Евдокимов еле растолкал его…
- Будь ты неладен, Евдокимов! Зачем тебе понадобилось будить меня в такую рань? Я только под утро смог заснуть из-за твоего храпа. Совесть у тебя есть?
- Ты дежуришь сегодня, забыл?
- Мать моя женщина… Точно!
Добившись своего, Евдокимов отошел к кухонному закутку, где на тумбочке стояла электроплитка и принялся за стряпню. Рукава его форменной рубашки-хаки были закатаны до локтей, волосатые ручищи, разбив яичную скорлупу, надолго зависали над сковородкой, терпеливо дожидаясь абсолютно полного вытекания сопли белка.
- Встал? - не поворачивая головы, спрашивал Евдокимов, не забывая солить и перчить. - Вот и славно. На машине покатаешься, харчей госпитальных отведаешь, в сортир нормальный сходишь… Ну, протер глазки-то , рожа? Восемь часов уже.
Да, шутки в сторону! Через десять минут он уже пил кофе и жужжал электробритвой. Дважды в месяц они, в рамках предписанного всем офицерам наряда , несли суточные дежурства в гарнизонном госпитале, по скорой помощи. Опаздывать не полагалось, не только из-за воинской дисциплины, но до твоего прихода не отпускали дежурившего накануне врача.
Слова Евдокимова относительно туалета в госпитале были не пустым звуком. Если проблему малой нужды они кое-как решили, позволив себе мочиться прямо в комнате. в помойное ведро, подставленное под рукомойник, или ночью с крыльца, то остальное приходилось совершать в исключительно спартанских условиях. Чтоб добраться до будки за штабом, необходимо было напялить на себя все теплое, что имелось: белье, форму, ватный «спецак», ушанку, яловые сапоги…Через щели между досок сортир продувался всеми ветрами. Всякий раз надо было экипироваться, как в экспедицию. Но самое трудное было найти свободное от кучек дерьма место, чтоб взобраться на эстраду очка. Будка считалась общей для всех, в том числе и для больных в лазарете, кто угодно мог ею воспользоваться, не заботясь о предостережениях профессора Преображенского. Замерзшее, припорошенное снегом чужое дерьмо, конечно, выглядело более эстетично, чем летом, но созерцать его вокруг себя, присевшего… Так что не только госпиталь, но и Дом офицеров, и «Ягодка» обладали в их глазах особым статусом. У солдат такой проблемы не было - в казармах имелись приличные туалеты, отвечающие санитарным нормам.
Выйдя на крыльцо и соприкоснувшись с холодным, сырым воздухом, он немного постоял, чтоб согнать остатки сна. Было еще темно, но лежавший повсюду влажный снег уже вобрал в себя первые крохи рассвета и это позволяло кое-как различать предметы и ориентироваться в пространстве. По недавно проложенной дороге, что вела по склону сопки напрямую вниз, минуя территорию соседней части, он спустился к автобусной остановке , к занесенной снегом скале, внутри которой во время войны находился медицинский склад. Об этом напоминал сохранившийся ход высотой в человеческий рост, прорубленный в сплошном граните. Не верилось, что такое можно было сделать вручную.
По той же обледенелой дороге, по которой только что прошел он, со стороны их части с лихим гиканьем и свистом, поротно, но врассыпную, скатывалась колонна в черных «спецаках» с поднятыми капюшонами. С этого массового катанья на ледяной горке начинался ежедневный путь личного состава на работы. На дороге колонна более или менее ровно выстроилась и, табунно грохоча сапогами, двинулась в направлении центра города. Строительные объекты были разбросаны по всем районам, далеко, пока дойдешь, устанешь. В шагавших мимо солдатах он узнавал своих пациентов: вон Бразейкис - серьезный, несгибаемый парень, тяжело болевший гриппом прошлой зимой, вон Грошев - получил в драке удар заточенным напильником под левую лопатку. В госпиталь не отправлял, был уверен, что ранение непроникающее, лечил у себя в лазарете… Строй замыкал низкорослый солдат с красным фонарем в руках - Лосик. У несчастного энурез. Дважды направлял в урологическое отделение флотского госпиталя в надежде, что комиссуют. Оба раза получал ответ: «Годен к нестроевой». А в роте мало того, что изводят своими насмешками, так еще и не дозволяют спать вместе о всеми - выставляют в «сушилку», там и ночует на рваном матрасе на полу. Строй сопровождал лейтенант Гроссу - молодой, интеллигентный парень, родом из Кишинева; пожалуй, единственный из офицеров части, не испорченный служилой накипью.
Не выспавшиеся, полуголодные, покрытые фурункулами, со стрептодермией, простуженные , битые «стариками» и комсоставом, они шли возводить спрятанные в сопках эллинги, ангары, заводы, жилые дома…как до них шли миллионы таких же забитых «чурок» возводить санкт-петербурги, беломорканалы, байконуры… Отсуствие вооруженного конвоя и рвущихся с поводков овчарок ничего не меняло по сути. Страна не могла осуществлять свои грандиозные замыслы иначе, как используя рабский труд. За время своей службы он убедился, что без руководящей роли партии ни черта бы здесь не было построено. Военное, стратегическое освоение заполярья не могло состояться, не будь в государстве такой всесильной партии. Тут мало одной воинской дисциплины, мало подчинения приказам…тут надо было подкрепить выполнение гигантского объема работ еще и партийной ответственностью. Только в рамках продиктованной партией необходимости, мог состояться подбор кадров и их согласие оставаться здесь столько, сколько нужно. И не партийная идеология выступала тут на первое место, а именно партийный надсмотр, жесткая функция вертухая.
Подошел автобус. Несколько солдат, улизнув из строя, сели с передней площадки. Погудев колонне, автобус обогнул ее и покатил по маршруту «до циркульного», что заняло не больше четверти часа. Напротив универмага, за мостом через затопляемую низину, был Дом офицеров, а правее и ближе к бухте, за железными воротами стояло добротное, желтое здание госпиталя с прилегающей территорией, а еще дальше, тоже за оградой, казармы и причалы ОВРа, где были видны покачивающиеся на воде сторожевые корабли, тральщики и торпедные катера.
В приемном покое с пропахшей лизолом метлахской плиткой все было чисто вылизано и накрахмалено - военную медицину всегда отличало повышенное и демонстративное внимание к антисептике - он сменил дежурившего врача, кадрового, с подводной лодки; расписался в амбарной книге, проверил наркотики в саквояже аптечки и напялил на себя хирургический халат поверх формы, а сверху еще и больничный байковый для тепла.
Вызовов еще не было. Предупредив фельдшерицу, что будет в «зале ожидания» - в комнате для шоферов, он отправился в хозяйственный корпус, через двор напротив.
Вольнонаемные шофера в ожидании распоряжений начальства забивали «козла» на старом, списанном, бильярдном столе, занимавшим по центру почти всю комнату, предпочитая эту простую народную забаву изыску катания шаров в «карамболе». Возле одной стены стоял черный, старомодный кожаный диван, где обычно спал ночью дежурный шофер, возле стены напротив - койка для врача. Зарешеченные окна полуподвального помещения с видом на госпитальный двор совсем немного возвышались над уровнем асфальта.
Сегодня на «скорой» дежурил Молдован - великаньего сложения дядя, самый старший по возрасту и бригадир. В домино он играл в паре с Юрой - молоденьким парнем, одетым в меховую, кожаную штормовку подводников.
Игра у них не клеилась, что вызывало постоянные взаимные обвинения, причем, Юра, несмотря на свой возраст и нежный облик, отражавший некоторую хромосомную путаницу: младенчески пухлые губы, ювенильный румянец, потный чубчик… вдобавок, он так сильно шепелявил, что иногда невозможно было разобрать слов, - материл Молдована, используя настолько витиеватые выражения, что тот только сопел в ответ и огрызался словами сильными, но традиционными.
Внезапно вошедший капитан Чупаков, заместитель начальника госпиталя по АХЧ, с порога принялся орать, дал каждому срочные поручения, пригрозив, что выкинет домино к такой-то матери…Все, кроме Молдована, ушли. Во всем виноватые костяшки остались лежать на столе деформированной свастикой.
Дежурство началось с вызова на гарнизонную гауптвахту. Он не любил туда ездить - почти всегда это была экспертиза симуляции. Ему не нравилось, когда от его профессии пытались получить выгоду, а не помощь, когда к ней примешивалось что-то постороннее, судейское в данном случае. Сидя в машине и размышляя на эту тему, он вспомнил преподавательницу с кафедры нервных болезней - невысокую, пожилую еврейку, хрупкую, но очень энергичную, сильно прихрамывающую из-за военного ранения и ходившую с тростью. Казалось, если понадобиться, она этой тростью будет вбивать студентам в головы симптомы Бабинского, Лассега, Росселимо… Она как-то сказала: «Прежде, чем обвинить больного в симуляции, подумайте о несовершенстве ваших собственных знаний, потом о несовершенстве медицинской науки вообще, и лишь в последнюю очередь о том, что пациент симулирует свои страдания»…
Выпавший накануне снег, дважды заставил буксовать на горке их санитарную машину, но сам подъезд к гауптвахте был выметен и расчищен идеально. Часовой на вышке, заметив их приближение, связался с кем-то по телефону, и дверь в высоком, дощатом заборе, обтянутом поверху колючей проволокой, отворили. Сержант провел в караульное помещение, стены которого были увешены плакатами с образцами военной формы: форма номер один, форма номер два… и т.д. Он усмехнулся, вспомнив, во что зачастую были одеты стройбатовцы : «Форма номер восемь - что с****им, то и носим»… В углу у пирамиды с оружием грелся чайник на электроплитке. Привели заболевших. У одного - военного строителя, оказалась фолликулярная ангина и он нуждался в госпитализации. Вторым был матрос с пустяковой царапиной на кисти, требовавшей только перевязки.
По пути назад в госпиталь, он поинтересовался у солдата, за что тот угодил на «губу» и какое тут житье? - «Здесь нормально. - вероятно из-за боли в горле солдат был немногословен, и на первый вопрос вообще не ответил. - В Щитовой , там чуть что и прикладом заедут, а то и штыком пырнут». -« Так, если вы слов не понимаете».
Сейчас подобные факты насилия уже не вызывали в нем прежнего протеста, как в начале службы. Он помнил, как на сборах в Североморске им зачитывали информационное письмо по Архангельскому строительному управлению, где приводились случаи дикой, садистской дедовщины, как приходилось останавливать поезда посреди тундры и под охраной автоматчиков высаживать разбушевавшихся дембелей. Он помнил, как ходили желваки на лице у Чарпо, приехавшего к ним в часть разбирать случай коллективного отравления спиртом, добытым из клея БФ, когда перед ним, пожилым полковником, развязно раскинувшись на лазаретной койке, куражился и матерился рядовой Панасюк…
Сдав солдата в инфекционное отделение, он зашел на терапию, справиться о госпитализированном накануне Кулешове. Начальник отделения, майор Барчук сказал, что дела в целом неплохие, активность довольно легко пошла на убыль, но лично он впервые видит человека, комиссованного два месяца назад, а тот все еще в армии. «Второй раз я ему расширяю кругозор» - подумал он, беседуя с Барчуком. Именно к нему он привозил своих отравившихся клеем пьяниц, в том числе и Панасюка, который, предоставив для аускультации свою грудную клетку, поразил майора действительно впечатляющей татуировкой. «Ого, какая техника! У нас такой не делают» - желая расположить к себе пациента, восхитился Барчук сложной вязью из грудастых русалок, ликов святых и куполов церквей. Панасюк холодно пояснил, что с этой целью он специально выезжал за границу. «Как вы с ними справляетесь? - моя руки после осмотра, негодовал Барчук, которому не понравился презрительный тон ответа. - И много у вас таких?». «До х..» - ответил за врача Панасюк…
Поблагодарив за информацию о Кулешове, он вернулся в шоферскую комнату, где утренняя компания вновь соединилась за игорным столом. Откинувшись на высокую спинку дивана, он закрыл глаза, делая вид, что дремлет, и попытался отключиться, не слышать стука костяшек и азартных восклицаний. В последнее время он все чаще стал замечать за собой это стремление отгородиться от общения , навесить на себя шоры. Аутизм? Нет, он не находил в этом никакой болезненной основы. Просто надоело прикидываться, что тебя интересуют предлагаемые темы для разговоров, их стиль, особенно, когда вынужден общаться с малознакомыми людьми, а таких ведь большинство. Предложи он им поговорить о том, что волнует его самого - он бы не нашел понимания. Это было бы по меньшей мере странным, даже очень странным, на грани сумасшествия. Он вовсе не считал себя в чем-то выше, умнее… Несовпадение интересов отражает только их разнообразие, а не значимость. Но всякий раз изображать из себя заинтересованного слушателя своего в доску он устал и поэтому при любой возможности уклонялся от общения. Общаться он мог только с теми, кого любил…
«Может, она тоже думает о нем сейчас? Правдоподобно, хотя вероятность ничтожно мала, исчезающе мала. Да и что такое - думать сейчас, когда думаешь о ней постоянно? Твои мысли могут быть заняты чем-то другим, но все равно в мозгу сохраняется непотухающий очаг возбуждения, ответственный за нее. Плохо, что нельзя ни звонить, ни писать. Если письмо достанет из почтового ящика Костя, он догадается, от кого письмо. После того, как все видел своими глазами. Странно, они могли бы стать с ним друзьями при других обстоятельствах».
….Вторая встреча тоже произошла благодаря Каре. Она позвала его посмотреть работы художников-нонконформистов, в числе которых был ее друг Армен. Армен сообщил дату и адрес - какая-то полуподпольная выставка в многоэтажном доме на Шоссе Революции. Ира и Костя тоже были приглашены.
Дверь открыл высокий, небрежно вольный, молодой человек с черной бородкой. Узнав Кару, галантно пригласил их войти, без деланного радушия хозяина, но готового к услугам распорядителя; ответил на ее расспросы об Армене, показал на вход в комнату, где и была выставка, после чего незаметно пропал. Рядом с вешалкой, на видном месте, к обоям была прикноплена фотокопия Хельсинской декларации по правам человека. С кухни доносились чьи-то веселые голоса и запах кофе.
В комнате , где все стены под потолок были заняты картинами, бесшумно прохаживались человек десять посетителей среднего возраста, кажется, все парами - мужчины и женщины - в полголоса обмениваясь впечатлениями.
Против входа висело багрово- черное полотно, бросавшееся в глаза еще из прихожей. В кровавом мареве метались толпы обнаженных тел, эсэсовцы с автоматами; горели нательные кресты в прорехах рубищ… в верхнем углу картины проступали, объятые пламенем купола церквей, кладбищенские кресты, горящий крест Голгофы… Рядом с картиной висел листок машинописи с биографией автора и фотографией - двадцать лет, белорус… Он был самым значительным здесь - большой, горький талант с тревожно непредсказуемой судьбой. Что его ждет - одинокое запойное одичание, эмиграция, халтура ради куска хлеба? Он будет снимать убогую комнатенку где-нибудь на Лиговке, жить там с болезненной, кроткой девушкой, обожающей его, но издерганной богемной нищетой и бесцеремонностью этой богемы; пустыми, набившими оскомину разговорами об искусстве. У них будет много друзей, которые будут приходить в гости без предупреждения в любое время суток , чаще ночью, с бутылками водки, с дешевыми закусками и дорогими альбомами Босха, Шагала, Кандинского… а утром повсюду разбросанные окурки и тошнотворный запах пепельниц. Его будут таскать в милицию за тунеядство, за ним установит слежку КГБ. Его будут представлять сотрудникам западных консульств, охотно посещающих чудом разрешенные выставки в каком-нибудь заводском доме культуры, чтоб поддержать и выразить свое сочувствие представителям современного русского авангарда, к которым дипломаты всегда питали большой интерес. Он научится заламывать цены, и коллекционерам, и ничего не смыслящим снобам, но за бесценок отдаст свои лучшие произведения в запасники Русского музея, где скорее всего они никогда не увидят свет, и только тогда почувствует себя совершенно счастливым…
Кроме картин были широкоформатные слайды, подсвеченные изнутри лампами. Запомнилась серия, которую объединяло то, что все персонажи были в валенках и одинаковых телогрейках цвета хаки. Улица городка, все горожане в телогрейках, кто-то читает газету, сидя на бревне, кто-то пытается опустить письмо в почтовый ящик, встав на цыпочки, но видно, что ему не дотянуться до прорези, очередь сдавать бутылки… и в верхнем углу неприметная сразу лагерная вышка. На другом слайде Леда и лебедь. Леда тоже в телогрейке, распахнутой… ну и т.д. Ангелы в телогрейках…
В верхнем ряду висели две картины Армена. Женкий портрет на доске и один из вариантов его излюбленной темы - поцелуй, слияние алых ртов. Ничего собственно авангардного в творчестве Армена, наверное, не было. Просто он был национально красочен и самобытен.
Здесь было много, неоправданно много, как ему казалось, картин Б. В разных, но очень похожих вариантах, изображавших тупую, похожую на пятку, бритую голову, да еще разрубленную пополам.
Хватало и откровенно бездарной мазни, взятой для полноты ассортимента.
К нему подошел Армен и они поговорили о выставке. Армен сказал, что завтра здесь ждут американского атташе по культуре. Официальные выставки прикрыты и , похоже, надолго. Внешне он напоминал страшноватого, косматого, черного фавна, в лице все немного навыкате: и лобные бугры, и глаза. Говорил торопливо, приглушенно, часто сопровождая свою речь хриплым смешком. Между ними завязался какой-то спор… Кажется, он сказал Армену, что умей он рисовать, то находил бы для своих картин более занимательные сюжеты, и его удивляет, как плохо у художников с фантазией и тем обиднее видеть это здесь - у авторов, для которых главное не красота, а некий смысл.
- Для художника всегда главное красота, - возразил Армен. - Идея тоже может быть наделена красотой, и показать это - одна из задач искусства.
- Задача искусства, если только у искусства вообще может быть задача или раз мы ее допускаем в нашей беседе - это восхитить, вдохновить человека жизнью, и через это сделать связь человека с жизнью еще прочнее.
- Как коз привязывать что ли, к колышку?
- Не передергивай. Ведь у коз можно и блох вычесывать - тоже занятие. - он обвел рукой ряд картин, висевших напротив.
- Тебе не нравится - пусть, но это неплохие художники.
- Да - неплохие, но больших мастеров здесь нет. Это любопытно, впрочем, как и все на свете, и только. Извини, но я оцениваю картины по эмоциональному воздействию, которые они на меня оказывают. Для меня существует только этот критерий. Мне не интересны игры ума автора или разгадка шарад. Я согласен, что это нетрадиционное искусство, но кроме этого определения, я не вижу других причин для своего интереса к нему. Мне все время кажется, что король-то голый. Ты-то сам работаешь в совершенно другой манере.
- Сейчас гений - это на девяносто процентов реклама, а они этого лишены. Кого ты называешь гением?
- Армен, неужели ты думаешь, что меня всерьез могут взволновать эти лагерные тулупы и окровавленные топоры? Да для меня это такая нищета духа, от которой воротит. Художник должен срывать клифты с людей, а не наряжать в них.
- Наряжают -то другие. Ведь это и есть протест, ты что не понимаешь?
- И протест бывает конъюнктурным, помогает прославиться… и здесь этот запашок чувствуется. Клише участи… в ореоле затравленности и преследования властей.
Не надо это было говорить Армену. Он не имел на это права. Армен прошел Пряжку и «кресты»… Это сейчас на нем элегантный костюм и белоснежная сорочка…
«Доктор. На вызов» - прохрипело по селектору. Очень своевременно - как раз в этот момент Молдован в очередной раз остался «козлом», причем «адмиральским».
Вызов на улицу Фисановича, в пятиэтажку рядом с баней. Дверь в квартиру на лестничной площадке раскрыта нараспашку. Они прошли в комнату, из мебели там стояла только койка с голым матрасом и сбитой в угол, скомканной простыней. На краю койки, как на жердочке, нахохлившись, сидел капитан второго ранга - высокий, черноволосый, немолодой мужчина. В черной, накинутой на плечи, шинели с поднятым воротником он напоминал птицу, вымазанную разлившейся в море нефтью в результате аварии танкера, и также нуждался в спасении. Его била дрожь, и , кажется, именно это занимало офицера больше всего - он пристально рассматривал свои трясущиеся руки, словно на них были раны, и поочередно засовывал их в карманы шинели, тут же вынимал, снова осматривал и снова прятал. Увидев доктора, он молча поднялся с кровати и с виноватым видом подобрал с пола недостающие детали формы - фуражку и шарф, найдя их среди пустых бутылок, валявшихся у стены. Наверное, со стороны это напоминало арест - молчаливая покорность человека, готового следовать к машине во дворе, бесстрастность забиравших его людей, и даже присутствие понятых - соседей, вызвавших «скорую».
В приемном покое их уже поджидал спустившийся с отделения невропатолог в чине подполковника, который, увидав доставленного пациента, быстро и резко встал со стула и , порывисто подойдя вплотную, принялся трясти ему руку в каком-то лихорадочном и грубом рукопожатии, словно сам тоже пребывал в делирии : «Ну, здравствуй. Здравствуй! Здравствуй!». При этом невропатолог оценивающе заглядывал в глаза, пытаясь определить глубину белой горячки у кавторанга. Несмотря на свое психическое расстройство, тот был явно ошарашен таким бурным приветствием и с опаской поглядывал на врача в белом халате. «Сколько дней пил? Когда прекратил?» Накачав транквилизаторами, капитана второго ранга в сопровождении мичмана - фельдшера и матроса под руки отвели на пирс ОВРа, где усадили на катер, чтоб отвезти в психиатрическое отделение мурманского окружного госпиталя.
… После выставки они поехали к Каре, решив отметить это событие вечеринкой. В такси он рассказал историю о том, как у него в палате лежал студент из ФРГ, учившийся у нас на филфаке и прооперированный по поводу гангренозного аппендицита. Парень был такой высокий, что к койке приходилось подставлять табуретку, чтоб уместились ноги. Его навещала невеста, тоже немка, учившаяся вместе с ним. После операции у немца держалась высокая температура, что в порядке вещей при таком заболевании, а на четвертые сутки он взял парня в перевязочную, снял швы с апоневроза и вскрыл гнойник. Обошелся без наркоза, чтоб не пугать иностранца приготовлениями к чему-то серьезному, так что парню пришлось потерпеть. Невеста, дежурившая в тот вечер у его постели, заметила, что перестали колоть антибиотики, и спросила об этом у сестры - а та, возьми и ляпни правду-матку : нет у нас антибиотиков, кончились. Действительно в тот день не было - счета не были оплачены в банке, но не в том суть - необходимость в антибиотиках уже отпала, гнойник вскрыт, дренирован… и организм сам справится; может быть, еще и лучше. Но утром в больницу приехал консул и сказал главному врачу, что если у вас нет антибиотиков, то скажите, какие надо, и необходимые антибиотики будут доставлены самолетом из Германии в течение дня… Консула успокоили, заверили, что все необходимые лекарства имеются в избытке, а парню предложили перевод в спец. больницу для иностранцев, но тот категорически отказался, заявив, что ему все здесь нравится, и он отсюда никуда не поедет. На следующий день в отделении появились два молодца ; предъявив свои удостоверения, они попросили предоставить им список больных - соседей немца по палате, включая и тех, что уже выписались. А соседи, как на грех : какой-то бомж с трофической язвой, два битых алкаша с сотрясением мозга…короче, неблагонадежные соседи и разговоры в палате могли вестись бог знает какие. Тем временем парень поправлялся, перевязки уже были безболезненными, во время которых уже можно было и потрепаться , и про капитализм, и про социализм, и даже заключить пари - тогда киевляне должны были играть в финале Кубка кубков с Баварией… В день выписки благодарный немец пошутил, что хотел бы подарить своему лечащему врачу учебник патологической анатомии и протянул книгу… Это был шикарный альбом Дали, мюнхенское издание. На суперобложке - изогнутая женская фигура с букетом роз вместо головы, одна нога зашнурована в протезе, а на заднем плане иссохшая голова льва с растущими на ней кипарисами.
Зачем он тогда это рассказывал? Его рассказ вроде бы не вписывался в тему дня - андеграунд, художники… разве что вездесущность КГБ. Но главное не в этом -он ехал на первом сидении рядом с шофером… а так у него появлялся повод постоянно оборачиваться к сидящим сзади, и он мог смотреть на Иру, не вызывая ничьих подозрений. А он уже не мог не смотреть на нее, он уже понимал, что влюбился по уши… и когда пришлось замолчать, то весь остаток пути до Васильевского злился на себя, что рассказ был слишком коротким и не имел продолжения. То, что он мог рассказать дальше, вызвало бы сомнение в его психическом благополучии…
… Впервые он узнал о Дали в девятом классе, когда в районной библиотеке на стеллажах, заставленных серией ЖЗЛ, наткнулся на книгу о Лорке, которого совсем не знал тогда - это было совершенно незнакомое ему имя. На первой странице прочел : «А тополя уходят… и след их озерный светел. А тополя уходят…. и нам оставляют ветер. А он умирает ночью, обряженный черным крепом. А он оставляет эхо, плывущее вниз по рекам…». Он читал и не понимал, что с ним происходит, почему ему так нравится? Он не стал листать дальше и не стал перечитывать заново, весь захваченный тревожным и новым для него внутренним звуком. Он безошибочно угадал верность описания смерти в ее бесконечной и, может быть, даже в оправданной устремленности куда-то… Весенние каникулы. Лена уехала с родителями в Москву. Он остался один. Он берет эту книгу…
Из нее он узнал, что Лорка познакомился с Дали в юности в Мадриде и, что однажды Дали упал в обморок в Прадо, впервые увидев картины Эль Греко. От зависти, от сознания того, что самому лучше не нарисовать. Легенда? Но как красиво, если было бы правдой.
Ему нравились у Дали не горящие жирафы, не наросты «дикого мяса» на человеческом теле, которые приходилось подпирать рогатинами, не растекающиеся циферблаты… Нравилось, какое место в его картинах занимает небо - единственная реальность, не искаженная фантазией гения. Небо нельзя переосмыслить, именно небо делает все остальное правдивым, земным.
Он умер стариком. Жалкое, одряхлевшее лицо, напуганные глаза, капельница, интраназальный катетер для подачи кислорода… Сюреализм без частицы «сю». И пропасть до мальчика в матросском костюме из «Галлюцинаций тореро». Оставшаяся за спиной пропасть… Она еще страшней, чем та, через которую предстоит перейти. Когда расстреливают, там ждешь момента, ждешь последнего ощущения. Как друг молодости, вывезенный на пустырь и поставленный под свет фар… Казнь ужаснее смерти тем, что она интересней, особенно для человека с воображением. Ожидание смерти под присмотром реаниматологов страшно создаваемой вокруг тебя иллюзией, что все еще поправимо, и конец, конечно же, еще не сейчас. Тебя еще показывают по всем телевизионным каналам на весь мир, твои обеспокоенные происходящим глаза… «А мир светлячков нахлынет…. И прошлое в нем потонет. И крохотное сердечко… раскроется на ладони…».
Под конец вечера они оказались сидящими рядом за столом. Армен с Элени к тому времени ушли. Все уже были в бесшабашном хмелю, плясали, шумно трепались. Она была одета в синий брючный костюм; он не очень любил этот вид женской одежды, но на ней это было красиво. Сидя спиной к окну, занавешенному во всю стену под потолок темными, бордовыми шторами, она словно невольно позировала на их фоне, как модель в фотоателье. Из украшений только старинная овальная «маркиза» на левой руке. Он расспрашивал ее о Польше. Она, тогда еще незнакомка, стала рассказывать, улыбаясь оттого, что знала, что с ним происходит, а им все больше овладевало упоительное отчаяние от их неожиданной близости, от ее взгляда, духов, и он вдруг решился провалиться в тартарары и, твердо глядя прямо перед собой, положил под столом руку ей на колено, слегка сжав его. Не потому, что не смог преодолеть в себе пароксизм плотской страсти. Для него это было самым полным, не терпящим отлагательства объяснением в любви. Этим он изъявлял свою решимость идти в этой любви до конца, этим жестом он безрассудно заявлял свое право на нее, одновременно отдавая себя в ее власть. Она не скинула его руку, продолжая оставаться для окружающих такой же невозмутимой, но встретившись взглядом с Кариной, виновато усмехнулась, словно делилась с ней: «Ну, вот, и этот тоже».
… Напрасно Молдован рассчитывал вздремнуть после обеда. Сначала начальнику госпиталя понадобилось куда-то съездить, а потом пошли вызовы один за одним, так что до позднего вечера они не слезали с машины. Погода портилась, стемнело и уже погас свет на всех этажах, и только одно окно приемного покоя продолжало освещать опустевший госпитальный двор. Какое-то проклятье висело над ними в этот день - только они, наконец, добрались до своих спальных мест в шоферской комнате, и мгновенно уснули под сенью плакатов об опасности управления транспортными средствами в нетрезвом виде, как их тут же подняли. Вызов на СРЗ. И опять их «уазик» покатил в одиночестве по спящему, ночному гарнизону. Снежные заряды волчьими стаями проносились мимо машины. «Невидимкою луна освещает снег летучий… - отходя от сна вспоминал он, глядя на разыгравшуюся пургу. - Фара-искатель освещает нам снег летучий. А луны он что-то вообще не припомнит на здешнем небосклоне, как и «ледяного безмолвия». Здесь, если снег, то обязательно и ветер. Хотя, у них еще терпимо. В Гремихе, говорят, вообще не бывает безветренной погоды».
Подъехав к проходной завода, Молдован не стал дожидаться, пока кто-нибудь соизволит выйти, и стал нагло и нетерпеливо гудеть. Из дежурки вышла фигура в светлом, овчинном тулупе до пят, в валенках и с ружьем наперевес. Огородным пугалом, оказалась симпатичная девушка лет двадцати.
- Куда? - крикнула она, закрывая лицо от снега высоким меховым воротником.
- На третий причал!
Молдован хорошо ориентировался на территории завода; свернув за воротами налево, они стали пробираться краем бухты по узкой дороге вдоль отвесных от взрывных работ высоких скал. Редкие прожектора освещали причалы и заносимые снегом подводные лодки, большей частью атомные, возвышавшиеся своими горбатыми рубками над неподвижной, черной водой. Наверное, это были отслужившие свой срок субмарины. В глаза бросалась их заброшенность и устаревшая, слишком неуклюжая и грубая форма корпусов. Проехав метров пятьсот, они остановились у третьего причала. Там уже ждали. Рядом с часовым у трапа, перекинутого к плавдоку, стоял матрос.
- Сюда! Сюда!
Тепло одетый, но все же мерзнущий на ветру, часовой сжимал большими брезентовыми рукавицами болтающийся на животе автомат. Проследовав за матросом мимо посторонившегося часового и пройдя по сложной системе мостков, он оказался внутри дока, где занимая собой все пространство, стояла лодка. «Джордж Вашингтон», самая большая из существующих. Когда такая шла по заливу в надводном положении, то и тогда она казалась громадной, а здесь - вся целиком доступная взгляду, и вовсе. Дно лодки подпирали две деревянные колоды, непонятно как выдерживающие ее вес. В темноте она казалась огромным тотемом, созданным исключительно для поклонения. Каждый дембель Северного Флота мечтал увезти с собой покрытый черным лаком макет «Джордж Вашингтона», на память - их в изобилии изготавливали местные умельцы.
Он завороженно глядел на эту гору металла, пытаясь представить поперечный распил через корпус лодки, когда стали бы видны ее внутренности: ракетные шахты, реактор, торпедные аппараты, каюты… Пирогов делал распилы через замороженное, мертвое человеческое тело, чтоб понять топографию сосудов, нервов, мышц - создал целый атлас «ледяной» анатомии. Наверное, это выглядело бы, как разрушенный бомбежкой дом. Дед рассказывал, как в блокадную зиму придя на работу, увидел свою контору после авианалета. Обрушившаяся половина здания лежала в руинах, а на уцелевшей, обнаженной половине, на перекрытии третьего этажа, на самом краю, голо стоял его письменный стол…
Он вдруг ясно увидел воображаемый зияющий распил корпуса лодки, с вдуваемой в безжизненный провал снежной поземкой, с заносимыми снегом переборками, и над всем этим ненужно уцелевшая рубка на самом верху, как бесстрастная, мертвая вершина Эвереста.
Чуть пригибаясь, они прошли под брюхом лодки , и было странно ощущать над собой невероятную, фантастическую тяжесть металла, к тому же, казалось, еще дышавшую холодом океанских пучин. У левого борта стояла пятнадцатиметровая железная вышка - трап. «Идол жаждет жертвоприношения» - подумал он, оценивая предстоящий подъем.
- Давайте вашу сумку. - сказал матрос и, забрав саквояж с аптечкой, полез первым.
На спине атомохода ветер завывал еще сильнее. Металлический корпус обледенел, покатые, скользкие бока говорили об опасности неверного шага - миниатюрные леера не спасли бы от падения вниз, на бетон дока. Молох подлодки и здесь демонстрировал свое пренебрежение к человеческой жизни. Согнувшись в три погибели и мертвой хваткой вцепившись в проложенный под ногами канат, он медленно карабкался вслед за матросом и только на плоской ракетной палубе заставил себя выпрямиться. Кто бы знал, как он боится высоты! Всегда избегал подходить к краю обрыва, к парапету смотровой площадки, к балконным перилам… ни разу не катался на «чертовом колесе». Сейчас, только чувство долга заставило его забраться сюда. Глянув вниз, он, как на ладони, увидел всю акваторию бухты, мерцающие огоньки фонарей, гонимый ветром снег, врезающийся в черную воду, крохотную санитарную машину у причала и остро позавидовал Молдовану, наверное, мирно дремавшему сейчас в кабине. Из рубки через люк спустились по вертикальной лестнице в центральный пост.
Здесь было светло и тепло. В ярко освещенном отсеке среди множества приборов и мониторов, от которых в разные стороны тянулись километровые кабели, сидели два офицера в светло-бежевых комбинезонах с короткими рукавами. На нагрудных карманах были нанесены номера БЧ и еще какие-то цифры. Уважительно, как положено повсюду встречать доктора, они приветствовали появившуюся в их сказочных владениях допотопную фигуру врача в серой шинели и сапогах. . Объяснили, что у матроса болит живот, вызвали фельдшера и тот проводил его в каюту, где лежал больной. Ему понравилась матросская каюта со спальными местами в два яруса. Удобно, уютно. Не то, что кубрик на эсминце, где после пятого курса они проходили практику по военному делу. Эсминец тридцатка -бис стоял у стенки в Росте… Там каждый вечер приходилось вешать на крючья в потолке толстые железные прутья, закрепляя их внизу на палубе и в специальные штыри на них вставлять похожие на носилки брезентовые койки, после чего все пространство кубрика оказывалось до отказа заполнено этими конструкциями. А утром все разбирать - «срубать» койки.
Диагноз острого аппендицита у парня не вызывал никаких сомнений, нечасто встречается такая типичная клиника.
- Нужна срочная операция. Ты сможешь сам идти? - спросил он у матроса, закончив свой осмотр. - Дело в том, что я не могу сейчас вводить обезболивающие, до осмотра хирурга в госпитале нельзя.
- Стерплю как-нибудь…
- Помогите ему одеться , и пусть двое подстрахуют наверху и на трапе. Сейчас снаружи ветер-три, наверное.
Вернувшись в центральный пост, он сказал старшему офицеру, что забирает матроса с собой, в госпиталь.
- Я должен доложить об этом дежурному по эскадре. - попросил обождать офицер, потянувшись к телефонной трубке. И тут они узнали друг друга - год назад сидели в «Ягодке» за одним столом.
- Затянулся ремонт, как я погляжу. Или вас еще раз долбанули?
- Не дави на мозоль. За это время новый корабль можно было построить. Но, слава богу, заканчиваем, скоро на ходовые уйдем.
- А как приятель ваш…ну, тот, которого жена бросила?
- Все нормально. Месяц назад снова женился.
- На ней же?
- Зачем на ней… На этот раз северянку нашел, из Мурманска.
- «Здравствуй, здравствуй, мурманчаночка! Верю ты меня ждала. И любовь твоя , как чаечка…» - вспомнился ему хит местных шалманов.
- Ну, счастливо.
На самом деле в этот момент его волновало только одно - как он будет преодолевать обратный путь…
В приемном покое навстречу им бросилась перепуганная фельдшерица
- Скорей, скорей! Только что звонили из комендатуры - на Комсомольской стрельба! С подплава сбежал матрос, вооруженный автоматом, ранена женщина!
Известие было настолько ошеломляющим, что адреналин хлынул в кровь, как плотину прорвало. В голове моментально прокрутились все возможные варианты ранения и необходимые врачебные действия при них. Жгут, шины, перевязочный материал - все в полном комплекте, все на месте. Вперед! Но его лихорадочный порыв совсем не разделял Модован, который, наверное, никогда так неохотно и медленно не залезал в кабину «уазика». Куда нестись - под пули?
Ехали молча. «Дворники» не успевали счищать налипающий снег с ветрового стекла. Ночь… Кругом ночь. Что там происходит в эти минуты? Наверное, уже весь гарнизон поднят на ноги по тревоге. Сволочь! На что он рассчитывал? Разве отсюда убежишь - кругом вода и сопки в снегу. Что может заставить человека свершить подобное, впасть в бешенство? Многое. На самом деле - многое. Где чаще всего вспыхивали мятежи исстари - тюрьмы и броненосцы. Там, где мужчина унижен больше всего. Не о том думаешь, уже подъезжаем.
Они остановились возле продовольственного магазина, у крыльца, освещенного фонарем. Снегопад, как по приказу, прекратился и улица, припорошенная свежим снегом, хорошо просматривалась на большом протяжении. Она была тиха и безлюдна. По обе стороны возвышались пятиэтажки с погашенными окнами, слева через дорогу, напротив того места, где встала их санитарная машина, чернел старый деревянный дом, тоже спокойно спящий. Они были одни на Комсомольской…
- Похоже, мы опоздали. Ничего не понимаю… такая несогласованность. Что будем делать?
- Что делать? Назад поедем. - Молдован уже потянулся к замку зажигания.
- Подождите. Я все-таки выйду, посмотрю. Может, это где-нибудь за домами, во дворах?
Молдован пожал плечами, не одобряя такого решения, но и не возражая. Вольному -воля, а он лицо подчиненное. Но лучше бы вернуться в госпиталь. Чего искать приключений на свою задницу? А ну как этот псих где-нибудь за углом затаился?
- Погоди. Вон патруль идет.
Действительно из-за дома появились пять или шесть вооруженных солдат с офицером, которые торопливо приближались к машине. В начальнике патруля он узнал Тимошенко - командира третьей роты из их части, который дежурил сегодня по гарнизону. Спрыгнув с машины он поспешил им навстречу. Тимошенко, злой как пес, сообщил, что кто-то позвонил в комендатуру и прокричал в трубку о сбежавшем матросе и стрельбе на Комсомльской. Подняв караул в ружье и отзвонившись в госпиталь, он примчался сюда и ничего не обнаружил, никаких следов трагедии. Теперь он готов поклясться , что голос принадлежал Толпыге.
- Его работа. - обычно бледная физиономия Тимошенко раскраснелась от холодного ветра, особенно пламенели уши, которые он растирал перчатками. - Вот паразит! Дознаюсь - убью. Развлекается охламон напоследок.. Узнал, что приказ на него подписан… У тебя курить есть? Да, конечно, он. Кому еще такое в голову придет?
- Выходит отбой?
- Отбой. Можете уезжать. Мы тоже сейчас отвалим. Четыре часа ночи! Ну, мать твою…
- Ложный вызов. - сказал он Молдовану, забравшись в кабину. - Из серии : «Кому не спиться в ночь глухую?».
Молдован буркнул что-то матерное и рванул машину на разворот.
- Меня теперь до утра хер кто подымет.
Их действительно больше не трогали. Утром, пришедший на смену, врач подкинул его до части на «скорой» , по пути на вызов к артиллеристам в Кислую.