В тот день моя приятельница Катька позвонила утром и радостно сообщила: как раз сегодня вечером она собирает на хате отличную компанию, намечается, так, небольшой гудеж, ну, в общем, придет всякий разный народ и, конечно же, будет ее ненаглядное сокровище — Костик или, как она его почему-то ласково называла, Постер. Позднее выяснилось, что Костик сам так окрестил себя, но прозвище моментально прилипло к нему намертво, точно вторая кожа.
Почему-то совсем не хотелось идти к Катьке в тот вечер. Лучше бы остаться дома, спокойно посидеть с любимой книжкой, вместе с отцом посмотреть какой-нибудь старый фильм по телевизору, если вдруг покажут… К тому же мороз, похоже, у нас загостился: намертво сковал Москву, все никак не отпускал ее из своих ледяных объятий — и надоел до смерти.
— Да ладно тебе! — перебила меня Катька, когда я начала было вяло возражать что-то вроде того, что устала после экзаменов, а холод на улице ужасный, и, вообще, нет настроения. — Мы же давно не виделись, а потом народ нормальный собирается, пообщаешься хоть с народом, чего дома-то киснуть!
Действительно, в четырех домашних стенах находиться было все труднее. И в самый последний момент я решила, что в компании легче будет отвлечься от тяжелых мыслей, роившихся в голове и надоедливо жужжавших там, как целая туча сердитых осенних мух, и от бесконечного ожидания его звонка… Да и жила Катька не так недалеко.
Когда я пришла, компания на хате гудела уже давно. В обтягивающей серой супермини юбке с бахромой, нежно голубой водолазке и белых сапогах-чулках, я сразу почувствовала себя королевой компании. Однако народ подобрался странноватый, сильно разношерстный. Трудно было представить, как такие разные люди вообще могли оказаться под одной крышей.
Катькин Постер не понравился мне сразу.
— А-а! Э-ти гла-аза нЕ-про-тив… — ехидным сладким тенором, который притворялся бархатным баритоном, пропел нецелованный подросток, как он мне сразу представился, знакомясь со мной, переделывая и не удержавшись на грани пошлости, популярную песню Валерия Ободзинского. Постер театральным движением снял воображаемую шляпу, так же гротескно, словно мим в театре одного актера, склонился, будто молниеносно переломился пополам — он был худой и очень высокий, — чтобы поцеловать мне ручку. Неприятно поразила та бесцеремонность, с которой он уставился на меня, словно в своем воображении уже раздевал. В общем, сразу же бросалось в глаза, что он позер, прожженный циник, пошляк, и если влюбленный, то отнюдь не в Катьку, как та надеялась, а исключительно в самого себя. Это было видно по тому, как он общался с ней, да и с другими девушками тоже.
Хамоватые развязные манеры, снисходительный, даже покровительственный тон, рафинированная квазиутонченность, продуманно спонтанные выбросы эрудиции, словесные штампы - фигуры речи, выдаваемые за собственные гениальные перлы. Все это сильно настораживало. А еще Постер все время пытался перекроить, переиначить на свой лад чужие фразы, будь то слова собеседника, популярной песни или классика мировой литературы, передразнить, высмеять всех и вся. А девушек он вообще ни во что не ставил – просто женоненавистник какой-то. Его скользкий, масленый, обволакивающий взгляд, словно раздевающий тебя всю, вызывал только раздражение, а вовсе не симпатию и не интерес, к чему он, наверное, стремился, и стойкое желание побыстрее оказаться подальше от него. Однако это хорошо знакомый типаж: сколько у нас таких развелось… Отъелись на комсомольских харчах – наглые, развязные. Да уж… Сколько уже раз я убеждалась — первое впечатление никогда не обманывает. Ну, почти никогда!
Очень скоро градус веселья в компании резко поднялся и продолжал расти в прямой пропорциональной зависимости от количества потребленного алкоголя. В кухне быстро увеличивался в размере частокол пустых бутылок, и компания за столом разбилась по интересам.
Однако! Бесцеремонность была, вероятно, свойственна и всей этой компании, а не одному Постеру. Рядом со мной за столом сидел Катькин брат Сашка, старше нас с Катькой года на три. Он накладывал мне на тарелку закуски, заботливо подливал в бокал красного вина — галантно ухаживал. Я была не очень хорошо с ним знакома, видела его редко, когда заходила к Катьке. Сейчас я сразу заметила, что Сашка упакован по всем правилам: на нем фирмА — американские Lee и остро модная черная куртка из мягкой даже на вид, отличной выделки, кожи, на груди — конечно же, комсомольский значок. А, ну да, комсомольский вожак, поняла я и вспомнила, как Катька как-то говорила: брательник Сашка вдруг быстро пошел в гору по комсомольской линии в своем электромеханическом техникуме, стал усердно делать карьеру — какая уж там учеба, ведь он постоянно в комитете заседает... Сейчас Сашка разговаривал с парнем, сидящим за столом напротив. Толян, как его все время называл Сашка, — а это что за тип?
ДжинсА, ну, да, конечно! Весь, с головы до ног, в американской джинсЕ, явно из спецмагазина или из загранки и, разумеется, тоже значок вечно юного вождя на груди. Комсомольский лидер? Да, и к тому же он старше нас, и, вероятно, даже покруче Сашки будет, повыше стоит на комсомольской лестнице. Смотрит нагловато, свысока — наверняка чувствует себя настоящим суперменом. А повадки, как у пошляка и ловеласа… Какая неприятная физиономия. «Конформист, — с неприязнью подумала она — то есть что это такое, опять? — я, конечно. Вот черт! Ну, почему я опять думаю о себе в третьем лице, а?»
Но этот, напротив… Партиец. Прагматик. Лизоблюд. Шаркун. Опасный человек.
Однако разговор показался интересным, и я стала прислушиваться:
— А знаешь, что я тебе на это на все скажу? Да у нас ведь еще тогда, в сентябре 68, было комсомольское собрание, и все, это самое, единогласно одобрили ввод войск — ага, и я тоже, разумеется, — громко, важно вещал Сашка, зажевывая водку хрустящим соленым огурчиком. — И потом, еще сколько раз проводили собрания на этот счет, последнее — месяца два назад. Да я его, знаешь ли, уже сам проводил… Растем, знаешь, карьеру делаем, во как, жизнь у нас кипит! Политинформация — это очень важная часть нашей работы, идейного воспитания молодежи, ну, скажи, да?
«Вот, прямо лозунгами шпарит, надо же», — с неприязнью подумала я.
— А вообще-то это правильно, что наши им, ну, вот этим, чешским ревизионистам хваленым, всыпали как следует, и, наверно, мало еще, ну да ничего, мы им еще покажем, где раки зимуют!! Мы ж их союзники, и мы вместе должны быть, раз мы социалистические страны и строим социализм, и потом, мы им сколько помощи оказывали! Будут теперь иметь понятие, вот мы их!
Все понятно! Ату их! Фас! Хотя со времени вторжения в Чехословакию прошло уже несколько лет, эта тема постоянно обсуждается на советских кухнях и на работе в курилках, и в таких вот компаниях — все, кому не лень, спорят до хрипоты, часто, просто чтобы себя показать. А уж на партийных и комсомольских собраниях — там все согласно протоколу. Там все единогласно и единодушно, многие — не вникая, одобряют ввод войск, осуждают ревизионизм Дубчека и Компании, принимают единогласные резолюции — в общем, единодушно и решительно осуждают.
Конечно, все правильно. Собрания по утвержденному сценарию, резолюции, подписанные заранее… Мысли по шаблону. Действия по шаблону.
— Ну, ваще-то, да, это точно, это ты верно сказал! В корень зришь. Они ж западным империалистам продаться захотели, эти ревизионисты! — отвечал Толян, опрокинув в себя стопку водки и закусив кусочком колбасы, и в голосе его прозвучала непоколебимая убежденность. — За эту свободу их хваленую, за удобства, за шмотки и технику западные. А мы их на правильный путь направили, а теперь вот продаться капиталистическому Западу не дали, и правильно! А то ведь что? Эти чехословаки ва-аще нас обвести вокруг пальца хотели, ан не вышло! Ишь ты! Подумаешь, умные самые выискались, жить хорошо им захотелось, вот они в угоду прогнившему Западу, империализму американскому и... Деловые, правда! И чего, плохо им, что ли, было у нас в социалистическом лагере? Да и другим нашим союзникам чтоб было неповадно!
«То-то ты вовсе не в советском из Мосторга, на который без слез и посмотреть-то нельзя, не то, чтобы надеть, сюда пришел, а в американских шмотках с ног до головы! — внимательно посмотрев на Толяна, с ехидством отметила я. — И дискИ-то ты американские или какие уж там, но точно забугорные слушаешь, а не советские, которые воспевают преимущества реального социалистического рая!»
— Во, правильно! А чего они? Мы же их от немцев, от фашистов спасли во время войны, а они чего теперь затеяли! Где их благодарность? Что ж, они от нас теперь отмежеваться захотели? Вот это клево они зафинтили, скажи, да? Конечно, их хитрости можно противопоставить только танки! — злобно и решительно сказал Сашка. — И не введи мы тогда танки, так западные империалисты точно бы туда влезли! А нынешние-то натовцы и фэрэгэшники вон как бряцают оружием! А еще внедряются, идеологию свою навязывают, западной свободой, гады, соблазняют, изобилием! И вообще, им, ну, этим, точно нужна диктатура!
Тут уж я не выдержала, хотя мне вовсе не хотелось ввязываться в этот нелепый спор: все равно не переубедить этих кондовых комсомольских вожаков из рабочих семей.
— Ну, это же неправда! Вы что, правда, этому всему верите? Это же пропаганда, рассчитанная на примитивных людей! Так что ж теперь, танками давить свободных людей, так, что ли?! Да, захотели свободы, ну, и что в этом плохого, а? Что же, обязательно все в Чехословакии должно быть так, как у нас? А если нет, если по-другому, тогда что? Давить, , в тюрьмы сажать, если люди думают не так, как у нас в партии?! А теперь опять, что ли, вам диктатуры захотелось? Все-таки не в сталинскую эпоху живем!
Сашка тут же вышел из себя:
— А что, может, Сталин во многом был и прав! Ну не во всем, конечно! Конечно, мы все осуждаем культ личности. А зато боялись тогда все, и страх был, и порядок! И жили люди нормально, и трудились, и о всякой там ерунде и не помышляли! — Он явно повторял чьи-то слова. Может, родителей? Или своей ? — И вообще, и в войне мы же победили, и солдаты в атаку шли за Родину, за Сталина — с именем Сталина на устах погибали за Родину, забыла ты, что ли, да?! И потом, ты знаешь, что эта компания во главе с Дубчеком удумала?! Им же, видите ли, вот, это самое… ну, как это… да, вот! Им нужна была свобода слова, а чего? свобода вражеские голоса слушать, да еще этих проводников буржуазного влияния в страну впускать! Реваншистам, агентам империализма продаться они захотели, во как! Поняла? – кипятился Сашка. А ты знаешь, чем это ваще-то попахивает? Реставрацией капитализма, ясно тебе? Штатники-империалисты и фээргэшники, конечно, в этом заинтересованы. Ну, а чехи эти — да они же ревизионисты! А свобода слова — ну вот зачем нужна чехословакам эта самая свобода?!
Даже так? Да он прямо как на комсомольском собрании выступает — вот как лозунгами чешет!
— А тебе она нужна? — не выдержав, перебила я словоохотливого Сашку.
Он осекся, словно даже поперхнулся, но лишь на секунду, а потом снова налетел на меня:
— Знаешь, а ты не передергивай, не надо! Во-первых, что ты понимаешь под свободой? И потом, что это за власть такая, которая всем дает свободу! А нужна ли им эта свобода, ну, народу?
Я перевела дух - и ринулась в бой:
— Да, Саш, вот в этом ты, наверное, прав... Может быть, свобода нужна не всем, да и не все к ней готовы, не все ее хотят — не могут ее оценить. Кто-то ведь понимает ее как возможность творить все, что захочется. Но ведь если зажимать народ, не давать ему свободы и вот так душить его, то, конечно же, люди никогда и не научатся быть свободными и отвечать за эту самую свободу, — Я снова перевела дух и закончила свою мысль. — И потом, Саш, ну как же так можно: вот молодые чешские парни подвергают себя самосожжению, жизни себя лишают за свою свободу и достоинство своей страны. Вот Палах, Заиц! Они себя сожгли на площади Праги, они ведь выступили против советской диктатуры с ее пулеметами и танками. За вашу и нашу свободу… Ну, не нужна им эта ваша диктатура! И вообще, если наше правительство их свободу танками давит сегодня, завтра это ведь и нас коснется — обязательно!
И вот тут в разговор снова встрял парень, сидевший напротив:
— Ты, знаешь что, ты говори, да не заговаривайся! Поосторожнее тут давай, ладно? А то знаешь… советская диктатура! Да за такие слова тебя… знаешь что! Ты, вообще, соображаешь: эту ихнюю буржуазную пропаганду повторяешь! И потом — свобода, говоришь, достоинство?.. Как тебя там, Майя, кажется? А то, что мы так живем, хреново, как попало! А они что? Вот же гады какие, хорошо жить вдруг, это, захотели, да? Подачки всякие получать от всяких там богатеньких буратин с Запада, особенно из Штатов этих и ! Это, как считаешь, нормально? А те и рады стараться, пусть только эти от своих социалистических завоеваний откажутся! Нет уж, мы плохо живем — так и им не надо хорошо, на фиг надо! И потом, что это за власть такая, что она обычных граждан боится! Оппозиция хренова! Нет, это чехи должны бояться нормальной сильной власти! — с нажимом, с презрительным выражением на лице закончил он свою тираду.
— Во, это факт! Правильно излагаш-шь, Толян, одобряю, — залпом опрокинув рюмку водки, с удовольствием задышав ее вкус и не закусывая, опять включился в разговор Сашка. — А то ведь, если эти чехословаки такие ревизионисты, а правительство ихнее тем более, если они, это самое, как, проводники буржуазного влияния прогнившего Запада, да к тому же еще слабое правительство, так вот же пускай теперь почувствуют на своей шкуре, на что способна советская власть!
— Да нет же! Введение войск — это трагедия. И не только для чехов, но и для нас, и для всех советских людей даже еще больше, — отчеканила я слова, как строевой шаг. — А потом, как это, когда все руководство Чехословакии…
Тут я осеклась. Я хотела сказать им, что это ненормально, когда хозяин Кремля вызывает к себе на ковер руководство другого, суверенного, государства и отчитывает чехословацкое правительство, как неразумных малых , указывая, как жить дальше, предписывает, как им вести себя, перетасовывает членов правительства, как колоду карт, по собственной прихоти переставляет их, словно фигуры на шахматной доске… Но прикусила язык. А кто их знает? Вдруг кто-нибудь из них настучит в органы, особенно, Толян этот, шептун чертов! Каково тогда придется маме, отцу? Да и в университете мне так, пожалуй, не удержаться… Ведь выгнали же у нас всего несколько месяцев назад без права восстановления моего однокурсника Вовку Ромашова. А он в своей курсовой всего лишь осмелился доказать — на источниках! — что Ленин переоценил развитие капитализма в России начала ХХ века.
— Да ерунду ты полную тут лепишь! И ничего подобного! И потом, это самое, так Советский Союз еще раз заставил уважать себя в мире как сильная, как великая держава! Мы ж в великой державе живем, понятно это тебе, а? Вот так! Мы же сверхдержава, да! И нечего тут кривиться — этим гордиться надо! А нас зато теперь все снова бояться будут, как раньше, как после войны — и американские империалисты тоже! — моментально отреагировал Сашка.
Оба спорщика переглянулись с таким видом, будто один показал на меня другому обвиняющим перстом: «Ну что, видал дуру?» Я просто прочитала в их глазах, услышала: а что с нее взять — телка! «Вероятно, у этих какие-то мужские проблемы. Явно завышенная самооценка в сочетании с презрением к женщинам — в общем, комплекс мужской неполноценности», — вдруг подумалось мне. Но как же они шпарят этими навязшими в зубах советскими лозунгами — прямо как на комсомольском собрании! Да уж, вызубрили, а теперь повторяют, как попугаи…
Потом Толян спросил, обращаясь к Сашке и презрительно указывая на меня пальцем:
— А чего это, она самая умная, что ли, а?
Катькин брат проговорил примирительно:
— Да не, Толь, ва-аще ты не думай… Она Катькина подруга, ну, учились они в одном классе, и она ваще-то даже нормальная девчонка, просто, ну, это, книжек она слишком уж начиталась, а потом, слышь, она ж у нас интИЛигентка, у нее же родители сильно слишком ученые, про-офессора, и она в уни-вер-сите-те учится…
— А! Ну, вот, а я ж это самое и говорю — эру-ди-рованная какая, а, Сашок? Заучилась, наверно, — тут же отреагировал Толян, с видимым удовольствием выделяя, произнося почти по слогам, но не слишком уверенно, слово эрудированная и при этом продолжая нагло, оценивающе разглядывать меня. — Ну, и чего, видал ты эту шлендру? Деловая какая нашлась тут ваще, подумаешь! И чего это мы ее убеждаем, а?
Он умолк, но только на секунду, а затем с притворным сожалением изрек:
— Да-а, а ваще-то жалко, да, Сашок? Я б такую бы сейчас закадрил запросто, во, в кайф! Девочка-то, это самое… очень даже ничего так себе, и физия очень даже симпотная, и фигурка, и ножки, и вообще все… да, гирлА! Я бы с такой… А, Сашко?
«Хочет победить меня как мужик, положить на обе лопатки, поиметь, — поняла я. — На моем поле ему играть трудно».
Когда я сталкиваюсь с открытым хамством, когда вижу перед собой распоясавшегося нахала, я всегда теряюсь и не знаю, как поступить, что ему ответить, и надо ли вообще отвечать. Так случилось и на этот раз. Я не сразу нашла нужные слова, хотя меня и разбирало зло на этих комсомольских карьеристов — тоже мне вожаки! Но ведь они разговаривали так, словно меня здесь вообще не было!
Я с недоумением пожала плечами и произнесла сквозь зубы, подчеркнуто игнорируя агрессивного Толяна:
— Да ты, Саш, вообще уже не сечешь: народ, который ни во что не ставит человеческую Жизнь, и страна, которая не уважает человека, издевается над человеческим достоинством... Нет, такой народ не сможет никогда стать великим, сделать свою страну великой державой! У него просто нет шанса, как же не ясно?
Сашка дипломатично промолчал, зато Толян тут так и взвился:
— Да ты, вообще, отдаешь себе отчет?.. Да фигню полную ты тут несешь, уясняешь? Да! Ах, свободы тебе не хватает? И вообще, заладили тут теперь вдруг все: Ах, свобода, ах, свобода! — язвительно, злобно произнес он, явно передразнивая кого-то. — Ты это что, всякой еврейской самиздатовской дряни, что ли, начиталась, а теперь изгаляешься тут, да?! Эту их жидо… Ах, извини, ты, конечно, сейчас скажешь, так нельзя говорить, — кривляясь, как клоун в цирке, издевательски произнес он, обрывая себя на полуслове. — Еврейскую пропаганду повторяешь, да? А чего там? Эти козлы, эти отщепенцы пишут тут хрен знает что, а ты все это за ними повторяешь, да? Да на фиг не нужна никому у нас в Союзе эта твоя свобода, о чем ты говоришь! Не хотят русские люди — не евреи, а русские — поняла? Не хотят русские этой твоей свободы! Это ревизионизм! У нас в стране, если хочешь знать, свобода эта, так она даже вредна! И вообще, если на то пошло, у советских людей другая свобода! А этих, самиздатовцев, до тщепенцев там всяких - их всех давно всех пересажать пора! И правильно их сажают! И ты, что, тоже с ними за компанию в тюрягу захотела, а? Давай, вперед — и с песней!
— Да ладно уже, хорош, Толян, чего возбух-то так? Да успокойся ты! — попытался Сашка урезонить распоясавшегося хама.
— Ну, ладно, дальше все понятно с вами, — произнесла я ледяным тоном, ни к кому конкретно не обращаясь. — Вы только смотрите не задохнитесь от злости и зависти, ладно?
— А и чево ты там бормочешь-то, а? — подозрительно переспросил Толян.
— Да так, ничего.
— А чего это она тут выпендривается, какая умная нашлась, умнее всех, что ли, да? — сквозь зубы процедил он.
Нет, такого я ожидала. Я даже опешила от такого хамства. Вот придурок! Так и хотелось срезать этому Толяну, сказать ему что-то грубое, резкое, обидное. А потом сразу же уйти отсюда. Ничего себе влипла, теплая попалась компания, во, Катька, дает! А меня-то с какой радости сюда занесло? И к чему что-то говорить, убеждать этих в чем-то?! Все равно не поймут. Мы говорим даже не на разных языках, а как если бы домашняя кошка вдруг вздумала беседовать со злобной бездомной собакой… Да и вижу я этого Толяна в первый и уж, надо думать, в последний раз. Правда, у нас в стране многие думают так, как он…
Вероятно, почувствовав, что хватил через край, и заметив выражение моего лица, Толян вдруг словно опомнился, одернул сам себя, сменил пластинку, заговорил примирительно и как-то вкрадчиво:
— Слушай… Да ладно уж… И вообще, Майя… ну, не твоего ума это дело… Ты вон какая красивая девчонка, и нечего тут умничать. А то… книжек вон, поди, начиталась, обалдела, что ли, совсем, ишь, деловая какая выискалась! Ну, все, проехали уже! Хорош выкобениваться, годится? — нагло заявил он. — И ва-аще, нечего тебе забивать свою хорошенькую головку всякой фигней… А то, гляди, так и внешность испортишь…
Толян говорил медленно, с расстановкой, и глаза у него стали наглые, масленые, расплылись, зрачки стали маленькие-маленькие.
Он цинично рассматривал меня, обволакивая взглядом, сразу ставшим масленым, так, словно уже уединился со мной где-то в пустой комнате и там уже стягивал водолазку, юбку… Он процеживал и выплевывал слова сквозь зубы, одно за другим, словно щелкая семечки, сидя где-то на завалинке, а последние произнес издевательским тоном, словно по неразумной головке потрепал или по нежной девичьей ручке снисходительно погладил.
Сашка нагнулся к Толяну, что-то прошептал, наверное, хотел остановить его, урезонить, но тот отмахнулся от него, как от назойливо жужжащего у самого уха комара.
— А знаешь что? Ты вообще-то зачем сюда пришла? Для умных дискуссий или… Давай-ка с тобой лучше выпьем чего покрепче — водочки? — на брудершафт, а потом пойдем потанцуем — в другую комнату, конечно, а то чего спорить? Ты мне сразу понравилась, вот как только вошла, только чего-то выпендриваешься слишком уж…
Неискренность, хамство, незатейливый расчет склеить и уложить девочку в койку прямо здесь и сейчас, уверенность в том, что она только и мечтает с ним переспать, просто цену себе набивает — все это выпирало из него прямо клочьями, как лезет тут и там грязными клочьями ватин и торчат пружины из старой, обитой дерматином двери. От обиды я задохнулась, не знала, стоит ли отвечать что-либо этому придурку, только кусала губы от досады. Прожженный циник, к тому же хам невежественный — вот он кто! Как ужасно, когда злоба, ненависть, зависть в человеке достигает критической точки. Я замечала уже не в первый раз: у этих людей даже язык совсем другой. Мы просто говорим на разных языках и, наверное, никогда не поймем друг друга.
А еще я подумала, что, будь здесь Олежка и услышь он такие слова, обращенные даже не ко мне, а к какой-нибудь другой девчонке, то он уж точно разобрался бы с этим Толяном, вышел бы с ним на улицу, поговорил бы с ним на свой манер... Ведь что-то подобное уже случилось однажды, когда мы с Олежкой были в какой-то компании, и мне чуть ли не силой пришлось удержать его от такого разговора.
И тут я, наконец, поняла, что так настораживало на этой хате. Этой компании не хватало элементарного воспитания. Искренности. Но, главное, этому народу в компании не хватало достоинства.
© Лана Аллина
Это также отрывок из моего романа "Воронка бесконечности" - читайте его полную версию.
ФОТОГРАФИЯ С САЙТА: