился над младенцем. Все его существо лучилось жарким сочувствием.
— Это ваш ребенок, не так ли?
Она еле заметно кивнула, хотя лицо ее исказилось страданием.
— Вы уверены?
— Я узнала по отметине на плече... И по красной материи, в которую она запелената.
— До того как.., покинуть ребенка, вы его окрестили?
— Нет.
— Кто знает, сделали ли они это в приюте? В людских сердцах столько небрежения... Сударыня, ее нужно окрестить.
— Мне кажется, она уже умерла.
— Нет еще. Как вы хотите ее назвать?
— Это неважно.
Он задумчиво посмотрел вокруг:
— Святой Гонорий вернул ее нам. Мы назовем ее Онориной.
Аббат погрузил руки в источник, зачерпнул воды и окропил мой лоб, шепча ритуальные формулы. То, что эти слова, исполненные божественной благодати, были обращены ко мне, рожденной матерью в бесчестии, потрясло её.
— Будь светочем, Онорина, в этом мире тьмы, куда послал тебя Господь! Пусть сердце твое откроется всему доброму и прекрасному...
— Нет, нет! — вскричала она. — Я не могу быть ей матерью, нельзя требовать этого от меня...
Она с отчаянием глядела на аббата де Ледигьера. В его чистом взоре она прочла свой приговор.
— Не презирайте жизнь, дарованную Создателем.
— Вы требуете невозможного!
— Только вы можете ее спасти. Вы, ее мать!
— О, вы жестоки!
Мука, терзающая ее, передавалась аббату. Она читала это в его карих глазах.
— Боже! — вырвалось у него. — Боже, для чего ты создал этот мир?
Он бросился к порогу часовни и стал громко молиться, припав лбом к двери.
Из последних сил я шевельнулась. Мама расстегнула корсаж и дала мне грудь. Именно тогда мои глаза встретились с глазами моей матери. В благодарность я ей улыбнулась. И она мне улыбнулась. Именно тогда в ней что-то сломалась. И это было, только начало.