Солнце зависло над горизонтом, жмурясь, словно ленивый рыжий кот и раздумывая: стоит ли уходить, оставлять землю в призрачном полумраке, который позже станет густой, угольной темнотой?
Я сижу на крыше, свесив ноги с карниза и положив руку на водосточную трубу – разогретая за день, она, однако, утратила к вечеру обжигающий жар и превратилась в приятно-тёплую.
В конце концов, солнце сделает выбор не в пользу нагретой его лучами земли. Это я знаю абсолютно точно. Как и несколько других вещей.
Например, то, что согнавшее меня с крыши наглое большеглазое недоразумение было моим старшим братом. Впрочем, окружающее в большинстве случаев принимали меня за старшую, что не могло не льстить.
Вот он – стоит, подняв светловолосую голову, и орёт:
- Давай, Рута, хватит рассиживаться, такое зрелище пропустишь!
В нашем городке, находящемся в непосредственной близости к столице империи, зрелищ всего два – и первое, и второе является казнью.
Ну, еще иногда бродячие музыканты приезжают. Но это обычно к празднику урожая, а он, как известно, в августе – ой как не скоро…
Так что на сей раз, видимо, наша добрая инквизиция решила устроить аутодафе. Или же просто публичное сожжение очередной ведьмы. Каких, кстати, за последний месяц набралось с десяток – оттого развлечение немного приелось и утратило веселость.
Так что и в этот раз меня ожидает та же песня – с чего это вдруг братец решил, что будет весело? Не будет ведь. Разве только они что-то новое придумают.
Но и вероятность такового расклада событий ничтожно мала – это я тоже знаю абсолютно точно.
А еще я знаю, что сейчас, спрыгнув с крыши прямо на брусчатку и с ходу смев с прилавка, находящегося в нескольких шагах, два пирожка, я ничем не рискую.
Потому что ни торговка, находящаяся в полудреме, ни столпившиеся близ площади люди не замечают моего присутствия. Хоть в барабаны бей, хоть на голове стой или шляпы с прохожих срывай – даже глазом не моргнут.
Этому я тоже могу найти объяснение.
Просто мы с братом уже сезон как мертвы.
___
Первым чувством после смерти было удивление – как так, я вроде бы мертва, а нахожусь на той же улице, да еще и вижу свое тело на мостовой. Вопреки всем учениям и россказням церкви, ни в рай, ни в ад я не попала – даже с места не сдвинулась.
Зато обрела необычайную лёгкость во всем теле – собственно говоря, я не могу назвать это телом – так, бессмертная частичка, душа может быть.
Но, так или иначе, умерев, я всё же не отцепилась от вездесущего семнадцатилетнего Брайана – он даже на том свете меня достать умудрился!
Быстро привыкнув к тому, что мы мертвы и ни одна живая душа не увидит нас, мы направились прочь из города – путешествия дело привычное и горячо любимое даже после смерти.
Всю жизнь мы только и делали, что бродили из города в город, ища приключений – официально бродячие музыканты, неофициально – бездельники.
Приключения мы всё-таки нашли – по гроб жизни, так сказать, не забудем.
Потому что они и завершились этим самым гробом.
Уж не знаю, хоронили нас или нет – мы смылась из поселка, на который напали кочевники, сразу же после осознания своей смерти.
А потом мы набрели на этот городок – лично я всегда мечтала увидеть столицу – ну или хотя бы близлежащие к ней места.
___
Брайан жует пирожок, иногда дергает меня за руку и поправляет гитару за спиной – её он раздобыл можно сказать случайно – в таверне, никому не нужную и расстроенную так, что коснуться струн было страшно.
Впрочем, он утверждает, что мой голос звучит куда хуже.
Мы подходим – а вернее почти подлетаем к площади быстро – после смерти разница между землей и небом не ощущается совсем, несмотря на то, что на небо мы все же не попали.
“В рай рожей не вышли” – говорит иногда Брайан. Я соглашаюсь и думаю, что в аду, верно, веселей было бы, чем в этом околостоличном захолустье.
Мы здесь уже два месяца – и до сих пор не побывали в столице, хотя с нашим нынешним положением это раз плюнуть.
Просто в этом унылом городишке есть человек, который может нас видеть.
Её зовут Альвин, она рыжая, как дьявол, с задорными огоньками в глазах и таким же огненно-рыжим котом – единственным спутником. А еще она – настоящая ведьма, только Церковь упорно отказывается это видеть.
Впрочем, Альвин и сама не глупа, чтобы попасться – находясь в городе две с лишним недели не только не спалилась, но и заработала себе репутацию доброй девушки-травницы, обиженной судьбой и родственниками.
А потому, какое-никакое уважение есть – люди к ней частенько за отварами ходят. На то она и ведьма. Ведьма от слова “ведать”, знать. Иногда я задумываюсь – может, Церковь нарочно убирает людей, которые много знают или попросту слишком умны?
Альвин, вот, к примеру, с виду – наивная добродушная дурочка – просто с ненормальным, ало-рыжим цветом волос. А дьявольские огоньки в глазах тушить умеет – точно так же, как и не разгуливать по городу с котом на плече.
Кот у неё, кстати, тоже необычный – глянешь иногда – а он словно в душу тебе смотрит и улыбается ехидно так.
Когда Альвин в первый раз увидела нас, непонятно, кто удивился больше. Я, к примеру, не верила, что она живая, а потом была на седьмом небе от счастья – Боже-Господи, нас кто-то видит, я могу общаться с кем-то помимо непутёвого братца!
С тех пор я стала часто наведываться к Альвин – иногда просто просиживаю часами около её стола и наблюдаю за работой. А иногда легонько подталкиваю к ней нужные склянки или же снимаю с потолка связки трав – словно ветерок подул.
Альвин разговаривает со мной только когда убедится, что рядом никого нет.
Что, кстати, очень разумно с её стороны, – какой нормальный человек станет смотреть в пустоту и говорить с ней?
___
Я скольжу между плотно стоящими людьми и глазами ищу Альвин – и жертву, естественно, тоже.
Что-то сегодня “ведьму” долго не выводят – странно.
А когда на помост выходит тощий длинный служитель Церкви со свитком – я понимаю, что жертвы и не будет вовсе.
Объявление, кажущееся сначала очередным и никому не нужным, отзывается набатом в ушах – Брайан стискивает руку покрепче.
“Ведьма, называющая себя Альвин Келт надлежит аресту и суду за…”
Я не слушаю дальше – слова А л ь в и н хватает для того, чтобы я сорвалась с места, дёрнув за руку Брайана. Он, к счастью, понимает всё сразу.
Я бегу, едва касаясь ногами земли, и совершенно не замечаю окружающих. А потому ойкаю, когда врезаюсь во что-то мягкое и пахнущее чабрецом, мятой и шафраном.
Альвин смеется почти что – по крайней мере, ясно-зеленые, веселые глаза выдают её сполна.
Моё волнение, однако, не уменьшается. Я всегда относилась к казненным, ни в чем не повинным людям с некоторым пренебрежением – а теперь, когда настоящую ведьму объявили в розыск, я внезапно хочу помочь ей сбежать.
Альвин ласково проводит рукой по волосам и одними губами произносит:
- Встречаемся на рассвете у Дикого Поля.
Она поднимает голову к небу – со стороны это выглядит более, чем обычно – девушка произносит молитву.
А мне – ну совсем не спокойней, не легче. Хотя я прекрасно знаю – Альвин выберется, и выберется довольно легко.
Несмотря на это, я не спешу отпускать её плечо и повторяю:
- Только будь осторожна, ладно?
Альвин старается сдерживать душащий её смех, а кот, сидящий на руках, смотрит на меня с явным презрением.
___
Брайан тоже смеется – и не устает повторять, что такие, как Альвин, выпутываются из любых переделок.
- Вот увидишь, она обведет их вокруг пальца на раз-два и потом еще язык покажет из-за спины!
Я пожимаю плечами и закидываю ноги на стол – посетителей в таверне нет, а если бы и были – все равно. Только свободных столов не сыскать было бы.
Настроение какое-то – то ли тревожное, то ли вдохновленное.
Я начинаю бормотать – полустих-полупесня рождается внезапно, быстро, я едва успеваю проговаривать её, чтоб не забыть.
Брайан с интересом наблюдает, снимая с плеча гитару и осторожно проводит пальцами по струнам – много времени ушло на то, чтоб настроить эту развалюху – взамен она верно служит, превращая мои рифмованные строки в баллады.
Уверенна, если бы нас кто-то мог услышать, уже собралась бы толпа – как в былые времена.
Я немного скучаю за этим – однако, в нынешнем положении есть и плюсы: я могу сочинять всё, что душе угодно. Брайан не смеется – он понимает.
А сочинять сейчас хочется… просто хочется, и всё. Я напевно бормочу, пока брат пробует струны.
- Я жива. И я буду без устали петь,
Пока способна, отчаянно жмурясь смотреть, - тут голос срывается на тихую песню – всё же я умею петь, хоть немного, -
Как небеса горят ало, иль зеленеет робко трава,
Я буду жить, пока пою, и петь, пока жива.
Брайан ерошит мои волосы – хуже разбойника-ветра, ей-богу! И шутливо морщится:
- Ты никогда не могла петь, так что, выходит, ты и не жила вовсе. Логика, сестрёнка!
- Не докапывайся, а дай выход творчеству. Сам не можешь сочинить, так мне не мешай. Песни ведь – они без текста и не песни вовсе!
- Верно подмечено, - Брайан улыбается, и удивленно приподнимает брови, - странно, что мы зависим друг от друга!
- В некотором роде, - киваю я. И, воодушевленная и вдохновленная, продолжаю. Только теперь и мотив иной, да и песня совсем другая – кажется, что налетевший через распахнутое окно ветер взбудоражил и перемешал все строки!
Люблю его, странника неутомимого.
Пока я мурлычу себе под нос, стараясь определиться с ритмом и вспоминая слова – захотелось вспомнить ранее исполненную песню, - Брайан отходит ненадолго, а возвращается уже с двумя кружками.
Двумя больше, двумя меньше – в ленивом послеобеденном полудрёме никто и не заметит.
- Налей еще вина, мой венценосный брат, - шепчу я, и касаюсь руками кружки.
Она холодная, ну а я – холода не ощущаю с тех самых пор, как умерла. Сама, наверное, как лёд холодна.
- Смотри, восходит полная луна,
В бокале плещет влага хмельного серебра
Один глоток и нам пора
Умчаться в вихре по дороге сна!
- По дороге сна! – подхватывает он, а в глазах – те самые огоньки, когда гитара дороже всего на свете, сердца стучат на один мотив, а в голове только песня – и песня течет хмелем по венам.
Я допиваю в два глотка и срываюсь с места. На землю серебристой пылью падают сумерки, и оттого в груди щемяще ноет – до рассвета нужно ещё ночь пережить. Вернее, перепеть, пропеть и выпить до дна лунный свет вместе с мелодией, которая уже становится крыльями за спиной.
- Брайан… - я умолкаю. Что спрашивать, когда вся наша жизнь – сплошное путешествие!
Но он, видимо, замечает знакомый блеск в глазах и улыбается ещё шире – пальцы бродят по ладам, подбирая ноты точно в ритм наших взбудораженных сердец.
- Здесь трава сверкнула сталью
Кровью алый цвет на конце клинка...
Это для тебя и для меня - два клинка для тех, что стали
Призраками ветра на века...
- Так выпьем же еще, - струны вгрызаются в самое сердце, но так и надо, я счастлива – мелодия вплелась лентой в волосы, мерцая в сумерках:
- Есть время до утра
А впереди дорога так длинна
Ты мой бессмертный брат, а я тебе сестра,
И ветер свеж, и ночь темна,
И нами выбран путь – Дорога Сна.
Я бегу, раскинув руки, и пою во весь голос – не услышит никто, ну и пусть! Альвин-то услышит, да еще и спеть постарается. А большего нам и не нужно.
Минуя городские ворота, Брайан что-то ворчит о том, что надо бы Альвин известить о нашем уходе, но я мотаю головой. Он, кажется, все понимает и следует за мной безропотно, изредка пробуя струны и вслушиваясь в их перезвон.
А на небе – первая звезда звенит хрустально, серебристо, почти неслышимо. Но я научилась слышать. Я научилась слушать переклик звезд – они те же струны, только небесные, я знаю – и черпать лунный свет в ладонь. Луна, кстати, выйдет совсем скоро – за хмельной чашей и волнующей песней, за насмешками и шутливыми ссорами с братом я и не заметила, как сквозь туманные сумерки заблестели первые огоньки звёзд.
В лесу совсем по другому – лишь упав на мягкий, посеребренный звёздным порошком мох, я успокаиваюсь. Брайан садится рядом и смотрит сверху вниз – так почти насмешливо, получается.
Романтику как ветром сдуло – я вновь хочу смеяться, шутить и отвешивать ласковые оплеухи – песня спета, время дать гитаре отдых.
Гитара нам за эти месяца странствий, как родная стала.
- Это всё, на что ты способна? – подаёт голос брат.
Я почти умиротворенно киваю.
- Негусто для такого заядлого рифмоплёта, - тянет он разочарованно и бережно кладет гитару на землю. Пока он всматривается в озорно подмигивающие звёзды и едва-едва качающиеся на свежем ветру верхушки деревьев, я тяну руку к гитаре и фыркаю:
- Бездельник ты с гитарой, и ничего больше, - стараюсь говорить спокойно, но улыбка предательски расползается до ушей. – Расстроенной гитарой, кстати, - уточняю ехидно.
- Это от твоего жуткого голоса она расстраивается. Как там? “Я жива, пока могу петь”, с рождения мёртвая ты наша? Ты ж как балладу затянешь, так струны и рвутся.
Я ахаю от возмущения и силюсь схватить гитару, огреть наглеца по ушам – кто сказал, что гитара не ударный инструмент? Брайан отвешивает мне ласковый, но ощутимый щелбан и продолжает:
- Тебе с твоим запалом впору рыцарем быть, а не слагать тут о дороге сна и вине.
- Рыцарь, у которого за спиной вместо клинка сотня мелодий и рифм, - хмыкаю, - это недоразумение какое-то, а не рыцарь вовсе.
- Вот-вот, недоразумение. Рыжее такое, и талантливое. – Он ерошит мои и без того встрёпанные волосы.
А мне – ну совсем не хочется его отметелить. Потому я, нехотя признавая своё поражение, подвигаюсь ближе и бормочу:
- Может, еще споем? Гляди – луна изволила выглянуть.
А луна сегодня – красива, как королева, серебристей инея, холоднее льда. Лучи осуждающе высвечивают тёмные силуэты деревьев и серебрят крыши домов, виднеющихся вдали. Дикое поле же – которое за перелеском – кажется и вовсе закутанным в молочную дымку или покрытым снегом – до того белые колосья.
Волосы у Брайана луна одаривает серебром – и теперь они не соломенные, а золотистые. Вроде бы и тёплые, только тепла от луны не дождешься.
От нас холодом веет и мы сами – посланники луны, её лучи, частичка её света.
Впрочем, если так подумать, мы растворились в целом мире. Днём – соломенные, ясные, золотые, на закате – алые, медные, в сумерках – тёмно-багряные и пепельные, ну а в свете королевы-луны – серебро, окропленное свежей кровью.
- Тихий звон подков
Лег плащом туман на плечи,
Стал короной иней на челе.
Острием дождя, тенью облаков –
Стали мы с тобою легче,
Чем перо у сокола в крыле ...
Продолжение песни рождается из перезвона звёзд – усталая гитара молчит. Я подхватываю, стараясь петь тихо и не портить мелодичный, красивый голос брата:
-Так выпьем же еще, мой молодой король,
Лихая доля нам отведена ...
Не счастье , не любовь.
Не жалость и не боль!
Одна Луна, метель одна,
И вьется впереди Дорога Сна ...
И пусть сейчас жаркий август и до метели как до Луны пешком… а вот она, метель-то! Миллионы серебристых звёздочек падают на землю и кружатся в вихре. Я протягиваю руку, и снежинками мельчайшие звёзды опускаются на ладонь.
Брайан жмурится – звёздочки падают прямо на ресницы, и оттого так щекотно и голос дрожит, срывается, но невозможно не петь.
- По Дороге Сна, мимо мира людей!
Что нам до Адама и Евы,
Что нам до того, как живет земля?
Только никогда, мой брат- чародей,
ты не найдешь себе королеву,
А я не найду себе короля ...
И, повторяя хриплым голосом слова за братом, я пожимаю плечами – скорей сама себе: а зачем мне нужен тот король? А королева ему на что? Никогда не спрашивала, но уверена: ему, так же как и мне, не нужно ничего, кроме дороги, свежего ветра да посиделок-переговоров по вечерам.
И вечности, разделённой на двоих. Ну, может, на троих – Альвин куда деваться?
О том, что свобода длиною в вечность может надоесть, я просто не думаю.
Потому что быть такого не может.
А руки холодные, холодные, как февральский снег, так что звёздная пыль, оседающая на них, кажется почти горячей.
И чтоб забыть, что кровь моя здесь холоднее льда,
Прошу тебя, налей еще вина.
Смотри, на дне мерцает прощальная звезда ...
- Я осушу бокал до дна, - подхватываю, забыв о том, что вина мы напились в таверне, и сейчас нас пьянит разве что густой, ночной воздух:
- И с легким сердцем по Дороге Сна!
Когда песня угасает – словно огонёк задорно мигающей свечи, - я ощущаю, что устала, а до рассвета осталось совсем чуть-чуть.
Но это определённо лучшая ночь с момента нашей смерти.
Брайан улыбается и ничего не говорит, ну а я не настолько глупа, чтоб не догадаться – ему тоже понравилось, несмотря на вечные шутки о моём отсутствующем голосе.
Перед рассветом небо темнеет, а звёзды, оседавшие снежными хлопьями на волосы, руки, ресницы, тают, словно их никогда и не было. Я с некоторым сожалением стряхиваю алмазную крошку с рукавов плаща.
Над деревьями медленно ползет молочно-белый туман, а над головой угольно-чёрное небо светлеет, сереет, и, наконец, вспыхивает алой зарницей.
А потом, акварельно растекаясь, словно по невидимому холсту, становится бледно-розовым, сиреневым. И в груди что-то тихо ноет – не болит, вполне терпимое чуство, такое, как бывает только перед восходом солнца – ожидание чего-то, что вот-вот случится.
Когда первые лучи озаряют верхушки деревьев и золотят мои волосы, смягчая нагло-рыжие пряди, брат подает мне руку.
Мы идём – а на нас льется щедрый, августовкий, солнечный мёд.
За поворотом ждёт Альвин – встрёпанная, взволновнная и с дурацкой улыбкой.
- Пора рвать когти, - смеется, и я киваю.
Солнце уже вовсю разгулялось, а через пару часов и вовсе начнет припекать. Так что надо спешить.
- Ну что, пошли-полетели? Пусть теперь ищут ветра в поле, - Альвин раскидывает руки, - я же ведьма, но ведьма бродячая! Как раз вам под стать!
Кот на её плече что-то мяукает, но она даже не обращает внимание:
- Господа призраки, в путь!
- В путь, - эхом повторяю я, и улыбаюсь.
___
- Мы – всё, что у нас осталось, - Брайан заботливо поправляет гитару и устремляет взгляд куда-то вдаль.
Я киваю – плевать, что он этого не увидит, киваю-то я сама себе.
Мы – всё, что у нас есть. А ещё есть Альвин и пыльная дорога под ногами.
Что нам до остальных людей, если в нашем распоряжении весь мир?