Поезд "Самара-Пенза", именуемый просто электричка, плавно остановился у платформы "Соцгород". Борис Иванович суетливо взобрался в тамбур вагона. Помахав в открытую дверь брату, который его провожал, он прошёл в вагон. Вагон был старый плацкартный, чистенький, и было мало пассажиров. Найдя пустое купе и качнувшись от движения вагона, Борис Иванович опустился на сиденье у окна. А там уже замелькали редкие постройки пригорода Самары. В этом городе в настоящее время и жил его младший брат. Но родился он после войны в городе Чапаевске, вернее, это был не город тогда, а посёлок городского типа, ещё вернее, обыкновенная деревня. Сам же Борис Иванович тоже был рождён в Чапаевске, но до войны. Сейчас он проживает в Пензе. Туда-то он и едет.
...Борис Иванович глубоко вздохнул, возвращаясь в настоящее время. Колёса вагона мерно постукивали, за окном проплывал меняющийся пейзаж: то густой лес, то широкие полянки, то приземистые избушки небольших селений. Проехали, не останавливаясь, станцию Липяги. Скоро будет город Новокуйбышевск, потом – Жигули. Борис Иванович опять задумался. В юности, когда учился в техникуме и ездил по этой дороге из Куйбышева (Самара) в Чапаевск ох, и доставалось ему. Эти годы учёбы для него были самыми трудными и голодными.
Его семья была многодетной. Он был самый старший из детей. Младше - ещё две сестрёнки: Лида и Галя. Началась война. Отец ушёл на фронт. В маленькой "саманной мазанке" встречали военную зиму мама, её мама, добрейшая бабушка Катя и трое детей. Вскоре от голода умерла Галя. Бабу Катю чуть не угнали на рытьё окопов, но она чем-то заболела, очень ослабла, и её оставили в покое. Боря и Лида ухаживали за лежащей бабушкой. А она им, когда были силы, расска¬зывала сказки.
В соседнем купе кто-то громко произнёс: - "да, в этом Чапаевске... что было... что было".
...Чапаевск. И опять память унесла его в этот город, в его голодное детство. Где-то идёт война, на фронте воюет отец. Зима. Ранний вечер. За маленьким окошечком избёнки навалено много снега. Боря и Лида закутанные в тряпочные лохмотья примостились перед кроватью. На ней сидит больная бабушка. Они с утра ничего не ели. Мать ушла к родственникам отца просить хоть немного картошки или какой-нибудь крупы, чтобы сварить "затируху".
А поезд, тем временем, подъезжал к станции Чапаевск. Вот уже колёса остановились. В тамбуре послышался шум входящих пассажиров. По проходу мимо купе, где по-прежнему сидел один Борис Иванович, прошла женщина, худая и низкого роста. За ней шла девочка лет четырёх. За ней – молодой мужчина с двумя большими чемоданами. Увидев, что купе почти свободно, он позвал:
"Софья Маратовна, идёмте сюда". Открыв нижнее сиденье, он сложил чемода¬ны, усадил женщину. Рядом с ней посадил девочку и начал прощаться.
"Ну, приедете в Сызрань, там вас Васька встретит и на машине отвезёт к Маше", - и вышел.
Борис Иванович посмотрел на женщину. Что-то в её облике показалось знакомым. И в тоже время он был твёрдо уверен, что видел её впервые.
"Софья Маратовна. Чапаевск. Марат. Соня. Зина. Услужливая память из какой-то далёкой-далёкой глубины вдруг, как в телевизоре включила картину его детства. Не зная как заговорить от стеснения, он только смотрел то на женщину, то на девочку. Когда она раздела девочку, дала ей яблоко, Борис Иванович, наконец, решился: "Пожалуйста, простите, вы - чапаевская?"
"Да, я здесь очень долго жила, в детстве, а сейчас живу в Сызрани. Вот, везу правнучку ко мне. А что? - и к девочке. - Леночка, давай я тебе яблоко разрежу".
"Я тоже в Чапаевске жил, давно, в детстве. Ещё раз, простите. Я слышал, что вас назвали Софьей Маратовной. Марат - это имя вашего отца?
"Да, - потом заинтересованно взглянула на Бориса Ивановича, - а вы его знали?"
С громадной скоростью в памяти Борис Иванович пронеслись события от сегодня до того зимнего дня далёкого детства.
…Широко открывается избяная дверь, и из сеней белым клубом врывается морозный воздух.
" Здрасте, сидим? - это вошла почтальон нашего квартала добрейшая тётя Люба. Она почти каждый вечер заходит к нам отдохнуть после разноса писем. Живёт она с маленькой дочкой неда¬леко на этой же улице "на постое" (как говорят сегодня: на квартире). Она даже нам два раза при-носила письма-треугольники от отца.
Положив чёрную сумку на край большущего сундука, она присела на другой его край.
Кстати, о сундуке. Даже сейчас, вызвав в памяти его форму и размеры, Борис Иванович улы¬бался. Ему и сестре Лиде сундук представлялся волшебным замком. Крышка и бока его были оби¬ты железной полоской правильным ромбом, совсем как на окнах сказочного замка. По рассказам бабы Кати получалось, что здесь жили то принцесса, то рыцарь. Даже конь рыцаря, каким то обра¬зом там помещался. Боря часто в отсутствии взрослых поднимал тяжеленную крышку, и они вдво¬ём с сестрой разглядывали, что там такое. Обычно сверху лежали разные тряпки: старые кофты, разные платки, платья. А внизу на самом дне лежала доха дяди Коли, сына бабы Кати, который ушёл служить в армию ещё до войны. Так вот эта доха была такая тяжеленная, что Борис её не мог даже приподнять. Сегодня днём в сундуке этой дохи не оказалось. Наверно её и пошла мать к тёте Зине менять на картошку.
"Что, мать ещё не пришла? - тётя Люба развязала платок и вздохнула. - Я тут у вас посижу маленько. Уста-а-ла. Ещё не все разнесла. Завтра утром отнесу". Она вздохнула, расслабилась, закрыла глаза.
"Боря, принеси-ка из-под клети два полена, подбрось в "голанку". Видишь, прогорели", - баба Катя торопливо перекрестилась, - Господи, спаси нас и помилуй".
В замёрзшее окно постучали, и детский голос глухо прозвучал:
"Тётя Люба, тётя Люба, ваша Маня сильно плачет. Меня мама за вами послала".
Тётя Люба от неожиданности охнула, торопливо схватила свою сумку и бросилась к двери. Сумка зацепилась за железный угол сундука и раскрылась, оттуда высыпались треугольники писем. Тётя Люба торопливо засовала их в сумку и ушла. Уже поздним вечером, когда зажгли "коптюшку", Борис увидел: сбоку сундука и стенки белел краешек бумаги. Это был маленький треугольник письма. Взяв в руки письмо, он впервые понял, что кто-то это очень сильно ждёт. Хотел тут же сказать о нём приехавшей матери. Но она кормила маленькую сестрёнку. Баба Катя гремела заслонкой печи. Подумав ещё немного, решил: завтра отдаст письмо тёте Любе.
Всё утро он ждал почтальоншу, но тётя Люба к ним не пришла, повезла дочку Маню на санках в больницу. Пришлось рассказать о письме бабе Кати. Она его отругала, что до сих пор молчал. Потом взяла треугольничек, повертела в руках, но разворачивать не стала.
Дело в том, что она была, как тогда говорили, неграмотная. Но все-таки, что-то знала.
Прищурясь, она медленно прочитала: "Ко-он Ма-ра-т Ни-л-лы-ч. Пол. Поч. А-а, это полевая почта. И номер есть. А пишет - Марат Нилович Кон. Надо ж, фамилия, какая. И зовут - Марат. Вроде, не из наших. Вот вверху - не разберу. Боря, сходи-ка к тёте Вере. Пусть она прочитает адрес. А ты запомни. Придёшь - скажешь. Беги, сынок. Да надень мою тужурку.
После моих объяснений, тётя Вера прочитала адрес: Чапаевск, улица Сталина 24. Потом не удержалась, развернула письмо и начала читать.
"Здравствуйте, мои дорогие Зина и Софочка, я жив и здоров, чего и вам желаю", - тётя Вера замолчала и дальше читала про себя. Потом взглянула в конец письма, охнула и говорит:
"Боря, этому письму уже три месяца. Его надо быстро отнести по адресу. Запомнил? Беги".
Выслушав Борю, баба Катя заохала: "Ох, ох, Боренька, конечно, сходи, отнеси. Иди задами. Этот дом, двадцать четвёртый, как раз выйдешь на Сталинскую улицу так он, тут и есть. Возьми мои валенки на печи, они уже высохли. Иди, Боренька. Должно, сильно там ждут это письмо".
Медленно передвигая тяжёлые для него валенки по еле заметной тропке в снегу, Борис дошёл до дома двадцать четыре. В сенях нашёл куцый веник-голыш, обмахнул валенки от снега и открыл тяжёлую избяную дверь. В углу за столом сидела маленькая девочка, закутанная в черную шаль. Она ничуть не испугалась и, молча, смотрела на него.
"Здесь живёт Марат Кон?" - Борис спросил у девочки.
"Меня зовут Соня. А Марат - мой папа, он на фронте. А мы с мамой - здесь".
За занавеской, которую Борис не заметил, что-то упало. Девочка быстро соскочила с лавки и, подбежав к занавеске, отдёрнула её. На кровати лежала худая, закутанная в платок, женщина.
"Что, что, письмо? Письмо. Я знала, что он живой, живой", - женщина протянула руку, - Как тебя зовут, мальчик?". "Боря".
Девочка держала занавеску, чтоб она не закрылась и смотрела то на маму, то на Борю. А женщина тем временем развернула письмо и начала читать:
"Здравствуйте, мои дорогие Зина и Софочка", - потом замолчала и, слёзы потекли по щекам. Впервые в сердце Бориса проникли два чувства, вернее - три. Ему было очень жаль эту худую женщину. Во-вторых, он был очень горд, что это он принёс долгожданное письмо. И в третьих, чем-то ему понравилась эта девочка. Но он очень стеснялся заговорить. Пока женщина читала и плакала одновременно, Борис повернулся, открыл дверь и вышел. Уже пройдя шагов тридцать, он услышал, как скрипнула сенная дверь и тоненький голос прокричал:
"Стой, сто-ой, стой, Бо... Бо-ря!"
Вот так…
Девочка тихо сидела и ела яблоко. Женщина удобно устроилась - само внимание.
Борис Иванович, волнуясь, начал рассказывать. По ходу его рассказа, он заметил, глаза у женщины становились всё круглее и шире. И когда он дошёл до:
"когда она читала и плакала, я тихонечко вышел из избы и пошёл домой, потом слышал, как девочка что-то кричала, я не пон..."
"Стой, стой, стой, Боря!" - женщина это произнесла не криком, а по-женски, жалобно. Улыбаясь и утирая слёзы, она рассказала взволнованному Борису Ивановичу: "Как ни странно, то письмо спасло мою больную маму. За неделю до этого на папу пришла похоронка. Мама от горя слегла. А когда пришло это письмо, она не обратила внимания на дату, может она стёрлась, но только мама уверовала, что папа - жив. Может её вера и папу спасла. В конце войны папа действительно написал, что был в плену, бежал, попал к партиза¬нам, а потом войну окончил под Прагой.
Разговор перешёл в новое качество. У обоих было чувство, что они действительно знают про себя всё-всё. Голоса стали громче веселее. А маленькая девочка вопросительно на них смотрела. Потом она, наверно кому-то, подражая, наставительно проговорила:
"Что это вы расшумелись, прям, как дети!"
"Ой, Леночка, прости, пожалуйста. Мы - действительно дети, дети войны.