ВИТАЛИЙ ВОЛОБУЕВ
ПОКА НЕ РУХНУЛА ПЛОТИНА...
Размышления о романе О.Чиладзе «Железный театр»
...Бессмысленность ожидания заставляла жить бессмысленной жизнью, хитрить, лицемерить... Таков был образ жизни, установленный её порядок...
О. Чиладзе
В момент, когда из распруженного водоёма поток ринулся вниз по течению, унося на себе растревоженную болотную растительность, затопляя окрестные низины, прочищая своим током заиленное русло, — в этот момент никто не станет утверждать, будто на таком затопленном лугу или на такой бушующей воде можно найти какие-либо прекрасные цветы, в этой обстановке выросшие, распустившиеся. Цветы были до распруживания, на стоячей болотной воде, и появятся на заливном лугу после того, как с него схлынет вода. А пока только мутные, грязные, хотя и очищающие струи образуют своеобразные узоры, мгновенно меняющиеся и вновь образующиеся. За этим интересно наблюдать, но всё же это не цветы.
Такие мысли, для большей убедительности поданные в виде развернутой метафоры, приходят на ум, когда пытаешься разобраться в текущем литературном процессе.
И понимая, что не так скоро схлынет вода и луга покроются свежей травой и расцветут, более заинтересованно начинаешь смотреть на те цветы, что взросли, прекрасные или уродливые, на поверхности водоёма ещё до того, как запруда рухнула.
Одним из таких, может быть, одним из наиболее ярких цветов, является, по нашему мнению, роман Отара Чиладзе «Железный театр».
Он историчен, этот роман, и в то же время внеисторичен. Период агонии империи, увиденный в одной маленькой провинциальной её точке, постепенно разрастается до вневременных обобщений. Ведь во все времена пушечным мясом истории были не вожди масс, не цари и короли, не сановники, а обыкновенные люди, не всегда понимавшие, что происходит. Как раз верхи общества, зная обстановку, ориентируясь в ней, понимают, отчего один стал предателем, другой покончил с собой, третий убил четвёртого, и жизнь, несмотря на ужасы, всё же осмысленна. Другое дело — «маленькие люди», они не понимают, что их треплют лишь отзвуки тех штормов, что происходят в других местах, но в маленькой точке империи и такие отзвуки бывают страшнее самого шторма.
Судьба двух батумских семей, так тесно сплетённая и так тщательно, чуть ли не под микроскопом, рассмотренная автором, — это судьба миллионов «маленьких людей», не вершащих судеб и не ощущающих себя даже причастными этим судьбам и всё же страдающим от этого, но, не умея объяснить иначе, пытающихся кто с помощью веры, кто неверия, кто искусством, кто разбоем, — но пытающихся определить своё место в этой кутерьме и не могущих это сделать. Когда же человек не может объяснить происходящее внешними причинами, он обращается внутрь себя и там пытается найти понимание того, что с ним происходит. Точно так же в период распада империй, агонии старых форм возрастает роль и «искусства для искусства», и «религии для религии», и «работы для работы». Лишь бы не потерять осмысленность существования. Но когда это не помогает, жизнь становится ненужной. Оттого герои Чиладзе постоянно находятся на грани самоубийства.
Вот актёр — покуда жизнь его была осмысленной, когда он играл, — он жил широко, смело, бесстрашно. Но стоило оторвать его от театра и он не пережил этого. Другого смысла в жизни он не нашел. Так мечется Елена, жизнь которой осмыслена лишь до тех пор, пока сын не покидает её ради Нато. Так мечется и сама Нато, видевшая смысл жизни, пока был Гела. И так Димитрий и Дарья получают опору, осмысленность жизни, когда у них появляется маленький Андро, сын Нато. Однако сама Нато, совершенно неподготовленная к таким «железным играм», которые затеваются в империи, как, впрочем, и Гела, уже не находит смысла жизни даже в своем сыне. Так меняются времена.
Автор не даёт ответа, обновит ли стихия моря Нато, или она погибнет в его пучине, в любом случае только море, как извечная, родная, и самое главное — постоянная, несмотря на свою изменчивость, стихия, — только море спасёт Нато, либо вытолкнув её обновленной, либо поглотив её с так и не разрешенными вопросами. Но идёт уже Гела, юный, но прошедший сквозь грязь и жестокость, идёт по снежной дороге туда, где мучится Нато. Что ждёт его там? Тюрьма, из которой он бежал, или свобода, которая вот-вот уже должна взойти над империей. Кто знает? Но Гела идёт...
Язык романа афористичен, мудрые мысли, рассыпанные в нём там и сям, могли бы составить целый цитатник. Тем более, что времена предреволюционной империи — это тоже водоём, который вот-вот должны распрудить. «Все чего-то ждали, а чего — не знали сами. Неизвестно было, чего вообще можно было ждать. И всё же ждали, ждали без надежды, без веры, в бездействии, потому что с незапамятных времен привыкли ждать чего-то, не имевшего ни образа, ни имени, вернее, чей образ и имя были забыты давным-давно, раньше, чем могла быть осознанна бессмысленность ожидания».
Или вот: «Народ окончательно отвернулся от власти, народ и власть решительно смотрели в разные стороны». Или: «Империя — это сложнейший организм, она сама заражает себя болезнями, от которых сама же излечивается. И пока она сохраняет эту способность самозаражения и самоизлечения, она может спать спокойно. Но только империи должно быть всегда в точности известно число недовольных, злоумышляющих бунтовщиков, чтобы она могла изготовить необходимое количество «лекарства» — ни больше, ни меньше, чем нужно, чтобы не нарушать равновесия между болезнью и лекарством, которое, между прочим, является единственным основанием её нерушимости».
«Наше знатное дворянство думает спасти страну позорными юбилеями, но и на этот раз они обманулись в своих ожиданиях». Разве это не злободневные мысли «застойного периода»? Разве поневоле не переносишь действие романа из предреволюционной империи в «предперестроечную»? Тем более, что автор, давши вначале исторический фон, затем как бы опускает его и действие происходит, в сущности, внутри героев. Так же, как, скажем, в «Преступлении и наказании», где совершенно неважно, где это происходит, и что в это время творится в стране и в мире.
И Чиладзе так же исследует внутреннюю жизнь своих героев. В то же время корни, питающие эту внутреннюю жизнь, или, вернее, обстоятельства, её определяющие, они характерны для любого «застойного» периода, будь то упадок Римской империи, или предреволюционная Россия, или предперестроечный Советский Союз. Этот период характерен тем, что центр тяжести в жизни любого человека перемещается из социума в индивидуум, и личная жизнь становится важнее остановившейся общественной, поскольку личная-то всё время меняется. Это и отражает литература «застойного» периода в любом веке и в любом государстве, особенно в империи.
В самой же литературе постепенно чисто литературные достоинства произведения начинают более цениться, чем его общественное звучание. У Чиладзе эта тенденция тоже видна, но у него, к счастью, соблюдена мера, которая не позволяет всё же форме превалировать над содержанием. И это большое достоинство «Железного театра». Ибо другая крайность, когда художественность приносится в жертву публицистичности (эта крайность, заметим, характерна для послезастойного периода), более опасна для самого произведения, поскольку оно неизбежно несёт в себе и предрассудки своего времени, с исчезновением которых утрачивает ценность и само произведение.
«Железный театр» этого, думается, избежит. Ибо в нём соблюдена мера. Если, скажем, во многих произведениях советского периода преобладает человек-схема (или образ-схема), то у Чиладзе — человек-символ (или образ-символ). Схемы же, как известно, устаревают вместе со своим временем, а символы живут столько, сколько всё человечество, ибо символ обобщает и в нём каждое новое поколение найдёт и свои черты, особенно то поколение, кому достанется очередной «застойный» период. Безусловно, не всем удается притча, но в глухие периоды реализм становится критическим и его стараются изолировать от народа, а от парадной литературы сам народ изолируется. И похоже, что единственным жанром, который в такое время может существовать в условиях редакторской цензуры — это притча, сказка. Этим условиям и удовлетворяет «Железный театр» Отара Чиладзе.
Исходя из всего вышесказанного, можно, видимо, предположить, что в ближайшее время притча потеряет (может быть на время) свое былое значение, а на сцену выйдет реализм, близкий к натурализму. Это будет во всех родах прозы, и не всегда это будет в её пользу, ибо реализм тоже опасная штука, он часто играет злые шутки над художником.
Трудно сказать, что станет с притчей, скорее всего она станет тоже более реалистичной, во всяком случае, до нового «застоя». Уже теперь отвлечено внимание читателей от притчевой прозы и это закономерно. Хотя также закономерен и возврат через некоторое время к притчам. Общество всё же развивается периодами, связанными с жизнью одного поколения и каждое новое поколение проходит свой цикл от притчи к реализму в начале жизни и наоборот в конце.
«Вот почему Гела, шагая в одиночестве по дороге, хотел, чтобы весь свет видел его слёзы, его скорбь. Чтобы весь мир узнал, о чём горевал он, как он был богат, как много он потерял, потому что было ему что терять, и какое тяжёлое, какое почётное бремя легло на его ещё по-детски хрупкие плечи. Он был не только сын, но и отец. Сын минувшего и отец грядущего! Так шёл он...»
1988
О.Чиладзе. Железный театр. Пер. Э. Ананиашвили. М. Сов. писатель. 1985