- Братик! - застонала Евдокия.
Она, пожилая русская красавица, обняла седого братика после длинной разлуки, после страшных больниц и ухода родных в никуда. Уже ей казалось, не увидятся они. Но случай повернул регулятор судьбы. Евдокия думала – братик не едет из-этой своей Вали, но это было не совсем так. Братик работой был не волен… И они с братиком долго так сидели, чуть заметно раскачиваясь, а Валя стояла рядом и смущалась. Тут реяло гордое и вечное родство, а она понимала - не дай Бог спугнуть момент.
Валентина любила любовь, и особенно кино про любовь. Она ловила отголоски любви, жадно подмечая ее смутные ожидания, ее слабые намеки и предчувствия. В фильме «Сумасшедшая любовь», где влюбленные долго томятся в разлуке, есть моменты, когда среди ночи из другой страны прилетает смс: «Можешь набрать меня?» Это когда уже все, кончилось терпенье. Считается – убедительный симптом. А ей нравилось – до того. Когда еще ничего непонятно, но по венкам уже побежал ток. И вот эти бедные бывшие влюбленные, когда им наконец дали визу и они съехались – такие выпитые! Стоят в душе, молчат, как приговоренные и по венкам ничего не бежит. Перегорело. И даже такое нравилось ей. Когда людей соединяет не физиология, а нечто другое… Вот эта усталость пустых, порознь прожитых лет.
Валентина приехала в гости к вместе с мужем Севой и очень, очень боялась. И как только они вошли, и Евдокия со стоном обняла своего братика, стало понятно – надо исчезнуть… И долго они так сидели неподвижно, закрыв глаза, молча. А она подошла к книжкиным терриконам на подоконнике, на пианино, не решаясь потрогать книги, заглядывая на них сбоку.
- Что-то ищешь? – проскрипел голос Викентия.
- Просто смотрю. Книг у вас много.
- А как же? Книг должно быть много.
- У нас и было пять шкафов, велено оставить три.
- Кем велено?
- Дети сказали.
- Вот еще.
И, сверкнув сощуренными глазами, поскрипывая, медленно поел к себе, старый человек с коричневым лицом. Спина Викентия согнута, а дух не смирен. «Математик!» - Валентина поежилась. В этой профессорской семье было страшно ей от всякого пустяка. Не надо было ехать с Севой, пусть ехал один, тут ему все близко. Но Сева говорил – один раз побывать нужно.
Когда наступало время трапезы, обстановка светлела. Обширный дубовый стол, сужающийся к горизонту уставлялся тарелками с ветчиною и сыром, с тяжелым кругом прессованного творога с изюмом, и орехами, глиняными плошками с пирожками. И все это было так богато, нерасчетливо, вольно и сытно. Евдокия наполнялась своей молчаливой улыбкой, точно огромный бокал золотистым чаем. Беседа за столом протекала лениво и необязательно, на реплики отвечал Сева, и Валя не напрягалась. За спиной бормотал телевизор, время текло незаметно, как густой мед в чашку. Аромат еды и чая мешал думать.
Обсуждали, что заказать в немецком ресторане. У них он был рядом, за перелеском.
- Немцы обожают тяжелую пищу, - заметил Викентий, – мясо разных видов в одной тарелке. Да еще пивом ее запивают.
- Это правильно, - кивал Сева, - особенно если пиво хорошее, например «Бавария», «Эдингер», «Ловенбрау»… У них и пиво такое сытное, что можно не есть,
- В нашем местном ресторанчике подают с пивом сырные палочки, это действительно еда калорийная…- Викентий прикурил новую сигарету от предыдущей. - Впрочем, мы русские жить не можем без супов! Можно взять для начала чечевичную похлебку с копченостями или, например, крем-суп из шпината… А потом уж основное блюдо…
- Зачем обязательно ресторан? - обеспокоилась Валентина, думая только о своей скромной блузе в горошек, и о том, что не знает ни одного немецкого блюда, - Это же дорого очень.
- Будто с тебя деньги спрашивают, - усмехнулся Викентий. – Тебе надо поесть тухлого яйца, это недорого.
Ясно, она допустила бестактность. Деньги – предмет для разговора. Евдокия шепотом спрашивала Викентия, что ему подать к чаю. Он не хотел ни сыра, ни ветчины, пил мелкими глотками черный чай, непрерывно куря. Лицо Евдокии сначала было кротким, будто потом улыбка стекла с него, и она замолчала, уйдя из беседы. Может, салат? Или белые грибы, жареные в сметане. Но и грибы, и салат были отвергнуты. Какой вообще ресторан, если Евдокия сделал припасы деликатесов на месяц? Однако что заставляет ее так уговаривать? Ну, не хочет… Викентий, одетый в дорогую синюю тонкую рубаху, явно капризничал. Валентина чуть заплакала. Надо же, какой… Но ресторан рестораном, а гостям больше всего хотелось на море. Правда, если точнее, то это было не море, а Обское водохранилище, огромное, выносившее на берег не щепочки, а целые стволы.
- Ребятки, - оживилась Евдокия. Подвигая супругу грибы со сметаной, и, видя что он их пробует, снова заулыбалась. - Не забывайте, что в очаге культуры. У нас тут в Доме Ученых, то японская выставка икебаны, то ретроспектива французского кино. А то вы про море, про море… У меня сейчас пироги подошли, вечером заглянут дети, так что вы сами сходите на море, ладно?
Сева, во времен юности не бывавший на данном море, просто не помнил дорогу.
- Я провожу вас, - властно пророкотал, Викентий и стал собираться.
- Не ходил бы, - всполошилась Евдокия, подавая ему другую, еще более нарядную рубаху, доглаживая ее на ходу. – Нельзя тебе на солнце… Вдруг станет плохо?
- Станет - вызову машину, - отрезал Викентий.- Нечего попусту.
Но она не хотела его отпускать, он буквально вырвался и ушел. Это был не деспотизм, а забота, которой не дали осуществиться. Дорога петляла по роще, взбегала на сверкающий мост-переход через шоссе, кралась по лесу и перескакивала через железнодорожный путь.
Но, поскольку они-то были вдвое моложе своего родственника, плескание в Оби их встряхнуло. Викентий, весь мокрый, в это время сидел на громадном стволе, упал подбородком на руки, опираясь на трость. Его коричневое твердое лицо индейского вождя, закрытые глаза и торчащий подбородок, делали его похожим на монумент.
Всю дорогу он туда и обратно так тяжело и хрипло дышал, что гости пожалели о своей дурацкой затее. Виновато подхватывая под руки провожатого, они всю дорогу заглядывали ему в глаза, совсем как Евдокия. Потом отлеживался часа два.
Ради чего совершал он этот изматывающий рывок? Из любви к Севе? Или чтобы себе доказать, что он еще может ходить по земле?
- А ты не читаешь книги? - язвительно спросил он Валю за чаем.
- Читаю… Но не все. Например, «Степного волка» так и не осилила.
- Я о современной. Например, «Атекарь» Орлова.
- Нет не читала.
- А надо бы. И про Лавлей не слышала?
- Нет.
- А сидишь в интернете.
Евдокия посматривала на него насмешливо и тепло. Он задирал по сути незнакомую ему женщину.
Вечером она дождалась когда все легли и набрала в поисковике… Бла-бла-бла. История о девушке из порнобизнеса Линды Лавлейс ее расстроила. Разбирала до тумана в глазах. Но не потому, что та попала в мир насилия лжи. Ни одна сцена, ни в постели с Чаком , ни на экране, не обволакивала ее завистью. Все было холодно, механистично, грубо. Какая уж там любовь… Линду продавали как мясорубку…И было непонятно, на что же купились зрители в той «Бездонной глотке», которая принесла славу бедной актриске. Однако стало ощутимо какое-то чувство покоя – она теперь знала, кто такая Линда Лавлейс.
Потом снова было Обское. Сильные зеленоватые волны качали и носили Валю и Севу вдоль песчаного бесконечного берега. Невозможно было выползти на берег иначе как в совершенно пьяном состоянии. Вдалеке краснели яркие домики «Бар—Краба». Купались и говорили, что это другая страна. Недаром они ехали сюда трое суток. Им, затурканным и загнанным родителям, было положено оставить свой дом и работать на пляже. Каждое утро начиналось с наслаждения. Наслаждение это теперь была их обязанность, а как там дети, что ели они, с каким настроем – было неведомо. Пришла ясность, беззаботность и прозрачность бытия. С ними неотлучно был призрак молодости, все было, как тогда, в немецком городе, когда начиналась их совместная жизнь, их общность тел и душ… Жара требовала холодного спрайта или пиво. Все было под рукой. Жизнь полоскала их в Оби и бросала на песок для просушки. Проголодавшись, шли в «Бар-Краб» хрустеть картошкой фри или сырными палочками. В один из дней налетела гроза. Она была страшной, как и жара. Сперва потемнело, и в наступивших утренних сумерках рабочий сжигал коряги и бревна на берегу. Как же яростно рвал ветер пятиметровые костры! На фоне фиолетового неба они казались дьявольскими темно-красными цветами.
Грозу пережидали в «Бар-Крабе» полтора часа. И пришло сиротливое чувство заброшенности и бессилия перед этой сердитой грозой. Она делала с людьми что хотела И они были маленькие дети, заблудившиеся в грозу… Они искали защиты в руках и на груди друг друга.
.
Через пару дней к Викентию пришла аспирантка. Красивая еврейка в узорчатом натуральном шелке. Евдокия, изучившая привычки мужа, совершенно безучастно отнесла в кабинет чай, фрукты, печенье, сыр. Если бы Валя не знала, что Викентий математик, она не удивлялась бы. Но поскольку из кабинета слышались слова о мировоззрении Блока, об отравленности православием – она удивилась. А также слово «Лавлейс» многократно слышалось оттуда и замораживало Вале мозги. Сева, накинув футболку с «Июлькой» пятого года, ушел общаться с сыновьями Евдокии: один из них был дирижер, второй микробиолог. День был дождливый и на Обь не хотелось.
Валя писала обещанную кому-то статью. Евдокия готовила очередной обед из пяти блюд и прерывисто беседовала с Валей. Общих тем у них не находилось: Евдокия читала только классику, которую Валя читала не помнит когда. А театр, где работал ее сын и театр в городке у Вали были несоизмеримы… Аспирантка сидела часа четыре, не выходя даже покурить: они с Викентием курили прямо в кабинете.
- Часто ли ходят аспирантки? – сочуственно спрашивала Валя.
- Часто! У него их несколько и все молодые.
- А как же он на работу ходит?
- Он профессор и работает дома. Да еще эта графиня.
- Какая графиня?
- Которая висит в его кабинете. Лавлейс. Часами может о ней говорить, забывая о диссертациях. Уйдет гостья, так рассмотришь. Он специально заказал большой портрет в раме. Противно уже.
У Вали в голове запикала тревожная кнопка. Порнозвезда? В кабинете профессора? Как это она пропустила? Впрочем, у них тут ничего не поймешь. Викентий с его барскими замашками и Евдокия, добрая, вся из русской классики – низведена до прислуги. Непонятно, зачем она это терпит.
- Противно, но ты же терпишь, - робко проговорила Валя, входя на кухню, и убавляя газ на плите – Что у тебя духовка так палит? Там что?
- Там жюльен, нормально все. А Викентий очень больной, понимаешь. Я даже не знаю, чем его кормить.
- Больной, а курит как… А что с ним?
- Искривление позвоночника и смещение всех органов. Он в молодости лежал три года, думали, не встанет. А когда встал, я была так счастлива.
- Роковая встреча? – заинтересовалась Валя.
- Наверно! – Евдокия слабо заулыбалась - Я после института работала в деревне на Вологодчине. Тоненькая была, наивная и косой. Дети меня окружали после уроков, и мы шли гулять. И нас везде густым молоком поили с белым хлебом… Но у меня уже был настойчивый жених. От него я каждый день получала хорошенькие маленькие польские конвертики, которые мне приносили иногда прямо на урок. Дети улыбались.
От него приходили посылки с сигаретами, конфетами и дефицитными крабами.
В деревеньке всё моментально узнают.
А потом он и сам приехал. Одолев весь этот сложный путь, первый и последний раз
проехав на грузовике и порвав при этом красивый чёрный костюм. Я знала, что он блестящий молодой ученый с огромным будущим… короче, не смогла отвертеться… Да! Там было такое небо! Ночью - тёмно-синее полушарие, полное звёзд!
От звёзд было светло! Там был клуб, где мы с женихом смотрели «Земляничные поляны» Бергмана и «Любовь под вязами». Пол в клубе был весь покрыт мягким ковром из подсолнуховой шелухи. Нет, я даже подумывала, а не остаться ли здесь навсегда. Даже жениху говорила: « А ты будешь преподавать математику!» Но ничего он преподавать не стал, а привез меня сюда. И стала девушка с косой просто женой…
- Ну чем он тебя взял?
- Как чем? Обаянием. Интеллектом. Да и сейчас… - Евдокия оглянулась на дверь кабинета. - Покоряет некоторых.
И она загремела духовкой. Жульен был готов. Аспирантка величественно удалилась.
Подойдя на цыпочках к портрету Лавлейс, Валя впала в столбняк. Дама была несомненно благородного происхождения. Её тонкую стать обрамлял атлас, в водопаде рукавов и юбок парили две невесомые руки, одна держалась на широкий пояс, как будто указывала - вот я. Чуть отвернутое от зрителя фантастически красивое лицо было нежным и одновременно твердым. Любовь и власть звучали в этом гимне женщине. Металлическое кружево диадемы покоилось на темных волнах прически. Особа с портрета не могла быть порнозвездой. Портрет был напечатан на холсте и вставлен в золотистый багет. Кровь зашумела в ушах, душа рвалась к ней, в далекое прошлое.
- Ну как? – проскрипел голос Викентия. - Пообщалась с божественной дочерью Байрона? Правда, он никогда свою дочь не видел. Девочку назвали Августа Ада Кинг Байрон, а после разрыва меж матерью и отцом упоминали, как Аду Лавлейс. Поговаривали, что Августой звали сестру Байрона, с которой у него был роман… так что гнев матери мог иметь мотивации. Кстати, хрупкая красота скрывала ангельскую, либо дьявольскую сущность, она ведь сама не понимала, кто она. Счастливая возлюбленная, мать троих детей, это не мешало ее невероятной учености. Ада оказалась блестящим математиком и первым в мире программистом…
- Графине пора переехать, - тихо, но четко сказала Евдокия, - мы больше не умещаемся в одной квартире.
- Ни в коем случае, - ответил Викентий.
Валя просочилась в другую комнату.
Графиня переехала в институт математики на обычном такси, окруженная аспирантками.
- Пижон, - приговаривала Евдокия, доставая из холодильника грибы и сметану, – неисправимый пижон. И это в семьдесят лет… Но думала одна о другом.