С тех пор, как она ушла, меня никто не беспокоил.
Мое одиночество было коконом, который сплел я сам, и больше всего я боялся, что кто-нибудь вдруг разрушит его раньше положенного срока. Ведь тогда весь я, со своим мягким, беззащитным телом, оказался бы брошен во враждебный мне мир.
Мысль о враждебности его представлялась мне совершенно естественной, ведь кроме нее, в этом мире не было никого, кто не испытывал бы ко мне отвращения.
Прикосновения их холодных рук причиняли бы мне боль.
Сама мысль об этом заставляла меня беспокойно ворочаться внутри кокона. Я как будто просыпался ото сна, и тогда боль, утихавшая в моменты забытия, приходила вновь, и я спешил коснуться стенок кокона дрожащими пальцами, чтобы убедиться — они целы. Пока что.
И я снова засыпал, умиротворенный.
С каждым днем прозрачные стенки моего кокона становились все толще, дневной свет они пропускали уже неохотно. Но я не хотел дневного света.
Это был, строго говоря, ложный кокон. Гусеница оплетает себя шелковыми нитями, чтобы переродиться в бабочку, но я сам осознавал, что выхода из моего кокона нет.
Я умру там, внутри, и когда он, наконец, распадется, они не увидят ничего.
Я обращусь в пустоту внутри кокона.