Извозчик Его Сиятельства - в соовторстве с Аркадие

ГЛАВА 1. «ЗАГРАНКА»

 Прохор Иванович Рыкалин пребывал в отличнейшем настроении. По службе выхлопотал благословение начальства на заграничную командировку – для себя и для Вали. По дороге заехал в «Елисеевский». Купил ананас лапушке Маринке, пирожки с мясом и яйцом – благоверной Наталье Сергеевне. Вернулся с покупками к служебному «Форду». Водитель загодя открыл дверцу.

 - Нутром чую... домой? – спросил Иван, улыбаясь.

 - Поглядим... Ты зубы-то не скаль по-пустому.
 
 Прохор Иванович руководил в Госиздате при Наркомпросе иностранным отделом. Поездка в Берлин считалась делом обыденным, хотя далеко не самим собой разумеющимся. Поэтому он ещё не решил, чем закончить успешный день. Столь важная номенклатурная персона имеет право на альтернативу, иначе, зачем было добиваться высот карьерного роста. К зазнобе Маринке хотелось отчаянно. С другой стороны, не за горами поездка в Германию, где водятся такие кузины, что я тебе дам! Сытым ехать никак нельзя! Даже преступно. Домой к жене не хотелось тем более. Хотя там можно закрыться в кабинете и сделать вид, что занят работой.
Заморочную дилемму решил ананас. Диковинный фрукт пролежит в багажнике неделю, и ничего с ним не случится, тогда как пирожки с мясом за пару часов протухнут.
 - В Жуковку, в Жуковку, Ваня... Домой!

 Водила вновь осклабился, хоть на сей раз промолчал. Прохора Ивановича допекало. Наглец немало знал о грешках Прохора Ивановича, так что порой приходилось закрывать глаза на его выходки. Зато верный, как пёс. Не продаст. А при случае за хозяина и в горло вцепится, на что имеет полномочия от нужных инстанций. Только повода проверить не случалось – кто посмеет обидеть номенклатурного работника на служебном автомобиле. Разве что в Берлине, но туда Ваньке не попасть. Да и порядок тамошний отменный. «Интересно…», в голове Прохора Ивановича встрепенулась крамольная мысль, «… кто у кого научился порядку? Мы у них, или они у нас?».

 Ужинать пришлось добытыми в «Елисеевском» пирожками. Наталья отпустила кухарку по срочным семейным делам. Насытившись, Рыкалин поцеловал жену и, сказавшись занятым, скрылся в кабинете. Спокойно посидеть не удалось. Телефонировали непрерывно. Но он за годы службы «в верхах» научился принимать решения половиной мозга. Другая всегда оставалась свободной. Этому ухищрению благодаря, он и стал тем, кем стал. Сплав находчивости и актёрской всеядности обеспечил ему карьерный взлёт в сфере, где и лыка-то не вязал. Нынешняя должность не представлялась пределом. Был, правда, изъян, иногда мешавший триумфальному служебному марафону – глаза. Зрачки Прохора Ивановича, каприз природы, имели порочную тусклость, лучше сказать, бесцветность, что вызывало у собеседника оторопь. В годы бурной молодости, пришедшиеся на революцию, подобноя аномалия при благообразной физиономии, откликнулась ценнейшим свойством. Немало заклятых врагов, заглянув в безжизненные зенки и оцепенев, сознавались в смертных грехах, напрасно инкриминируемых чекистскими дознавателями. Но после, когда нужда в кровавом терроре поумерилась, помогали очки с затемнёнными стёклами. Первые такие, он нажил на одном из московских «эксов»2. Стёкла очков покрывали истолчённые в крошку драгоценные камни. В двадцатые годы носить такое излишество стало неприлично. Пришлось выгодно сбыть.

 В дверь кабинета поскреблись. Рыкалин напустил на лицо загадочное выражение, закусил рабочее перо. Движением карточного шулера придал аккуратной стопке бумаг деловой вид и только затем томно разрешил:

 - Да-да.

 Вошла Наталья Сергеевна с подносом. Прохор глянул, и теплая волна нежности согрела спину. Горка свежайших, ещё горячих овсяных печенюшек соперничала высотой с крынкой свежего деревенского молока. Вскочил, заглянул в кувшин:

 - С пенкой?! Родная моя, ты же отпустила кухарку.

 - Всё в трудах ты, Прохор Иванович, даже дома отдохнуть не можешь. Вот, решила побаловать. Как в молодости.

 - Да, работа.... А завтра командировка, будь она не ладна, - хитро ввернул муж, радуясь неожиданной возможности сообщить о поездке.

 - Куда же опять, Проша? – подозрительно посмотрела она.

 - Снова загранка, в Германию, - мягко и внушительно ответил он.
 
 - Не езжай! – внезапно, с не присущей ей страстью воскликнула Наталья.
 
 «Так бы в постели, а то бревно бревном» - подумал Прохор Иванович, но вслух приласкал:

 - Отчего ж, милая? Никуда не деться – служба. Одно эмигрантское издательство изъявило желание выпустить
словарь советских слов, до революции неизвестных. Нужно ехать, мать. Думаешь – хочу? Не хочу – а должен!

 Рыкалин намеренно тешил жену. Нажить детей у них не сложилось, и супруга отчего-то любила, когда он называл её «мать». Но сейчас лесть не достигла цели.

 - Не езжай! – с надрывом в голосе упрямствовала она. Прохор ощутил неприятный холодок внизу живота, словно футбольный гений и приятель Федя Селин, виртуозно пробил ему между ног, в миллиметре от цели остановив удар.

 - Ну что ты в самом деле, - попытался он урезонить жену.

 Та, не внемля голосу рассудка, всучила поднос мужу, уперла руки в широкие бёдра и проявила пугающую осведомлённость в мужниных делах:

 -  Пусть Невенчанный один едет.

 Валентин Терентьевич Невенчанный возглавлял один из отделов Наркомпроса и по положению де юре считался выше Рыкалина. Де факто в их тандеме он был ведомым. Вместе парочка напоминала хозяина с собачкой. Истоки подобных отношений скрывались где-то в начале века и, естественно, никогда не афишировались. Даже во внешности Валентина Терентьевича было что-то собачье: семенящая походка, манера склонять голову набок и при сильном волнении заметно шевелить ушами. Но лучшего партнёра в потайном беспутстве по всей Москве не сыскать.

 - Ну что ты, Наташа, в самом деле. Валя приятель мой, да по другому ведомству состоит и к нашим рабочим поездкам отношения не имеет. Тоже придумала – «пусть едет». Валентин Терентьевич, между прочим, должностью повыше меня будет...

 Прохор поставил поднос на стол. Попытался обнять жену. Та поддалась со второй попытки. Разрыдалась на груди мужа. Как и многое в этом мире, истинная причина драмы заключалась в обыденной штуке – юбилей тёщи выпадал, в точности, на ближайший выходной. По сему поводу дочь вызвала мамашу из заштатного Орла в столицу. Мужу сюрприз приготовила.

 - Что же ты, милочка, заранее не предупредила? – ласково журил супругу Прохор Иванович, - да я для твоей мамаши.... Впрочем, уже поздно. Завтра поезд. Вагон дипломатический с уборной и буфетом уже подцепили. Невозможно переиначить. А Невинный – так и так едет. Словарь его детище. Издать книгу, пусть даже в дружественной стране, требует больших политических и финансовых затрат. Решение-то надо принимать на месте и вместе. Так-то, голубушка. Видишь, ничего изменить нельзя.

 Когда супруга, обиженно поджав губки, удалилась, Прохор Иванович долго размышлял о диковинках природы. Вот один он такой, в единственном, можно сказать экземпляре, а всем нужен. Жене, Маринке, ещё десятку-другому девок где попадя. Отчего так? Как объяснить жёнке, что не муж у неё гулящий, а есть на то чудо природы – инстинкт. Везде так: стадо коров большое, а бык один; курятник, полный цыпочек, а петух один; в прайде львином сколько самочек, а король-лев один справляется.

 Ночью Рыкалин добиваться женской ласки не стал, утром же на прощанье крепко-накрепко расцеловал супругу. Наказал поздравить Олимпиаду Васильевну с юбилеем. Цапнул баульчик со свежим бельём и, довольный, выкатился из дому. Водитель ждал. Хозяин степенно сел в автомобиль, помахал жене из окна, приказал:

 - Чего тянешь? Трогай.

 Как только дом скрылся из виду, Прохор Иванович возбуждённо крякнул и от избытка чувств съездил Ваньку по загривку, да так, что он едва не вытолкал с полосы соседнюю полуторку.

 - Эх, паря, поучим чертей адскому ремеслу!

 Самолётов Рыкалин не пользовал, предпочитая наземный транспорт, благо скорый поезд «Москва-Берлин» пребывал в конечный пункт за блаженные двое суток. А временами ещё быстрее, особенно если сзади подпирал вагон «особого назначения».
В купе над вагонным столиком волхвовал Валентин Терентьевич – полновластное воплощение колдуна, втиснувшего на куцую поверхность три полнокровных бутыльца «Абрау-Дюрсо», пару поллитровок «Казённого вина», с десяток сардиновых консервов и одну анчоусов, ненавистных Рыкалину, но обязательных к употреблению по высокой диэтической моде, и сверх того целиком индейку, окружённую благодатным по зимнему времени десертом из апельсин, груш и яблок. Когда Прохор Иванович вошёл в купе, вершина пирамиды украсилась блюдцем рижских миног.
Рыкалин рванул полной грудью свежий, морозный дух и почувствовал себя счастливейшим баловнем фортуны. Валентин, увидев приятеля, сладострастно взвизгнул. Уголки губ поползли вверх, придавая схожесть с квартирной моськой. Им было хорошо. Двое суток прошли в угарных воспоминаниях «про былое» и напоследок – в безудержности сна, чтобы непременно восстановить его недостачу. Тем паче, что в Берлине спать не собирались.

 Дорогих гостей встречал посольский «Мерседес», родня тех, что по субботам возят богатых евреев в синагогу, раздражая мечтательных безработных немцев дорогим мехом шуб и цилиндрами тонкого сукна.

 - В посольство? – спросил водитель с тягучим акцентом, показавшимся Рыкалину то ли знакомым, то ли забытым.

 - Немец? – спросил он недоверчиво.

 - Не-е-т, с рожденья латыш, – ответил водитель, вглядываясь в солнцезащитные очки.

 Подобный аксессуар даже в Германии, как раз переживавшей промышленный бум, слыл привилегией авиаторов.

 - Славные парни латыши, - задумчиво проговорил чиновник, рассматривая изуродованное ухо водителя, подагрически синюшный лоскут. Всматривался, не отрываясь, словно под гипнозом, не замечая прищуренного взгляда в зеркале заднего вида:

 - Были у меня кореша латыши... - пустился в воспоминания Прохор Иванович, - в восемнадцатом я с ними весёлые дела проворачивал! Да-а-а... Времячко было, а Валентин Терентьевич?

 - Валентин? – переспросил латыш.

 - Валентин! И что? – прищурился Невенчанный.

 - А... вот, редкое имя... Поедем сначала в посольство или сразу в представительство Совнархоза?

 - Погоди-ка, латыш… - пожевал губами Рыкалин, но вопроса не закончил. Склонился к уху приятеля и шепотком спросил:

 - Как думаешь, чухонцу доверять можно?

 - Подозрительный – да, но нужно. Кому следует, доложит. Там знают, чем мы займёмся. Главное не зарываться, не замарать моральный облик – коммуниста вообще и нашего, советского, в частности.

 Напару захохотали. Латыш, не понимая причины, покрутил головой, принимая веселье на свой счёт. Но виду не подал.

 - Сперва уважим посла. Ритуал. Уж после... не сможешь ли ты... славный сын латышского народа... не в службу, а в дружбу... повозить нас по городу?

 - Чего же – нет? С послом договоритесь, и двинем. Мне не впервой, - ответил водитель, дивясь причудам судьбы.

 Московские гости свалились, как снег на голову. В кои-то времена получил отгул, и нате, дежурный водитель приболел. Вышло подменять. Дел не много: от вокзала до посольства, как вдруг нагрузка – «по городу повозишь?». То, что посол потрафит гостям, сомневаться не приходилось. Янис знал номенклатурную пластичность. Смысл понятия «повозишь» сомнений тоже не вызывал. Ясно, не по музеям. Девки и шнапс, или мальчики и шнапс, весь выбор. Выходной, как ни крути, пропащий. Смешно, на ловца и зверь бежит.
 
 Дальше ехали молча. Широкий бульвар будоражил воображение властью улицы. Для сельского жителя город – бетонная пустыня. Рыкалину столичные обитатели с их бесконечным стремлением хапнуть от жизни всего, до чего дотянуться можно, весьма симпатизировали. Сам таков, а как же. Если иначе – жизнь на изнанку. Тут же казалась пресной, вроде мацы за столом у захмелевшего Яшки Свердлова – как раз на пасху в далёком восемнадцатом году.

 На въезде в посольство, справа от шлагбаума, высился фонарный столб. Рыкалин, не первый раз бывавший здесь, что-то его не помнил. Шедевр конструкторской мысли отчего-то напоминал гостю немецкой столицы всепобеждающий фаллос, явное предзнаменование удачи в нынешнем предприятии. Прохор Иванович, забывшись, так возбудился, что одарил водителя товарищеским подзатыльником – ни намёка на социальное превосходство, лишь от избытка чувств. Шлепок сопроводился трафаретной фразой, произносимой в моменты наивысшего душевного волнения:

 - Ну что, поучим чертяков адскому ремеслу?

 Рыкалин позабыл, что перед ним теперь не Ванька-водитель, знакомый с его чудачествами, а вовсе посторонний товарищ. Потому не показалось странным, что латыш не отреагировал никак. Если не считать искры, погаснувшей в его глазах.
 
ГЛАВА 2.  ЛАТЫШ
 
Четырнадцатого июля тысяча девятьсот восемнадцатого года в отношениях между Землёй и Небом нечего не изменилось. Звёзды по-прежнему гнушались всего, что случалось на Земле. Их никак не интересовал ни молодой латыш Янис Озолс, ни
круговерть событий вокруг столь никчемной фигуры во вселенской истории. Точно так же светили они век назад, вчера или сегодня, и, наверняка, будут светить завтра.

 Стояла тёплая для приуральского лета погода. Парнишка устал. Наган, недавно казавшийся грозным оружием и подтверждением особого статуса, попусту болтался на старом кожаном ремне. Приплюснутый особняк скруглённым торцом жался к влажному скосу. Полуподвальные оконца бесчувственно выглядывали из-под карниза. Янис заглянул в одно, затянутое решёткой. Вроде, угомонились на сегодня. Намаялись за непомерно долгий день. Им нынче день столетием кажется. Не позавидуешь. Предчувствовать – тяжелее, чем знать.

 Охранник присел на пригретую скаредным солнцем кочку мха. Привалился спиной к стене. Зачерпнул горсть земли. Поднял к лицу. Долго рассматривал, затем, словно испугавшись чего-то, отшвырнул. Спрятал лицо в ладони. Тоскливый вздох сменился сопением. Юноша, мальчик с наганом уснул.

 И снился Озолсу родной хутор. Три кривенькие усадьбы – правильной желтизной на берегу голубого озера. Вокруг загадочного благолепия сосняк – туда отец запрещал бегать ребятёнку, стращая медведями. Но мальчишка бегал. Находил подходящую полянку и, как посреди озера, погружался в бархатистую махровость, пахнувшую хвоей и пением птиц.

 Дядька Вальдемар, срочно вызванный отцом, хмуро сидел у стола, покручивая провяленный табачным дымом ус. С собой принёс свёрток. Метнул на стол, не развернув. Что-то схороненное в ткань серым надгробием возвышалось над мисками с квашениной и горшком застывшего пивного супу.

 - Эта скотина….

 - Батя….

 - Айзвериес!

 Янис умолк. Раньше отец никогда не разговаривал с ним грубо. Порой поколачивал, но взбешенным сын отца не видел.

 - А… моя вина, - признался отец, с надеждой глядя на старшего брата, словно он, наподобие старца с иконы, мог поправить беду.

 Батя отчаянно трусил. Страх читался в его влажных глазах. Матушка в голос рыдала, забившись в угол гостиной.

 - Не надо было брать его в Ригу на ярмарку, - продолжал виниться отец, - сердцем чуял: не надо! На час отлучился в трактир, не успел сторговаться – а уж в голове мальца сортир с погаными трактатами. Гляжу, у него в глазах жирно, как у медведя на мёд. Хочу, говорит, батя, сбросить царское ярмо с латышей. Воздвигнуть, мелет, царство свободы народу!  Тьфу!
Отец с места, как смог дотянуться, отвесил сыну пощёчину. Дядька не пошевелился, лишь мать в углу взвыла пуще, - Решил щенок изгнать русского царя из хутора Озолса. Ну?!

 Вальдемар слушал смуро, сверля взглядом лицо Яниса. Молчал. Чужой и оттого ещё более страшный. Янису заворуха сталась поперёк души. Бывало, проказничал, и порой вкрутую, но раньше не видел родных безутешными.

 - Хватит! Ясно, - прервал дядька причитания отца.

 Медленно встал. Ручищей сгрёб со стола свёрток, другою – пацана. Потащил к выходу.

 - Не мешай, раз позвал, - гаркнул отцу, словно выплюнул и вышел из хаты.

 К племяннику и к свёртку Вальдемар отнёсся одинаково, и Янис, оказавшись у сеновала, почувствовал себя, как сноп после молотьбы. Ворота дядька вилами подпёр изнутри. Оборотил к парню лицо. Янис отшатнулся, зацепился за старый хомут, свалился на спину. В страхе засучил ногами, подбрасывая солому. Пытался подняться, но не находил опоры. Ноги разъезжались в стороны. Казалось, парень пустился в языческий перепляс, пока ещё не забытый в этих краях. Вальдемар грузно опустился рядом, но не ударил. Принялся раскручивать свёрток. Янис понял, что экзекуция откладывается, если конечно, внутри не розги. Стараясь не выдать любопытства, смотрел исподлобья. Там оказались: глиняный горшок с болотной порослью, андромедой, каравай чёрного хлеба, кругляк сыра с телячью голову, бутыль молока и в тряпице дроблёный крупняк соли. Дядька Вальдемар взглянул на племянника. В глазах усталость, размешанная мутной ухмылкой. В привычной повседневности чувства не умещались на маловыразительной физиономии, меняясь с быстротой фейерверка у циркового фургончика на злополучной ярмарке. Одолело ужасающее, жуткое. Дядька полез за пазуху. Пошарил и вытащил охотничий нож без ножен. Как он носил его там, не ранясь, оставалось загадкой.

 - Дядя Вальдемар! Не надо! Прости! – запричитал мальчишка, торопясь встать на ноги, бежать.

 Неудачно. Упал, забился в судороге. Но дядька лишь презрительно взглянул на племяша. Взялся за хлеб. Снял два среза толщиной в палец, посыпал соль. Один протянул Янису, во второй вонзил зубища. Парень, уразумев, что убивать не станут, налёг на еду.

 Вальдемар тем временем прикончил ломоть. Плотоядно осмотрел андромеду. Ухватился за стебель и выдернул из земли. Отшвырнул в сторону. Янис на дядино буйство не обратил внимания. Страх переродился в аппетит, его теперешний мир, собравшийся в покрытую небесной манной краюху хлеба. Доев, парень взглянул на сыр, но дядька отрицательно покачал головой. И продолжал молчать. Янис чувствовал, что вопросы излишни, и надо ждать. Не торопить. Чему быть – настанет. После еды дядька Вальдемар задремал, утратив к племяннику интерес.
Одиночество неутолимо, но оно во стократ злее, когда рядом человек, безразличный к тебе. Янис пытался одолеть уныние, заставляя себя думать о хорошем – первым делом, о Боге. Помолился. Едва слышно, почти шёпотом, чтобы не разбудить Вальдемара. И тоже уснул. И снилось настырно, как хочется надкусить помидор, единственный плод андромеды. Но упитанные мужики в грубой свиной коже рубили овощ топорами, пока не убили. Вкушать развороченный труп Янис Озолс не стал. «Я чистый, я сильный» - повторял он, пока не проснулся.

 Вечером в ворота ломился отец. Судорожно, целый час, пока не устал. Потом изнурённо скулила мать. Вальдемар молчал, будто оглох. Мальчишка боялся пошевелиться, чтобы не потревожить мысли и тени. Скоро стихнет. Наступит ночь, а с ней покой оголодавшей тьмы.

 Утром дядька сдобрил хлеб сыром. Дал напиться из крынки молока. От жажды и жадности Янис спешил. Две белые струйки побежали из уголков рта вниз, оставляя липкость на немытой коже. Вальдемар, как только увидел непорядок, отобрал бутыль. Накормив ребёнка, вновь потерял к нему интерес, посчитав долг исполненным. Его вновь заинтересовала андромеда. Он долго осматривал длинное, наподобие крысиного хвоста, корневище. Затем изучил ствол, вчера ещё гладкий, а нынче морщинистый, потерявшие блеск тёмно-зелёные листья и поникшее, чересчур розовое цветенье. Затем неожиданно, резким и беспощадным движением добыл нож. Рубанул корень и брезгливо отбросил растение в сторону.

 Днём доедали хлеб без сыра. Выпили по глотку молока. Отец за воротами бесновался, грозился сбегать в соседний хутор за подмогой. Янису стало жаль отца. Ближайший хутор был как раз его брата Вальдемара. Четверо братцев Озолсов, его сыновей, против слова отца не пойдут. А до следующего жилья полдня пути. И не пеши – на лошади.

 В утро на третий день мальчик прощался с жизнью. Не надеясь на ответ, всё-таки спросил. Совершенно неожиданно дядька ответил спокойным и рассудительным тоном, словно они долго и обстоятельно совещались.
 
 - Янис, сын моего брата, взгляни на несчастную андромеду.

 Мальчик послушался. Останки, жалкое зрелище. Розовые цветки увяли, потеряв окрас. Ствол пожелтел и сгорбился, словно искалеченный человек. Продолговатые листья свернулись в гильзы, в пророчество смерти.

 - Помнишь, что произошло с болотным цветком всего день спустя, как вырван из родной земли? То же бывает с человеком, нахлебавшимся пустых идей. Такой человек уходит – бродить за чужим счастьем. У всех своё счастье. Господь наделил им потомков Адама, как душой, одним-единственным. А что с душой человека, оторванного от корней? - Вальдемар продемонстрировал срез стебля и корневище, - она скукоживается, иссыхает насмерть. Иссушенный человек не останавливается в поисках счастья для других. Ради ядовитой идеи рубит. Янис Озолс, сын моего брата, запомни на всю жизнь, навсегда – своим среди чужих не станешь....

 Страшный удар развернул мальчишку. Он решил, что умирает, когда сквозь боль разобрал чужой крик:

 - Латыш! Латыш, твою мать! На посту дрыхнешь, ублюдок?!

 Янис проснулся. Его крепко держал за шиворот начальник охраны «особого» дома, Прохор Иванович Рыкалин. Как всегда, с горючего похмелья, брызжа слюной вперемешку с матерной бранью. Из глотки разило омерзительным, Янис не решался вдохнуть. Но было худшее – когда командир не носил затемнённых очков, его глаза, лишённые зрачков, словно закатившиеся, жутко белели потусторонней жутью. За спиной Рыкалина маячил Валька Невенчанный, сподвижник, верный ему, как пёс.

 - Задремал, не спал, - оправдывался охранник, пытаясь освободиться из потной командирской ухватки.

 - Чухонское ты рыло, - Прохор крепче сжал пальцы и потащил парня за собой в комендантскую.

 - Как тебе наш горячий финский селезень, а Валь? Через полчаса приговор, а он – мудак, кайф ловит!
 
 Сподвижник не ответил, задышал часто, как запыхавшася в беге гончая. Одно слово хозяина – и тело своевольного латыша успокоится на уральской земле с переломанными позвонками!

 - Не буду стрелять в безоружных, - тихо и неожиданно для себя заявил Янис.

 Ему вспомнился дядька Вальдемар, расстрелянный матросом с алой тряпицей на бушлате. Отказ отдать лошадь бойцам революции стоил жизни. Солдат революции, красный латыш, проверенный в деле товарищ, бесстрашно посмотрел в лицо Рыкалина. Тщетно – как прыжок в пустоту. Его решимость погрузилась в отвратительную бель, в сваренные рыбьи глаза. Рыкалин прищёлкнул пальцами. Валентин, бывалый живодёр из разбойной привокзальной артели, ощерился и ухватил Яниса за уши. Озолс не успел защититься, брызнули слёзы, когда чужая голова ударила в  переносицу. Вслед за подлым «бычком» Валентин поволок потерявшегося латыша за ухо, едва ли не по земле.

 В комендантской собралась расстрельная команда. Куда подевались земляки Яниса, оставалось гадать. Латыши соглашались с казнью царя, но отказывались стрелять в его детей.
 
 У Яниса отобрали наган, усадили на стул, молчали. Трудно различались лица присутствующих. Янис с болью в ухе и переносице,  с Рыкалиным за спиной, отчуждённо, как в наркотическом опьянении, слушал оратора. Почти ничего не осознавал. В висках, словно издыхающая в ведре рыбица, металась причастность: «Цареубийца! Проклятья на мою голову!». В табачном дыму гремело:

 - Братья! Настал величайший миг! Сплотим наши ряды! Свинцом освободим человечество!

 В голове мельтешило: «Прости меня, дядька Вальдемар! Тебя накормили свинцом сыны революции! Не отдал ты лошадь для чужого счастья! Растреляли, храни Бог твою душу! Прости, я не поверил, но кто мог лучше тебя объяснить!»

 Янис пропустил конец речи. Все вскочили, зашумели, в беспорядке устремились к выходу. Железная рука снова рванула ворот. Помимо воли оказался на ногах. Вокруг царило оживление – подданные торопились казнить Помазанника Божьего, Царя на Земле по образу небесного единоначалия. Празднество бунтарей. Кровожадной толпой спустились в подвал. Рыкалин распахнул дверь и тут же выставил вперёд латыша. Кто-то распоряжался царской семьёй, как фотограф на съёмке:

 - Ты здесь. Ты сюда. Поменяйтесь местами. Так ладно. Не суетиться, не загораживать друг друга. Вот так, не двигаться, вылетит птичка…
Несчастные исполняли.
 
 Расстрельная команда сгрудилась в двустворчатых дверях, царскую семью разместили на лобном месте. И с будничной интонацией, с дьявольским пафосом прозвучало:

 - Мы вас расстреляем...

 Янис увидел округлившийся в ответе рот последнего царя России. Ощутил на правом плече тяжесть – кулак, продолженный револьверным стволом. Убийственный перегар. Рыкалин хихикал кисло и вызывающее:

 - Что? Отвинтил тебе ухо Валя? Веселее жить будет... – и сразу же, повысив голос, выкрикнул, – ну что, поучим чёртиков адскому ремеслу!

 Фраза прозвучала сигналом. Ударили выстрелы. Смешались вспышки. Янис почувствовал боль в ухе, а затем оглох от разрывов. Несчастные в предсмертной муке метались среди стен, не пытаясь найти укрытие. Укрытия не было. Не могло быть. Они падали один за другим на залитый кровью пол. Янис Озолс, латышский революционер, видел, как достреливают раненых. В его сознании сталкивались неведомые до сих пор мысли о разорванной череде поколений, о гибели династии, о рождении нового, чуждого человечности миропорядка. Из разорванного уха на плечо капала очищенная прозрением кровь.
 
ГЛАВА 3. ПРЕДВКУШЕНИЕ
 
 Янис, водитель, доставивший закадычную парочку к советскому посольству, прореагировал на последнюю фразу Рыкалина неадекватно. Внешне спокойный – даже весьма, как все прибалтийцы, флегматичный, он резко вывернул руль вправо, и, едва не протаранив фонарный столб необычной конструкции, остановился в сантиметре от него.

 - Твою мать, - в сердцах выругался Прохор Иванович, обычно не позволявший подобных выражений в общении с подчинёнными.

 - Латышскую твою ж, - поддержал приятеля менее щепетильный Валентин Терентьевич.

 Лицо водителя рясно покрылось каплями пота. Он тяжело дышал и молчал, пытаясь прийти в себя.

 - Валя, по-моему, ему нехорошо. Как бы сердечного приступа не случилось.

 Валентин кивнул и полез из машины. Вдвоём они вытащили Яниса, подхватили под руки и поволокли к воротам, откуда навстречу спешила охрана. Латыш неожиданно остановился. С шумом выдохнул воздух. Слегка заикаясь, проговорил:

 - Я в порядке. Это кот...

 - Какой кот? - не понял Рыкалин.

 - Громадный... Котяра... Под автомобиль прыснул. Не давить же. Плохая примета.

 Подбежали охранники с маузерами. Янис жестом успокоил их, а затем обрисовал ситуацию. Вместе внимательно осмотрели местность. Не обнаружив подозрительного, ушли, проверив документы гостей, хотя обоих знали в лицо. Вернулись к машине. Зачем-то сели. Янис завёл двигатель, обернулся и попросил:

 - Товарищи, просьба – послу о происшествии ни-ни. Он у нас строгий, может на подсобные работы сподобить. Там оклад иной, а у меня жена с двумя ребятишками в Москве, да матушка в Латвии больная. А я уж вас славно откатаю, заветные места покажу….

 - А они? – Рыкалин кивнул на охранников, куривших у входа.

 - Свои – могила!

 - Ну, если так… - протянул Рыкалин, будто оценивая обещание шофера, - как Валь, не выдадим друга?

 Валентин Терентьевич по-собачьи осклабился, что должно было означать улыбку, и согласился:

 - Ясный день, Прохор Иванович.

 Янис стронулся назад, припарковал посольский «Мерседес» у злополучного столба и уж после дал волю чувствам...
 
 - Посол примет вас через несколько минут, - проворковала секретарша, принимая от Невенчанного драгоценность, коробку «Сливочных помадок с цукатами».

 - Слушай, Прохор, - повернулся к приятелю Валентин, - ты кота вообще-то видел?

 - Какого кота? – не сообразил тот.

 - Который дорогу нам перебежал.

 - Не заметил. А что?

 - Получается, кот – невидимка, - проговорил Валентин Терентьевич, - только, вопрос, откуда в Берлине бездомный котяра? Чай, не Москва….

 Развить мысль не удалось, гостей позвали в кабинет. Посол, молодой мужчина, кудрявый, вроде барашка, в красной, сообразно цвету его лица, рубахе, отнюдь не выглядел врагом горькой. Тайны посольского двора приезжие чиновники знали. Стол венчала пятизвёздочная бутыль армянского коньяка. Рыкалин не осуждал посла. В Берлине тридцатых годов происходили любопытные вещи. Если флюгер повернётся не в ту сторону, что нужно, обвинят посла. Кого же ещё – не досмотрел, не спохватился, не предупредил. Оставалось пить, заглушая водкой конфузные мысли, и вкусно закусывать.

 Прохор Иванович обладал снайперской интуицией, мирившейся с непростительной забывчивостью, но в каждый приезд, рейх всё отчётливей напоминал ему Россию семнадцатого года. Конечно, не на материальном уровне – нечто удивительное витало в воздухе. Будто отравляющий сознание газ, просачиваясь время от времени где попало, баламутил покой, увлекая пострадавших в бестолковые приключения.
С послом договорились быстро. Засвидетельствовали почтение. Оказали уважение, поболтав о литературе. Берлин представлялся местом, вроде Мекки для мусульман, вотчиной для командировок товарищей из Наркомпроса, имеющих отношение к публикациям и книготорговле. При советском представительстве в Германии учредили «Научно-технический отдел», опекавшиий через издательство «Скиф» внедрение в чуждый мир коммунистических идеалов. Так что появление высокопоставленных гостей из Москвы дело обыденное и не сулившее переполохов. А что до ребячьих шалостей, так барину дозволено то, что запрещено холопу. С транспортом тоже обошлось без разногласий. Посол всецело располагал «Мерседесом» с водителелем – именно этот автомобиль предоставили гостям на два дня.

 Машина дожидалась в гараже, мрачноватом здании с арочными въездами. Янис, как истый фанат автомобилей, копался в двигателе, скрывшись под капот по пояс. Московские гости поначалу обеспокоились состоянием машины. В мечтах отплясывали весёлый «паровозик» в компании разгорячённых и вполне постижимых фройляйн. Догадливый Янис заверил их в полной готовности к путешествию в мир, где все женщины красотки. Ждут не дождутся щедрых российских фавнов, доступные и грешные в сияющей наготе.
 
 Рыкалин с приятелем нетерпеливо разместились на задние сидения. Любая задержка выглядела неуместной. Латыш Озолс хлопнул крышкой капота, навис над рулём и отчалил. Охрана, предупреждённая посольским наказом, открыла ворота.

 - В Гедехнискирхе? – спросил Янис, останавливаясь на первой развилке.

 - Ни в коем разе! - Замахали на него руками пассажиры.

 Меньшевики и анархисты, банкиры и поэты, осиротевшие без поместий дворяне, бывшие офицеры – здесь, в Гедехнискирхе, западной части города, сконцентрировалась жизнь российской эмиграции. Рестораны, кафе, парикмахерские, газетные киоски – всюду русская речь. Анекдот, как на Кайзерштрассе от тоски по родине повесился немец, выглядел правдоподобно.

 - Туда мы точно не поедем, - заявил Рыкалин, - там витрины на русском. Словно из Москвы не уезжали, разве что метено чище. И знакомых – туча.

 Невенчанный усмехнулся.

 - Улыбаешься? Знаешь, сколько интеллигентиков здесь ошивается? Оно нам надо?

 - На кой фиг надо?

 - Итак, герр Янис, мы ведь друзья? – подытожил Рыкалин.

 Машина замерла на перекрёстке, ожидая пока созреет решение.

 - До гроба.

 - Нам бы местечко, где русских поменьше, а рассыпчатых немкень и французских маломерок хватает. Чувствуешь ситуацию?

 - Варьете… - понятливо изрёк Янис, - их почти не осталось в Берлине. Разве что… Есть за Александерплац усадебка... Пансионат комнатён на пятнадцать, там бордельчик – мама, не горюй!

 - Затейливый такой уголок?

 - Ну, очень. То-то я и говорю – варьете...

 - Ладно, паря, давай на Александерплац. Сусанин ты наш латышский. Мы тебе верим, в Московии душе тесно.

 Янис тронулся, Рыкалин же, повернувшись к приятелю, посетовал:

 - Экономический кризис, чухна прав. В Германии не осталось приличных заведений. Немцы, они зануды, у них всё по распорядку – чуть прижмёт, перестают пить пиво и на баб пялиться. Пока здесь сносно, но год-другой, и за плезиром придётся в Париж ездить. Хотя надо отдать должное рейхсфюреру, он проповедует то, что бюргерству хочется. А что надо стаду? Чтобы жратва, порядок и спокойствие, - Рыкалин пренебрежительно хмыкнул, - фюрер их, как пить дать, околпачит – грянет буря. Нацизм – пакость, но живут они припеваючи.
Валька Невенчанный по старинной привычке осторожно поскуливал. Дорога заняла немного времени, и ему не пришлось выслушивать тирады Рыкалина о положении Германии среди кризиса, охватившего мир и мрачных перспективах на ближайшие годы. Прохор Иванович слыл мастером жанра. За глаза в курилках Наркомпроса руководителя иностранного отдела старые коммунисты, «большевистская косточка», называли «гибридом». За что получил обидное прозвище друг Рыкалин оставалось неясным. В безднах революций и раньше случались коллизии, чей смысл позднее норовили исказить.

 Валентин Терентьевич Невенчанный своеобразно сочетал понятия «логика» и «абсурд» – запросто меняя местами их философское нутро. Легко думалось о переменах в жизни, пока за окном мелькали красочные картинки. Одна идеалистичнее другой. Девочки в нарядных платьицах и беленьких носочках, мальчики в матросских костюмчиках. Торопливые пешеходы, велосипедисты. Домики, как нарисованные на цветной бумаге, прикоснуться бы к ним. Убедиться, что не игрушки. Трезвая мысль мешала расслабиться в предчувствии развлечений. Нечто нужное ускользало. Бульвар, отполированный ветром, встречал нараспашку. Прямой, словно нарочно освобождённый от транспорта – совсем как дорога к Кремлю в час перемещения вождей. «Наваждение! Ехали в посольство – фонарь, вроде, оставался справа. Значит, теперь должен был оказаться слева. Но промелькнул-то как раз напротив!». Странность теребила сознание. Но в этот момент «Мерседес» затормозил, и мысли Невенчанного потекли в ином русле.

 Трёхэтажное здание пансионата, мрачноватое среди домиков, не обделённых фантазиями, почему-то  представилось Рыкалину гнилым зубом, затесавшимся среди перламутровой череды здоровых. Приятели переглянулись. Янис, заметив растерянность пассажиров, поспешил успокоить:

 - Не сомневайтесь, товарищи... Вот орех, снаружи как-будто несъедобный, внутри – деликатес.

 - Погоди, мой друг, - попросил Рыкалин, может, ты с нами зайдёшь? Порекомендуешь администрации.

 - Пардон, я здесь и не бывал вовсе. Так, товарищи из Наркомата Торговли рассказывали. Да не волнуйтесь вы, здесь точно не «Клуб баронов» – рекомендаций не спросят. Когда заскочить за вами?

 Невенчанный скосил глаз на Прохора Ивановича и словно принюхался. Рыкалин нацепил на нос тёмные очки, взглянул на небо – серое, дождливое и холодное, совсем не такое, как в январской Москве. Неуютный город, разве что оригинально подкрашенный.

 - Сами доберёмся. И так тебе выходной испортили.

 «Чёртова истина» - хотел ответить Янис Озолс, но лишь благосклонно прищурился.
Пансионат звался «Гораль», как гласила вывеска над входом. Рыкалин потянул дверь на себя. Они оказались в холле. Скучный интерьер напоминал обстановку богатого загородного дома. Четырехъярусное панно флорентийской мозаики с изображениями архитектурных чудес столицы Веймарской республики – во всю стену, в центре пресно отбивали такт гигантские часы «Новое время Европы».
Рецепцию возглавляла крупная фрау из породы пожизненных вдов. В дальнем, затемнённом углу дремал над плетёным креслом господин преклонного возраста и шулерской внешности.

 - Кажется, в яблочко, - предположил Рыкалин, разглядев обстановку.

 - Восемь марок в день! Грабёж! – пробудившись, вскричал неизвестно кому человек в кресле.

 - Угомонись, Ганс, - влажно посмотрела в его сторону фрау и повернулась к клиентам.

 Расхожий немецкий выездные чины худо-бедно знали, работникам же Наркомпроса, имеющим отношение к изданию книг в Берлине, полагалось говорить на языке Гёте.
Галантный Прохор Иванович поклонился даме.
 
 - Милая фрау, нам не нужен ночлег, но слышали, что в вашем заведении можно отменно повеселиться.

 - Так и есть, - оживилась вдова, - представление как раз начинается, поторопитесь, господа. Ганс, проводи кавалеров в варьете.

 Задремавший Ганс очнулся, проворно изобразил пригласительный жест и заскользил по паркету в узкий коридор за стойкой. Рыкалин с Невенчаным последовали за ним. Преодолев лабиринт, проводник остановился у двустворчатого входа, затем резко распахнул двери, пропуская гостей вперёд. Из салона навстречу ударила музыка, запах кофе, коньяка, сигар, парфюмерии. Приключение началось.

 К ним подбежал пожилой господин, облагороженный флибустьерской «заглушкой». Его одноглазая добропорядочность никак не вязалась с визгливой междуусобицей двух обнажённых дам, пытавшихся измазать физиономию одна другой шоколадной жижей. Невенчанный раскрыл от удивления рот. Его собачий облик преобразился. Напомнил муки блудливого кота у банки со сметаной. Рыкалина же, предпочитавшего узкобёдрых француженок с зачаточной грудью зрелище не возбудило. Но хлопнув товарища по плечу, он шумно заширкал ладонями, словно муха передними лапками, повстречавшая в кустах сирени жирную девку:

 - Ну что, Терентич, поучим чёртиков адскому ремеслу?

 Одноглазый господин некстати икнул. И вместо того, чтобы отвести клиентов за свободный стол, прижался спиной к косяку двери, глотая воздух, как рыба, выброшенная на берег рукой рыбака.
 
ГЛАВА 4. РОТМИСТР

 Лихая служба, изящная форма и приличное жалованье. О чём, спрашивается, ещё мечтать приличному юноше из небогатой дворянской семьи. Но Пётр Петрович Лосев, намедни надевший синий мундир жандармского ротмистра, знавал времена получше. Бравый гвардейский кавалерист, вовсе не робкий на поле брани, сегодня страшился толпы, до отказа заполнившей Дворцовую площадь. Гвардейская служба напрягала престарелых родителей, едва сводивших концы с концами, а тут эта некрасивая история в салоне мадам Бжезинской. В жандармерии оклад несравненно выше, вот и пришлось сбежать туда от долговой ямы. Так недавний гвардейский капитан превратился в ротмистра, затянутого в двубортный жандармский сюртук. Поверху конфуз прикрывала каракулевая шапка и парадного сукна шинель, украшенная серебряными аксельбантами с правого плеча. По бокам гусарский палаш и безотказный «Смит и Вессон». И решительно наготове карабин.

 Воевать нынче предстояло с толпой – с мужиками и бабами, стоявшими напротив. Совершенно спокойно, безбоязненно, а от того жутковато. В руках иконы, портреты государя. И транспаранты. «Больше некуда нам идти!» Двое мастеровых держали тряпицу с ужасающей надписью. Буквы вкривь, будто писанные рукой нетрезвого стряпчего. Скорее, так и было. «Взгляни без гнева на просбы нашы цар-импиратор».
Полурота ротмистра сдерживала толпу против магазина Рихтера. Стояли давно. Нервозность передавалось нижним чинам – людям, в основном, опытным и немолодым.
«Нам некуда больше идти!». Ротмистр вглядывался в безответную смурь черни и не понимал, отчего приёмные требования в жандармский корпус строги. Потомственное дворянство! Зачем? Сюда потомственное злодейство надобно. И, как в подтверждение мыслей Петра Петровича, из-под непотребного плаката вынырнул какой-то небритый бес. У жандармского офицера непроизвольно перехватило дыхание. На него смотрели бельма, лишённые зениц. Довершали картину клетчатая английская кепка и сигара, срамная в такой обстановке. Рядом тёрся тип, отчего-то напоминавщий пса, ротмистр живо представил его в ошейнике и под поводком.
И впрямь, гвардии капитан Пётр Петрович Лосев был не робкого десятка. Но одно дело воевать с врагами отечества или апологетами террора, личностями без отечества, но совершенно другое – с безоружной толпой. «Больше некуда нам идти!».

 Нечеловеческие глаза беса в кепке бегали от жандарма к жандарму, словно матёрый волчара выбирал первую жертву из отары. Взгляд его остановился на ротмистре. В безмолвной дуэли у Петра Петровича не было шансов. Он медленно погружался в ужас воспоминаний, мечтал бы забыть, но не имел права.
То, что считалось преступным и мерзким в глазах порядочного человека, признавалось желанным в глазах бунтарей. Расцветавшая этика революции.
У каждого события своя поступь. И у того, случившегося неделю назад. Жандармский наряд появился в усадьбе князя Сангушко, когда всё было кончено. Ротмистра Лосева назначили старшим дознавателем по чудовищному делу. Побывав на месте преступления, он стал иным человеком.

 Подонки оставили в доме Его Сиятельства князя Сангушко груды прокламаций с призывами свергнуть самодержавие, посему в их принадлежности к разнузданным революционным кругам сомнений не возникало. Но! Будь здесь разбой под прикрытием фигового листка «экспроприации экспроприаторов», допустимо было понять. Сволочи растерзали прислугу, чистую перед революцией, князя Сангушко, его жену Марью Петровну и надругались над их восьмилетней дочерью Александрой Владимировной. Зверствами не удовлетворились. Князя с княгинею мёртвыми усадили на диван в гостиной, дочь привязали напротив. Лучше бы убили! Княжна пробыла так всю ночь, пока утром не пришёл зеленщик с товаром. Девочка была седа. На прокламациях, пришпиленных английскими булавками ко лбу князя с княгиней, чётким каллиграфическим, по-всему, женским почерком, сквозила поэзия толпы:

«Буйств и бесчинств,
Мы революционеры-
социалисты не учиняем,
Никого не бьём и не убиваем.
Но если кровосос не отдаёт добром,
То, что нажито рабоче-крестьянским
непосильным трудом,
Силою отнимаем.
Наказываем топором!
За ослушание!
Запомните это – мучители,
Никакие мы не грабители».

 Страну охватила горячка, первым делом одолевшая людей с психическими отклонениями. Расследование убийства княжеского семейства Сангушко едва началось, а тут такое….

 Ротмистр очнулся от воспоминаний, навеянных видом странного субъекта. Он, как ни в чём не бывало, в нетерпении, или от холода, переступал с ноги на ногу. Как бык перед красным полотном. Его спутник, смахивающий на собаку, повторял движения. Вскоре небритый остановился, надел очки с тёмными стёклами, и гипнотическое мерцание глаз пропало. Словно стало легче. Лосев тут же выпустил его из виду. И зря. Человек в английском кепи закачался, будто стоял на палубе судна в шторм. Растущая позади толпа, казалось, тоже колыхалась в унисон. Прилив подгонял новые и новые волны людей. Толпа уплотнялась, превращалась в монолит, неуправляемый и страшный в обезличенности. И всё же с неясным подобием индивидуальности, ранее не известной на земле. Многоликой, вобравшей в себя личностные субстанции, незримо перетекающие одна в другую, превращающие человека толпы в покорного и неустрашимого ратника.

 Вскинулся, как собачий вой, истерический вопль. Человек в затемнённых очках казался исчадием ада. Раскачивался, сжимая в руках несуществующий молот. Что ни движение – удар по расплавленному, податливому телу толпы. Медленно, но неугомонно перековывал её в болванку с дьявольской чеканиной по бокам. И она ревела благодарно и благоговейно: «Нам некуда больше идти!».

 Остроугольно разверзался серый день. Блеклые краски исчезли. Стало нескончаемо холодно и зыбко. Приближался зловещий шёпот зарождающегося бурана. Ротмистр обернулся. За ним стояли братья изгои в полушубках поверх синих мундиров. На лицах растерянность. Обманутая решимость. Суровая дань в злополучной цене. Навстречу барабаная поступь нового миропорядка. Уродливого, неукротимого и неизбежного.

 Пётр Петрович покрепче сжал карабин, нащупав пальцем спуск. За спиной кто-то горластый весело завизжал: «Ну что, ребята, поучим чертяков адскому промыслу!». Ротмистр обернулся. В руке мерзавца в клетчатом кепи блеснул метательный нож. С неумолимостью вместо рукояти. Ротмистр Лосев успел увидеть, как резко взлетает кулак, сначала натыкаясь на кумач, а после отталкиваясь, и как, теряя разгон, в упор вонзается в воздух лезвие.

 Крик боли вырвался из груди ещё до того, как клинок вошёл в глаз. Боль скрючила палец на спусковом крючке. Чудовищно и дико прозвучал выстрел. Пуля ударила в плечо какого-то медика-студента, а звук выстрела – по натянутым нервам жандармов, солдат и казачьих разъездов. Толпу встряхнули густые залпы свинца. Толпа огрызнулась: «Нам некуда больше идти!», но побежала.
Студент-медик отделался легко. Пуля прошла навылет, не зацепив кости. Пётр Петрович Лосев тоже выжил. Полотно с надписью «Взгляни без гнева на нашы просбы цар-импиратор» погасило размах, лезвие пробило глаз, но не задело мозг. Бог для чего-то сохранил обоих.

 Меньше повезло людям, собравшимся у Александровского парка напротив Зимнего дворца. Сотни и сотни убитых, раненых много больше. На дворцовой площади броском дьявольского ножа оказалась умервщлена вера народа в царя – Божьего помазанника. В тот день повсюду поднимались восстания. Это была прелюдия, прощание с эпохой, предстоящее начало конца.

 Жандармский ротмистр Пётр Петрович Лосев, потомственный дворянин, кавалерист-гвардеец лежал с перевязанными глазами в тёплом забытье в петербуржской императорской клинике и ничего не знал ни о собственном будущем, ни о судьбе Отечества.
 
ГЛАВА 5. ВОЖДЕЛЕНИЕ

 Заминка прервалась неожиданно, как и началась. Рыкалин с приятелем не успели удивиться.

 - Следуйте, господа, за мною. Прошу вас, - засуетился распорядитель, пытаясь замять неловкость.

 Не будь приятели увлечены схваткой женщин в мраморной кювете, перепачканных шоколадной патокой – их насторожила бы игра чувств на одноглазом лице. Растерянность, граничившую с испугом, сменила решимость, за нею брезгливость, замешанная на презрении.

 Русских гостей, огорчённых восьмью марками с носа за вход, обрадовали столиком на двоих. Распорядитель исчез, пропуская к ним официанта в небрежно-элегантном фраке с фальшивым самоцветом в бабочке. Он подобрался к Рыкалину, смахивавшему больше на старорежимного барина, чем на высокопоставленного советского службиста. Ощущение справедливое, ведь он и впрямь происходил из прежней эпохи. Способствовала и обстановка – блеск украшений, плёс драпировки, синева зеркал, вощёный паркет, лепка и распустившиеся розы с пузырьками влаги на лепестках. Засим тягучая решимость портьер, прикрывающих не занятые приватные места.
Варьете напоминало закрытый клуб для членов процветающей корпорации. Гости, чопорная публика, скучая, поглядывали на барахтание дам. Перепачканные леди старались, но выбившись из сил, выбрались и ушли, роняя на паркет шоколадные комья. Их сменила рыжая примадонна, вкрадчивым баритоном объявив номер.
Из-за занавеса, повизгивая, выпорхнула стайка девушек, одетых наподобие жриц Мазоха в коричневые распашонки. Скатившись со сцены, они разбрелись меж столиков, помахивая хлыстиками, словно львиными хвостами. На эстраде грассировал томный, ярко напудренный купидон, распевавший шансон. Приятели широко распахнутыми глазами всматривались, как вальяжные господа становились добровольными жертвами гетер, подставляя под плётки свои обнажённые ягодицы. При ударе кожа хлыста будто прилипала к телу, и отходила с присвистом, необычно деликатным и оттого возбуждающим и эффектным.

 Официант вопросительно кашлянул. Прохор Иванович вздрогнул, будто рядом кто-то разрядил ствол.

 - Да-да-да, - забормотал он, пытаясь прийти в себя.

 Терпеливый официант ждал. Толстяк в чёрном плаще, в складном котелке пал на четвереньки и залаял навстречу. Девушка откинула плащ, стегнула господина по оголённому заду, запрыгнула на спину, и присвистнув, вонзила пятки в его бока. Публика взвыла.

 Чтобы не заморачиваться выбором, Рыкалин заказал жаркое под светлое пиво и десерт: сигару, кофе и мармелад из чёрной смородины. Сформировав заказ, он тронул локтем спутника, но Валентин Терентьевич отрешённо подвывал, поглощённый происходящим. Прохор Иванович показал два пальца. Опытный официант удвоил заказ. В этот момент господин в чёрном плаще изнемог у ног Невенчанного. Наездница не растерялась, по-кошачьи завертела головой в поисках жертвы. Повелительно взглянула на Валентина. Невенчанный зачарованно следил за раскачивающимся хлыстом – так сломленный гипнозом смотрит на палец гипнотизёра. Девушка шевельнула рукой. Трепетная волна пошла по хлысту, кисточка львиного хвоста щёлкнула Валентина по носу. Он сомлел, рухнул навзничь, обнажая поясницу, и поскакал с наездницей напролом, подбивая не подхваченные вовремя бокалы.

 Рыкалин остался один. Прицокнул языком, покачал головой и принялся за еду. Невенчанный исчез и возвращаться, по-всему, не спешил. Прохор Иванович ковыряясь вилкой в мясном восторге «а ля бюргер», разглядывал кривляющихся на сцене мужчин. Дичь, подкрашенные лица, этого не встретишь в родных пределах. Но тем и манило шоу – гнусностью, не доступной на родине.

 Публика понемногу остыла. Зазвучал терпкий, слегка навязчивый хор. Рыкалину показалась классика, Фридрих Бургмюллер. Обер-кельнер шептался в углу с экзальтированной блондинкой в тенистой вуали, невзначай обволакивая её единственным глазом. Рыкалин почувствовал голод и всерьёз принялся за жаркое.
Невенчанный не появлялся. Когда Прохор Иванович покончил с мармеладом, что-то изменилось. Он раскурил сигару и приподнял чашечку кофе. Хор умолк, музыка отдалилась, хотя приобрела интимность и очарование. Белокурая нимфа, скрытая вуалью, невесомо поплыла к сцене, минуя разомлевшего в воздушной воронке русского. Ласковая турбулентность заставила её покачнуться, коснувшись плеча Рыкалина. Словно электрический сноп пронзил тело и душу, лишив возможности двигаться и осознавать. Мысли Прохора Ивановича помчались в единственном направлении – вслед за нимфой. Воспарив на сцену, она замерла, затем её повело, как опьяневшую. Она запела. Но, оказалось, не мелодию в привычном понимании. Скорее в волнующем утробном звучании – словно, перекатывала, набрав в рот невесомую гармоническую взвесь, до самозабвения прикусив губу и втянув щёки. На зал ниспадал покров счастья, окутывая податливым восприятием окружающий мир. Разразились аплодисменты. Свет погас, и когда подслеповато засветился, на сцене развиднелся рояль, весь словно из слоновой кости. Рыкалин испытывал невыносимое влечение, дыхание зашлось, в глазах защипало. В этот момент он увидел кривого обер-кельнера с рюмкой в руке, добродушно состарившегося на столетие. Он сидел за стойкой бара и безбоязненно глядел в никуда. Прохор Иванович рванулся к нему, словно встретил брата после долгой разлуки. Схватил за рукав, задёргал. Тот в изумлении взглянул:

 - Мой дорогой господин, неужели проблема?

 - Поверьте, это другое. Нельзя ли вас на два слова?

 Они отошли. На два слова – едва ли поймут любопытные уши. Рыкалин сунул в руку обер-кельнера десять марок и горячо зашептал:

 - Скажите, кто она, ангелица? Ради всего святого, кто эта женщина?

 Одноглазый приподнял бровь.

 - Француженка... она сейчас пела...

 - Наша примадонна... Вы полагаете? Но она всегда поёт на родном энтцальско-швабском.
 
 Неприятной понятливостью соскользнула улыбка. Рыкалин отвернулся к сцене, не отпуская рукав.

 - Нет слов! Мало сказать – восхищён!
 
 - Вы, значит, француз?

 - Нет. Из России. Русский.
 
 - Русский... Какая разница…. Впрочем, если захотите быть благодарным, я представлю вас фройляйн Саша. Из-за исключительного расположения...

 - Её зовут — Саша?

 - О нет, мой господин – её имя Саша. Произносится именно так, на французский манер.

 - Чудесно. Признателен вам. Неужели вы не почувствовали?

 Обер-кельнер показал и перепрятал десятку во внутренний карман. Поразмышлял. Затем оставив, как сдачу, «Подождите здесь», исчез. Вернулся спустя минутное ожидание. Прохор Иванович успел пропустить пару рюмок водки, обе не закусывая.

 - Божественная! Что я говорил! Соблаговолила! - торжественно, словно появление в кабаке рейхсканцлера, провозгласил обер-кельнер.

 - Чего же мы медлим? – подорвался Рыкалин, - хотя погодите. Ещё что-то. Знаете ли, я в Берлине инкогнито… Секретная миссия. Хотелось бы сохранить встречу в тайне.

 Одноглазый понимающе поджал губы.

 - Не беспокойтесь, - ответил он, - проведу вас скрытно, через чёрный вход. Мой господин, нужно оплатить номер.

 - Правда?

 - Сущий пустяк. Пятьдесят марок. Фройляйн Саша предпочитает номера с ванной комнатой, гостиной и спальней.

 - Неужели... - засомневался Прохор Иванович и тут же спохватился, - в общем, не новость...

 - Договорились, - подытожил обер-кельнер и разжал кулак.

 На ладони лежал ключ. Рыкалин потянулся к нему, но одноглазый сжал пальцы.

 - Простите.... И мне двадцать... за протекцию. Всего семьдесят марок – и ключ ваш. С фройляйн побеседуете отдельно. Искренне желаю удачи! Чтобы банкротство обошло вас стороной!

 - Мерси, вы порядочный человек, общаться с вами приятно. Не сочтите за назойливость... Хорошо бы заиметь квитанцию... Скажем, за представительский ужин на четверых. У нас оплачивают подобные расходы.

 - Надеюсь, удастся устроить. Но твёрдо не обещаю, - ответил обер-кельнер, помявшись. Рыкалин отчего-то смутился. Пробормотал благодарность и отсчитал семь хрустящих десяток. Купюры исчезли в кармане одноглазого.

 - Следуйте за мной, мой господин, мой расточительный русский мистер.

 Рыкалин последовал. Они вышли к грузовому лифту, ключ от него отыскался в кармане, куда поместились деньги. Поднялись на третий этаж. Обер-кельнер указал дверь без номера и молча повернул обратно. Рыкалин постоял немного, резко выдохнул. Вставил ключ.

 В жизни Прохор Иванович повидал немало гостиничных номеров, но этот превосходил предыдущие. Обстановка напомнила один из его первых «эксов» в далёком девятьсот пятом году, в имении заносчивого князька. Рыкалин даже помотал головой, отгоняя наваждение. Такой же высокий потолок с лепниной. Окно с двойными рамами красного дерева во всю стену. Масло и акварель в золочёных рамах. Персидский ковёр ручной работы поверх начищенного в зеркальный блеск паркета — напоминание о скудности красок в повседневности. Камин, выложенный эмалированными изразцами цвета небесного блаженства, фарфоровые блюда эпохи Вильгельма Первого. Обстановку дополняла широкая кровать, она парила на цепях над паркетом, к ней солидно поднималась кованая лестница. На кровати с вольностью старшей жены гарема возлежала белокурая нимфа. Сигаретка «Абдулла» курилась в смешливо сжатых губах.

 - Кто застрял там, на пороге, с открытой дверью? – томным, низким и вибрирующим голосом спросила прима, - помилуйте, зима, комнату застудить не трудно.

 Рыкалин кивнул и вошёл. Великолепие отвлекло его. За час потрачено около восьмидесяти марок, не считая того, что предстояло отдать за ужин. Заплатить, конечно, за «сладкое», придётся. С немцев станет появиться в посольстве, чтобы востребовать две-три недостающие марки. Во что же обойдётся примадонна со странным, почти русским именем! Хотя жалеть денег на эту женщину – себя не ценить. Жаль, марок осталось с гулин живчик. Рыкалин мысленно почесал затылок. Старинная русская магия не подвела. Снова вспомнилось о прибыльном «эксе». С того времени на шее висел талисман, хотя сам Прохор Иванович неправильный золотой никогда так не величал. Двадцать восемь лет на шее – пришло время расстаться.

 Рыкалин виртуозно для своих лет взобрался. Кровать словно поплыла. Припал к ножке. После к ручке. Увидалось, что чаровница на десяток лет старше, а природный блонд оказался сединой. Сверкавшие золотом серьги представились миниатюрными доспехами на уши. Руку облегала плотная, словно вздутая изнутри перчатка. Но эти и заранее любые излишества вовсе не умаляли восторга и умилителения, вызванных этой женщиной.

 - Милая Саша, - искренне налегая на последний слог, заволхвовал Рыкалин, придав голосу неподдельной страсти, - дорогая моя богиня! Вещий трепет я испытал, увидев вас! И воспылал, воспылал, как юнец! О эта дивная ночь! Вы увидите, как я умею... Как умею быть благодарным... Я подарю вам... да-да, я подарю вам нечто прекрасное! Необычное... единственное в своём роде... не имеющее подобия, - русский шептал всё быстрее, разгорячённее, чтобы примадонна не успела осознать его слов, не потребовала денег, - вот эта восхитительная вещь, - он сорвал с шеи шнурок с монеткой и протянул девушке, - она послужит истинным доказательством вашего великолепия и моего сердечного преклонения перед ним...

 Прима некоторое время пронзительно разглядывала червонец и, вскрикнув, прижала к груди. Прохор Иванович с невольной искренностью принял её реакцию за восхищение. И, претерпевая благодарное возбуждение, воскликнул по-русски:

 - Эх, девчёнка, поучим чертяков адскому ремеслу!
 
ГЛАВА 6.  ПРИМА
 
 Князь Владимир Фёдорович Сангушко, товарищ министра финансов, пребывая на балу в императорском дворце, удостоился высшей чести. Его Величество Самодержец Всероссийский Николай Александрович, соизволил пригласить его в кабинет, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Но переговорить наедине не пришлось – в кулуарном помещении, как в общедоступной обители, исповедовал юную фрейлину придворный старец Распутин, стяжавший непререкаемые вольности во дворце.

 Бал давали к двести девяносто второй годовщине воцарения дома Романовых, а его сиятельство князь Сангушко был не последний человек в России. Известный финансист, знаток российской экономики по праву мог рассчитывать на аудиенцию у императора. В рабочие будни. Но нынче, в разгар праздника…. Мазурка плескалась в отдалении. Государь подошёл поближе.
 
 - Представьте, Владимир Фёдорович, мой повар, из обрусевших немцев, давеча делом напомнил забытую притчу. Уважил, состряпав позабытое кулинарами блюдо.

 Слово царя сопроводилось появлением гарсона, одетого Буонапарте. В богатом, золотом расшитом камзоле и треуголке. От блюда в его руках шёл пряный аромат вкусно приготовленной пищи, под салфеткой красовался  зажаренный дорумяна поросёнок.

 - Князь, извольте не конфузиться, откушайте и поведайте, понравилось ли яство. А я развлеку вас его сугубыми тайнами.

 Князь поклонился. Принял от гарсона столовые приборы. Степенно отрезал кусок.
Его Величество продолжал:

 - Рецепт возмутительно прост. Выбери мясистую оливку, вытащи косточку и внутрь на её место помести ломтик анчоуса. Затем начини этой оливой жаворонка, его же после надлежащего приготовления, заключи в куропатку….

 Князь забыл есть — так и остался сидеть с наколотым на серебряную вилку мясом.

 - Куропатку далее помести в фазана, фазана в каплуна. И уж, наконец, каплуна в поросёнка, жаренного на вертеле. Нежнейшая ценность кушанья – оливка, она, будя в середине, впитала тончайшие соки окружения. Да вы ешьте, Владимир Фёдорович, ешьте.

 Сангушко поднёс вилку ко рту, но государь вновь заговорил, и, поскольку в присутствии царя, не принимавшего пищи, князь вкушать полагал неприличным, то снова обратился во внимание.

 - Я не сведущ в высокой кулинарии… - задумчиво произнёс Николай Второй….

 «Жаль, ежели и в иных материях» - крамольно подумал князь, но благоразумно приподнял голову.

 - И вот решился испытать новшество. Вижу, вы не голодны, князь. В таком случае не соблаговолите ли добраться до сути затейливого блюда.

 Князь, догадавшись, взялся потрошить многослойную начинку. Страшась зацепить сердцевину, он продвигался осторожно, и вскрытие затянулось. Государь не проявлял беспокойства. Зато издали наблюдавший кулинар, готовщик изысканного кушанья, в негодовании изорвал шёлковый платок, однажды подаренный статс-дамой государыни в благодарность за роскошный ужин.

 В конце концов, изрядно намучившись, князь обнаружил искомое. Маслина оказалась крупной и напоминала грецкий орех.

 - Раскройте же её, Владимир Фёдорович, не томите!

 Князь разломил маслину пополам и ахнул. Вместо анчоуса из маслинного чрева блеснула золотая монета. Николай Александрович, позабыв о церемониях, выхватил у графа деньгу, отёр о белоснежную скатерть, покрывающую стол и выложил на ладонь. Монета в руке государя засверкала, будто ожила, испустив ретивые отсветы. Один из них достиг внимания мадемуазель, тронув лицо Распутина. Отец Григорий охватил ладонями лицо, воплем всполошив кадриль танцующих кавалеров и дам. Запросто сбежались в царский кабинет к старцу. Он отнял руки – на лице проступили пятна, похожие на следы ожога.

 - Гибель Дарящего на смерть Принимающего дар, - возопил отец Григорий и зарыдал.

 Государь пропустил отчаяние старца мимо ушей, и суматоха улеглась.
Николай опустил монетку на стол. Золотой червонец, двуглавый орёл вглядывался в императора и его гостя.

 - Теперь переверните.

 - Простите, государь?

 - Переверните червонец «решкой» кверху!

 Государь забавлялся, но причины монаршей весёлости, как ни силился князь, понять не мог. Владимир Фёдорович подчинился. На него глянул хмурый лобастый профиль господина с римским носом и тонкими губами.

 - И что? Ужели не узнаёте? В самом деле не узнаёте? – лукаво спросил самодержец.

 В этот же миг князь спохватился, опустился на колено и припал губами к императорской руке.

 - Вы заслуживаете несравненной чести, Владимир Фёдорович. Ежели не ваш расчётливый гений, банковские дома Франции, Германии и Голландии продолжали бы жиреть за счёт государства Российского. Благодаря вам, финансовому исполину, нам не пришлось идти на поклон ни к парижским Ротшильдам, ни к берлинским Мендельсонам.

 - Ваше Величество! – едва смог произнести расчувствовавшийся князь.

 - Это не всё. Сия монета эталонная. К девятьсот семнадцатому году я велю Монетному двору отчеканить юбилейную серию. С вашим, князь, профилем, не моим...

 Ни государь-император, ни растроганный до слёз граф, не подозревали, что в тысяча девятьсот семнадцатом году российской империи окажется не до юбилейных монет. Не станет самой империи. И придётся идти на поклон к банковским домам Европы. И под великие проценты ссудит Мендельсон деньги, и впору будет объявлять себя банкротом, ибо расплачиваться станет нечем.

 Но сегодня князь Владимир Фёдорович Сангушко ехал домой в новеньком, открытом экипаже, схоронив в нагрудный карман сюрприз – драгоценный,  воистину царский, жалованный последним российским царём. Родовое поместье всего в получасе езды.

 - Сашенька! Сашенька! Дочь!

 Дочь Сашеньку Владимир Фёдорович отыскал у пруда, в рощице, прилегающей к дому. Не по-детски серьёзная, она сидела на кукольном пирсе, построенном голландскими умельцами в позапрошлом году. Сашенька готовила к спуску корабль, модель броненосного крейсера «Аврора», для «удобства» уменьшенную в игрушку.
Заслышав шаги, девочка обернулась, узнала отца. Взвизгнув, бросилась на шею. Владимир Фёдорович подхватил, завертел с таком силой, что детские туфельки прочертили в воздухе оранжевый круг. Сашенька притворно верезжала, счастливо смеялся отец, а из окна второго этажа доносились возгласы княгини.

 - Осторожно, Володя, не упусти. У ребёнка закружится голова.

 Князь вернул дочь на пирс, присел на корточки и, хитро прищурившись, попросил:

 - Княжна, закрой глаза и протяни ладонь.

 Огромные глаза девочки стали больше. Она ожидала, что отец угостит сладостями – к чему усложнять, протягивать руку, если можно сразу попробовать на вкус. И она приоткрыла рот.

 - Ай-яй-яй, как поторопилась, - сокрушённо заметил князь, - мой гостинец не сладкий, а другого свойства. Любишь ли ты сувениры?

 - Обожаю, - подтвердила Сашенька.

 - Закрой глаза и протяни ладонь, - повторил отец.

 Отдал монету. Она раскрыла глаза и тут же снова закрыла. Металл засверкал, отбив солнце. Девочка прикрыла монету другой ладонью. Приоткрыла, глянула одним глазком. Удивлённо воскликнула:

 - Папенька! Что же это! Ты вместо имератора! Чудо-то! Не показать ли маменьке?

 - Изволь, княжна. Если хочешь...

 Девочка захлопала в ладоши, позабыв о гостинце. Червонец, перелетев пирс, исчез. Отец с дочерью, не сговариваясь, бросились вслед. Каждый по своей причине.

 Владимир Фёдорович повредил при прыжке ногу, графиню отпаивали сердечными каплями, Сашенька откашливала воду. Монета, суть переполоха, отсвечивала с палубы плоскодонки. Там её и обнаружил мажордом Фока, прибежавший на шум. Игрушечный пирс, миг озарения! Хохот под изумлённые взгляды прислуги. Такое не забывается до старости, до смерти.

 Поздняя осень девятьсот шестнадцатого года выдалась холодной. В особенности вечера. День проходил между заботами и суетой, ночью прятались под одеяла из гагачьего пуха, присланного из далёкой Исландии. В тот вечер Владимир Фёдорович сидел за отчётом о состоянии российской экономики. Выходил острый дефицит на сумму не менее пятисот миллионов рублей. Князь понимал, что европейская политика не потерпит России вровень. Сильная Россия опасна. Ну что же, зато у россиян свои интересы. Побойчее иноземных. Князь готовил государю внушительную записку с предложением пренебречь принятой процедурой займов и лично просить помощи у европейских монархов.

 Княгиня расположилась в опасной близости от камина, и Владимир Фёдорович то и дело отрывался от работы, с тревогой поглядывая на жену. Княгиню Надин, неженку Наденьку, часто морозило. В который раз она перечитывала «Идиот» Достоевского. Хмурилась, не соглашаясь с автором. Надежда Егоровна и сама грешила, хотя считала занятие сочинительством ниже достоинства, приличествующего женщине её круга. Талант расходовался на эпистолярный жанр. Письма получали даже домочадцы, притворяясь, что не ведают, кто автор, подписывающийся таинственным «имярек».

 Сашенька забавлялась червонцем. «Орёл или решка?» Если выпадал орёл, писала в святом откровеннике что-нибудь из священного писания: «Сердечно любить Творца….», если же случался отцовский профиль –наскоро сочиняла в дневник рифму.
Снизу от крыльца послышался шум. Княгиня оторвалась от книги. Покачала головой:

 - Влади, прислуга бранится. Вышел бы, присмирил — хоть языки им окорачивай.

 По парадной лестнице к гостиной кто-то спешил. Не один. «Жаловаться бегут – бездельники, - подумал князь, откладывая перо, - придётся стать судиёю».

 - Распустили прислугу, - недовольно заметила княгиня, - русский народ на слово слаб. И науку исключительно через розги воспринимает.

 Развить мысль не успела. Двери в гостиную распахнулись от удара. На пороге стоял высокий плечистый мужик в кучерском зипуне. Губы его презрительно кривились. В опущенной руке наган. За его спиной пританцовывал человек, с физиономией университетского недоучки, похожий на дворового пса.
 
 - Что здесь происходит?! – от возмущения князь не потрудился подбирать слова, выкрикнул, - мерзавцы!!!

 Мужик в зипуне, высморкавшись и ударив соплёй о стену, осклабился:

 - Спокойно, барин. У нас тут эксик. Не возражаете?

 - Что позволяешь себе, холоп? Какой, к чёрту, «эксик»?
 
 - Ну и выродок! Вникай, чучело! У нас тут экспроприация!!! Грабить вас будем — так понятнее? Не дошло, буржуйская харя? – сквозь зубы процедил мужик и выстрелил в потолок.

 Сверху откололся кусок лепнины и грохнулся посреди гостиной. Комната затуманилась пылью.

 - А за холопа, вша буржуйская, ответишь, - мужик, распалившись, сделал несколько шагов, оказавшись вплотную к князю.

 Человек, похожий на пса, сопел за спиной своего предводителя.

 - Ну что, Валька, поучим чёртиков адскому ремеслу? – вскричал мужик и рубанул князя рукоятью нагана.

 Удар пришёлся по лицу, его сиятельство рухнул, как стоял. Хлынула кровь. Надежда Егоровна безумно взвыла, вмиг растеряв врождённое благородство. Человек-собака рванулся к ней, учуяв «кровь» – будоражащий запах неведомого ранее и дозволенного теперь ужаса. С размаху отвесил оплеуху, оборвав вопль, развернул к себе спиной, резко наклонил, сжимая щею, и завизжал дурным голосом:

 - Прохор — а?! Гляди, Прохор! Ну же! Ну?

 - Не терпится? Хватай Валька, собачий сын, всё что есть! Наше! Аристократы через зад лучше понимают!

 Оглушительно взвыв, «собачий сын» задрал графине платье, Увидев исподнее, зарычал зверем, окончательно потеряв человеческое. Ухватил за волосы, потянул к себе.

 В гостиной появились ещё трое – перепачканные кровью. Прохор с сожалением оторвался от сладострастного зрелища, вспомнив об истинной цели визита в усадьбу князя – «экс»! Махнул рукой троице. Они, словно вышколенные, кинулись потрошить мебель. Сам огляделся. Раздул ноздри. Неспешно подошёл к оцепеневшей Сашеньке. Широко раскрытые глаза. Распахнутый в немом крике рот. В руке монетка с профилем Его Светлости князя Владимира Фёдоровича Сангушко.

 - Что у тебя там? – пригляделся бандит, - покажи, красава... ну, дьволы, совсем охренели, деньги свои печатают. Гады! А людям жрать нечего!

 Грязная лапища потянулась к детской ладошке, но она сжалась. Глазки девочки сузились в щёлки.

 - Не дам, - прошептала она, спрятав кулачёк за спину.

 Прохор осклабился и неожиданно рванул обеими руками с ушек серёжки. По лицу девочки заструилась кровь. Рот обезобразился криком боли. Головорез, казалось, не замечал страданий. Ухватил косу, рванул вниз. Саша рухнула на драгоценный паркет дерева, доставленного нарочно из далёкой Африки. Нога в сапоге наступила на шейку, послышался хруст. Затем с силой разжал кулачок, ломая пальчики. Монетка покатилась прочь. Прохор неспешно, по-хозяйски двинулся за ней. Кругляш, словно запечатлевая панораму рождавшегося ада, покатился по размашистой дуге, минуя лежавшего в крови князя и хрипевшего в мерзком оргазме человека-пса, тройку «революционеров», рвущих гостинную на части и детское тельце не полу. Овладеть девочкой насильнику не составило труда.
На выходе из княжеского дома, Рыкалин заметил в руках Вальки занимательную штучку – очки с затемнёнными стёклами, в блёстке жемчужной пыли. Прохор переступил через тело мажордома Фоки, оплывшее кровью из проломленного черепа, и протянул руку. Валька по-собачьи пошевелил ушами, преданно шмыгнул носом и вложил добро ему в руку.
 
ГЛАВА 7. ПОХИЩЕНИЕ
 
 - Вот-те раз... экая ты у меня неженка, - поразился Рыкалин и припал к графину богемского хрусталя.

 Холодный душ изо рта Прохора Ивановича привёл приму в чувство, она отёрла лицо, посмотрела ему в глаза. Взгляд обещал незабываемую ночь.

 - Одноглазый оракул предрёк, что ты – русский.

 - Русский, - согласился Рыкалин.

 Русскому в Германии таиться незачем. С немцами большевики подружились ещё при живом вожде революции Ленине. Рука руку моет. Получение немецкой визы было скорее бюрократической формальностью, чем проверкой благонадёжности. В тысяча девятьсот тридцать третьем году русских, в основном, участников «белого» движения, насчитывалось никак не менее ста тысяч. Десятки, если не сотни советских чиновников ежедневно находились в Веймарской республике по различной важности делам, а то и вовсе без оных. Русский, украинец, белорус – кто угодно, главное, чтобы не еврей.

 - Прежде всего чистоплотность, - провозгласила прима и по-свойски махнула ладошкой в лайковой перчатке, - извольте помыться!

 Прохор Иванович, поначалу нахохлился, но затем поддержал красноречие дамы вполне уместным заигрыванием. Оскалился. Зашипел, как самец рыси перед случкой. Прима бархатно зарычала. Попыталась куснуть Рыкалина за нос. Неловкость была преодолена. Изысканность прелюдии  взбудоражила. Побудила поторопиться.
Роскошью туалетная комната соперничала с обстановкой  салона. Дрезденский кафель в лубочных ипостасях Кнехта Рупрехта. Бездонная ванная чёрного мрамора на ажурных бронзовых лапах. Прохор Иванович сбросил одежду, глянул на своё отражение. Зеркало в золочёных обводах. Отражение в полный рост – остался доволен. Любой мужик в пятьдесят может гордиться подобной статью. Запрыгнул в ванную. Приспустил краны.
 
 Из крохотного отверстия в стене, замаскированного под глаз Рупрехта, за действиями мужчины наблюдали.

 Женщина со странным именем Саша вовсе не любовалась сохранившимся мужским телом. Убедившись, что русский погрузился в воду, подбежала к телефону. Дождавшись соединения, негромко, но очень отчётливо, проговорила:

 - Упакую в полчаса.

 Бестрастно выслушала ответ. Кивнула, словно собеседник мог видеть:

 - Несомненно. Уверена.

 Саша встретила Рыкалина на выходе из ванной комнаты. Склонившись в глубоком книксене, потупив глаза, протянула ему поднос с двумя фужерами. Прохор Иванович стоял некоторое время недвижимо, словно раздумывая – принять угощение, или отказаться. Сейчас он отчётливо видел, что девушка сплошь седа. Удивило его не это, в общем-то, тривиальное обстоятельство. Настораживало, что француженка не скрывала седину под окрашивающими порошками. Но тут же гремучая смесь таинственности и доступности произвела в его груди пожар. Саша продолжала стоять в неудобной позе, не выказывая признаков нетерпения. Напротив, улыбка становилась всё более покорной, беспомощной и притягательной. Рыкалин крякнул от удовольствия, ощущая себя дома:

 - Молодец девка. Баба должна исполнять всё, что хочет от неё мужик, да с превеликим удовольствием.
 
 Подав свою точку зрения, Прохор Иваныч запустил руку в декольте пеньюара, помял грудь и нежно придавил сосок. Приподнял голову женщины за подбородок, заглянул в глаза. Прочитал покорность в дразнящей поволоке, когда строптивая встречает настоящего мужчину. Он подхватил фужер и залпом проглотил спасительную прохладу на исходе пузырьков.

 - Ну, девочка, айда наверх, в люлю. Задам тебе русской удали, узнаешь, чем пахнет. Покувыркаемся, моя козочка!

 Саша, зазывно поводя ягодицами, двинулась к кровати. «Матёрая сучка» - жарко и по-русски прошептал Рыкалин, поспешая вслед. Прима поднималась наверх, демонстрируя наготу под домашним, а посему ещё более будоражащим капотом. Подобными заморочками расчётливые проститутки удачно аннулируют ощущение продажности. Прохор Иванович, распаляясь, почувствовал вдруг, что терпит фиаско. Мгновение назад походка и запах женщины вызывали неутолимую жажду обладания, но вдруг словно свистнуло лезвие гильотины, и Прохору Ивановичу стало неуютно. Воздух казался стоялым. С неизвестно откуда наплывшим зловонием. Хотелось просить помощи, открыть окна и глотнуть холода, но язык перестал шевелиться. Рыкалин бессильно опустился на пол. Привалился к стене, наблюдая, как прима сбегает вниз, сбрасывает пеньюар, облачается в костюм. Было безразлично даже когда она пинала его в бок ножкой, не произнося ни слова. Лишь мычал. Реагировать иначе не мог. Отворилась дверь. На пороге показался одноглазый сводник. Пошептался с примой – Рыкалина это не встревожило. Потом появился атлет, видно, тяжеловес из циркк. Кивнул, глядя Прохору Ивановичу в глаза:

 - Он ли?

 - Не сомневайтесь, Михаил Васильевич, - заверила Саша, - более чем. В любом случае, клиент наш.

 - Подсобите, Пётр Павлыч, - попросил одноглазого атлет.

 Вдвоём они подняли Рыкалина под руки. Повели к выходу. Прохор Иванович мычал жалобно, как корова на бойне. Атлет вышел не циркачом, а таксистом. У съезда на мостовую стоял новенький опель «Лягушка» с шахматкой по обеим сторонам. Рыкалина, не церемонясь, всунули на заднее сиденье. Таксист стянул руки пленника ремнём, сел за руль и не мешкая, рванул с места. Было видно, как одноглазый, оглядев безлюдный проулок, вернулся в пансион.

 Опель мчался по Берлину – самому американскому городу Европы. Рыкалин равнодушно смотрел в окошко на блудливое ночное великолепие, постепенно осознавая, что похищен. Отрава, подсыпанная в шампанское сковала мозг и члены. Он попытался спросить водителя о конечной цели путешествия и, на удавление, сумел с первой попытки:

 - Куда вы меня везёте?

 Водитель молчал.

 - Остановите. Будут большие неприятности... Вместо денег... Я – советский дипломат, - хитрил Рыкалин, пытаясь нащупать цель похищения.

 - Начхать. Деньги нас не интересуют, - хрипловатым, а от того зловещим голосом ответил, таксист по-русски.

 - Тогда что вам надо? На агентов Абвера вы не похожи, - вновь попытался закинуть удочку Прохор Иванович.

 - Справедливости!

 - Чего? – изумился Рыкалин простецкому признанию.

 Водителя это задело – ответил с отвращением:

 - Всегда приходится платить по счетам. Такие, как ты, отняли у нас всё. Сначала мы сочли вас за накипь. Наивно думали: ну, побалуется мужик, да и станет в стойло. Но когда рассмотрели вашу живучую мерзость, поняли, что скверну впору уничтожать вашими методами. Истребителю крыс не нужна правовая подоплёка для выполнения работы. Крыс надо уничтожать – и всё.

 Тело Прохора Ивановича покрылось испариной. Он понял, кто его похитил и для чего. Коллективная память –особая болезнь. Она не исчезнет, пока существуют люди. По своему ведомству Рыкалин знал, почему Берлин слывёт литературной столицей русской эмиграции. Хотя многие предпочли бы печататься в Париже, но куда деться – в Германии дешевле. О срезе русской эмиграции знали, кому не лень. Здесь всех вдосталь, всех хватает – и недобитая Белая Гвардия, дворянство с мещанством, и криминал под ручку с интеллигенцией, даже свихнувшееся от непонимания быдло. Беспардонная лихоимствующая публика, проклинающая власть Советов. Ах да, и самобытное сословие – литераторы! У них здесь кубло! Зря, что ли в двадцатые годы в Берлине выходило больше книг на русском, чем в России. И современая периодика! Кошмар! Советские писатели печатаются в Берлине! Поговаривали, лично вождь, интернациональный авторитет Сталин благословил на пользование. Вся эта перегнойная шушера видела в Гитлере Мессию, в национал-социализме - спасение России. Столько лет прошло, а они копошатся, надеясь на реванш. Тех, кого не прикончили в семнадцатом, вдохновил Гитлер! Недобитое золотопогонное офицерство, оказавшись в Европе, сочло борьбу с Советским государством пожизненным принципом. Терпят, живут вчернь грузчиками, посудомойками, проститутками – кто кем, вот и таксистами. Глубину их ненависти ко всему нынешнему в родимом, но теперь чужом отечестве – не представить.
Действие наркотика понемногу утихало, но руки оставались связанными. Безучастность, а затем страх постепенно сменились разухабистостью, берущей начало на облучках фаэтона и круто изменившей жизнь наивного лихача. Прохор Иванович напыжился и патетически закричал наперекор мотору, навстречу порывам колючего морозного ветра, врывавшегося в салон «Опеля» через приоткрытое водительское окно. Таксисту, видно, было нипочём. Как будто криком можно было поправить ситуацию.

 - Вези меня, извозчик, вези, барчук, как я возил вас когда-то! Эх, мать твою, сколько чёртиков обучил я за свою бедовую жизнь адскому ремеслу?!

ГЛАВА 8. ИЗВОЗЧИК

 Ритмы вальса ещё кружили кудрявую голову, когда красавец кавалергард, поручик, молодой граф Михаил Васильевич Сумароков вышел в нарождавшийся рассвет. Это был бал!

 В канун нового года Михаил удостоился высокого поручения в Москву, поэтому к нежданной досаде пропустил открытие сезона в Зимнем дворце,  обнаружив высочайшее приглашение по возвращении. Новогодняя же ночь в патриархальной столице вышла превосходной.

 Дом, старинный замок, будто прозрачный в иллюминации – в светильниках и канделябрах обилие огней. У входа ливрейные лакеи, обворожённые торжественностью, и уж выше, за парадным маршем, граф с графиней в маскераде – привечать гостей. Чету, дабы доставить приятность, нарочито никто не признавал.
Начало вышло чопорным. Но уж после… Голова вскружилась от очарования. Полонез. Сумароков-младший, поклявшись озорничать напропалую, склонил лохматую башку перед девицами «первого выхода». Сразу перед всеми. Прелестницы так взволновались, что едва не столкнулись друг с дружкой, поспешая к кавалергарду...

 Михаил, очутившись спозаранку на улице, от полноты юных чувств расхохотался. В предрассветьи смех прозвучал на особицу аппетитно, послужив приманкой шалому ветру и погоняемому им фаэтону. Признал ли извозчик-лихач в весёлом барине обожателя бесшабашной езды, или других охотников прокатиться не оказалось – Мишке Сумарокову дела не было. Лихач оказался на загляденье – белые перчатки оленьего лайка, карманные часы с цепью от ремня, напомаженные завитые волосы из-под велюрового цилиндра. И непревзойдённый колорит – затемнённые очки, придающие сходство со слепым уличным музыкантом из разорившейся дрезденской шляхты. «Вот бы такой нарядец на бал – все дамы непременно мои», подумал поручик, решив поступить так на ближайшей «ассамблее» в Зимнем. Сумароков присвистнул.

 Извозчик тотчас осадил. Фаэтон, как вкопанный застыл напротив. В душе поручика тихонько зазвенела  мажор-струна, постепенно наращивая темп. Видно, влип, попался в тенета азарта, и теперь никак без «лихача». Иначе, Михаил знал по себе, не миновать беды. Медная бляха с ухарским теснением, притороченная к кибитке так, чтобы виднелась отовсюду, свидетельствовала о поручиковой правоте. Сумароков резко, как на строевого коня, запрыгнул в фаэтон. Коляска упруго просела в книксене рессор и резиновых шин.

 - Куда барин желает? Вмиг долетим, - лихач обернулся вполоборота, - семьдесят копеек не пожалеете?!

 - Звонко! - бессовестность возницы рассмешила Сумарокова, но, не посмев воспрепятствовать куражу, велел с нетерпением, - гони на Невский!

 - Э-ге-гей, барин, поучим чёртиков адскому ремеслу! – воскликнул извозчик обрадованно и щёлкнул кнутом над ухом огненного рысака.

 Детина на облучке, в отличие от седока, обладал врождённой запальчивостью. Он вечно испытывал едва ли не потребность угодить в раж и всегда благодарствовал клиентам, не пожалевшим шести пятиалтынных, чтоб хватить через край. Зато желающим взвинтиться умел первостатейно пощекотать нервишки. Прохор не первый год лихачил на извозе. Наслышался откровений от «их сиятельств» и «превосходительств». Воротило от постылого и смешного: «будь почтителен, а к женщине – особливо», «вы всем и каждому», «не ковыряй вилкою зубья», «не облизывай перстов», «не чавкай жуючи». А уж насмотрелся всякого –  только прикажут верх в фаэтоне поднять, и айда, кто баб тискать, кто ругань в мат! Один был – горячая езда в его голове переворот сотворяла… Раздевался гол, да приказывал верх опустить. Срам на всю улицу, а человеку страсть.
Звонкой рысцой по булыжнику. Не нарочно завязался и разговор:

 - Чьих будешь, молодец? - спросил поручик, любуясь утренней набережной в розовом рваном тумане.

Возница помолчал и ответил, как есть:

 - Рыкалины мы. Купеческого звания, но я-то отбился. Вот, извозом занялся. Лихачествую из интересу.

 - Ну и дурак, - зевнул с недосыпу Сумароков.

 - А вы, барин, извиняйте, что интересуюсь, – проглотил извозчик каверзу собеседника, - какого роду-племени будете, Ваше Превосходительство?...

 - Чего там, бери повыше – графского сословия...
 
 - И, как посмотрю, точно, вылитый граф, стало быть, Ваше Сиятельство...

 Молодой Сумароков кивнул, лениво отвернулся к рассвету и, неожиданно потеряв интерес к езде, задремал. Прохор всё улыбался. Ещё рассказывал что-то весёлое и приятное сердцу, но тут осознал, что никто его уж не слышит. Обернулся назад…
На «дурака» он не обиделся поначалу, но сейчас что-то хрустнуло в весёлой, разбитной душе. Хрупкое, как стеклянная птица у кума на шифоньерах. Чистое, звонкое, но необратимое. «Ну и дурак» вихрем пронеслось в голове, закрутилось, кануло вниз. Намотало жилы, изгоняя из груди живость и доброту. И за что? Судим не был, не мошенничал, нетрезвым к лошади ни-ни, в неблагонамеренных тоже не пребывал. Бывало, пьяные господа бранились, но не так. Иначе как-то. Весело. С хмельцой. И на тебе, получай! Сегодняшнее «Ну и дурак» - особливое! Слишком обидное! Презрительное, брезгливое... За что, барин?!

 Лихач остановил фаэтон. Снова обернулся. Долго всматривался в молодое, румяное лицо. Что-то неизведанное, запретное, чуждое росло в нём, переламывая сущность, делая иным. Глаза медленно, но неотвратимо, из весёлых и шальных, превращались в жестокие гляделки голодного волка, волчары, зверя. Прохор, смачно сплюнув сквозь зубы под ноги спящего, поглумился: «Может, встренемся ещё, Ваше Сиятельство...» и впервые крепко, зло, не щадя, хлестнул рысака.
Кавалергард, поручик, граф Михаил Васильевич Сумароков, очнулся в глухом переулке у придорожного трактира, с бешеной болью в разбитой голове, ограбленный, голый. Вокруг толпились нищие, жулики, проходимцы, и стоял перекатный гул голосов, пачкая воздух неубиенной бранью. Приличных прохожих не видалось, изредка уныло перемещались извозчичьи экипажи и хворые мужицкие подводы. Грязно, страшно и одиноко.
 
ГЛАВА 9. СОВЕТ
 
 Глаза водителя расширились донельзя. Рыкалину показалось, что в руль вцепился филин, весь фуражка с лакированным козырьком, нафаршированная недоверием. Он всмотрелся в лицо пленника и c заминкой спросил:

 - Не ты ли пробавлялся в Петербурге извозом?

 Рыкалин из осторожности отрёкся. Атлет усмехнулся и, то ли посоветовал, то ли пригрозил:

 - Надо же... Получается, в твоих интересах – не опровергать внешнего сходства...

 Город закончился. Опель продолжал мчаться вперед, километр за километром поглощая ровную, как срез хлеба, дорогу. Бетонная окаменелость сменилась сельской пасторалью, разменным эталоном стабильности и порядка. Городским премудростям бюргеров с чутким запозданием находился отклик во флегматичных сердцах немецких фермеров.

 Такси петляло вокруг холмов, попеременно разгоняясь до крейсерской скорости, или почти замирая на первой передаче. Неужто «хвост»? Простого советского бонзу хватились в посольстве? И бросились в погоню?! Но нет, автомобиль завернул за холм, выглядевший воспаленным флюсом над пышущей здоровьем землёй. Это начиналась городская мусорная свалка. Опель остановился у больших и, как показалось Рыкалину, грешно окрашенных в чёрное, ворот. Водитель коротко посигналил. Спустя мгновение, или вечность, появилась изломанная фигура старика, ковылявшего к воротам. Чтобы удерживать равновесие, старец криво и угловато размахивал изувеченными руками, из-за чего издали напоминал прихлопнутого комара. Подойдя, дотянулся сквозь прутья к увесистому замку. Повозившись, отпер со скрежетом, потащил створку ворот. Автомобиль въехал во двор, в пространство почти идеальной округлости. Прямыми лучами – так как дети рисуют солнце – расходились в стороны дорожки с указателями на столбиках. Пару надписей Рыкалин успел прочесть, пока его, вытащив из машины, волокли к деревянному бараку, балаганно жёлтой окраски. «Строительный мусор» и «Бытовые отходы» значилось на табличках.

 В домишке Рыкалина протолкнули сквозь тускло освещённый коридор. Прохор Иванович попытался замедлить шаг и осмотреться, но несколько пинков заставили поторопиться. В тёмной комнате пленника усадили на стул с удручающе высокой спинкой. Размеры помещения определить оказалось сложно, но по шороху и дыханию Рыкалин заключил, что это и есть финал. Это грустное обстоятельство почему-то утешило. Скоро всё разрешится. Если бы похитители не сомневались, что делать дальше, спрятали отдельно. Минуты шли, и ничего не происходило. Прохор Иванович недоумевал, как могут похитители ориентироваться в сплошной темноте, а посему пришёл в мистический трепет, мешавший думать и даже дышать.

 Неожиданно кто-то сильный ухватил его за плечи, бесцеремонно сдавил, так, что не было возможности пошевелиться. Развязали путы на руках, заломили за спинку стула и снова связали. Теперь встать не представлялось возможным. Тюремщики старались зря. Рыкалину и без того было страшно, о побеге он не помышлял. О выкупе, о глупом недоразумении, неудачной шутке, но не о побеге. Пытаться бежать – верная гибель. Пусть они окажутся жадные до денег люди! У него есть сбережения. Всё отдаст. А дальше родное ОГПУ – «О Господи, Помоги Убежать» и Абвер с цепкими связями непременно отыщут мерзавцев. Так надеялся Прохор Иванович Рыкалин, привязанный к стулу в жёлтом строении посреди берлинской мусорной свалки. В отсутствие света и время теряет признаки времени. Сколько его ушло в безнадёжном мраке, под дыхание незнакомых людей, кто знает что желающих от него – минута, час, сутки? Рыкалину вспомнилось, что он коммунист. Попробовал изгнать из сердца страх. Помогло. Вернулась способность обстоятельно мыслить. Руки ещё не потеряли чувствительности, значит прошло не более часа-двух.

 - Включите свет, Фёдор Ипатьевич, - как гром с неба раздался чей-то знакомый мужской голос.

 От неожиданности пленный Прохор дёрнулся резко и, потеряв равновесие, упал на бок вместе со стулом, к которому был приторочен. Переполоха не случилось, лишь что-то щёлкнуло. Рыкалин ослеп от яркого света. Зажмурился, а когда открыл глаза, пожалел, что обрёл способность видеть. В просторной, элегантно обставленой комнате, собрались знакомые люди. Всех  видел не далее, как сегодня, напрягать память не пришлось. Латыш Янис Озолс – гнусный предатель, за ним одноглазый упырь – сводник из кабаре, проститутка Саша, вышибала таксист, наверняка, титулованный белогвардеец и престарелый мусорщик, безобразный рецидивист, похожий на паука.

 Все пять, словно сейчас, при свете, обретя способность говорить, принялись совещаться, не обращая на пленника внимания. К фантастическому ужасу Рыкалина они преспокойно обсуждали способы умерщвления. Каждый отстаивал свою точку зрения и не намеревался отступать.
 
 Латыш Янис Озолс твердил о расстреле. Предлагал взять по браунингу и развязать пленника. Позволить пометаться по комнате под выстрелами, и только после открыть стрельбу на поражение. Одноглазый ни за что не соглашался, настаивая на холодном оружии. Он нервно расписал преимущества гарроты, длинного шнура с ручками на концах – чем не профессиональный убийца из «Коза Ностра». И следом продемонстрировал внимательным душегубам кожаный саквояж, чьё содержимое Рыкалин по причине горизонтального положения рассмотреть не мог. Но по впечатлительным возгласам предположил для себя мучительную погибель. К Богу Прохор Иванович давно не обращался, посему наивно молил вождя всемирного пролетариата Ульянова-Ленина подняться на защиту труженика «Госиздата». Фрау Саша никак не разделяла высказанных способов, считая их легкомысленным избавлением от справедливых мук. Седая стерва вдохновлённо расхваливала злачное заведение на Кудамме, где бралась нанять уравновешенных мальчиков, статью покрепче. Таких, что за несколько марок вдоволь обработают педераста Прохора, чтобы смерть показалась ему грёзой. Далёкой, как победа коммунизма во всём мире. Таксист отмалчивался. Не высказывал предпочтений, лишь изредка вступая в прения, соглашаясь, либо опровергая доводы. Затем громко хлопнул в ладоши, оборвав дискуссию:

 - Не впадайте в детство, господа. Что за маразм, честное слово. Вы напрочь позабыли о старых проверенных средствах, пытаясь обосновать то, в чём специалистами не являетесь. Ну-те ка! Возьмём «потрошение» – достаём из товарища кишечник и наблюдаем, как он раскаивается в греховных преступлениях. Или практичное «сажание на кол». Дёшево и сердито. Садим Прошку на толстый якорь, смазанный благодарным бюргерским салом. Развлечение на пару дней обеспечено. Негодяй медленно, сантиметр за сантиметром станет обволакивать кол своей грешной плотью….

 Калека старик молча курил трубку, задумчиво поглядывая в сторону. Губы его шевелились. Успевший обгадиться Рыкалин проследил за взглядом. Калека рассматривал противоположную стену. Обзору мешали неудобное положение и ножки стульев. Рыкалин очень медленно, чтобы не привлекать внимания, повернул до отказа голову. Мышцы напряглись до боли, донельзя скосил глаза. Из-за невероятного напряжения картинка сперва расплывалась, но, когда удалось сфокусировать зрение, в ней ничего, стоившего отчаянных усилий, не обнаружилось. Всю стену обтягивала плотная материя, вроде занавеса. Рыкалин с трудом вернул голову в спокойное положение и стал прислушиваться к разговору. Старик ещё некоторое время рассматривал штору, затем с трудом волоча искалеченные ноги, направился к ней.

 Рыкалин повторил усилие. У стены паук потянул за шёлковый шнур. Шторка дрогнула и поползла вверх. От работника Наркомпроса разило скверным, волосы на голове вздыбились. Стену украшали скрепленные между собой листы ватмана. На печатными буквами и стройными столбцами значились имена. Некоторые были жирно перечёркнуты красным. Их, почти всех Прохор Иванович знавал лично. Все погибли при странных обстоятельствах, либо пропали без вести. Рыкалин с ужасом пробежался глазами по спису: Иосиф Виссарионович Сталин, Лев Давидович Троцкий, Лаврентий Павлович Берия, Григорий Евсеевич Зиновьев, Николай Иванович Ежов. Высшее руководство страны Советов, имена людей, занимавших ключевые посты в Наркоматах. Молотов, Ворошилов, Каганович... Заговор! Вселенская мистификация! У них на прицеле лучшие люди государства! Цвет и элита! Непременно выжить! Любой ценой! И – сообщить! Сообщить! Сообщить! Неясная, болезненная мысль, облегчительная поддержка: «Это не заговор – это сенсация!».
 
 Калека порылся в кармане. Вытащил карандаш, жирный красный грифель. Зачем-то обдул.  Заскользил пальцем по списку. Упёрся в одну из строк. Рыкалин одеревенело прочёл – это была его фамилия! Вычёркивать людей из жизни! Паук приложил грифель к ватману, где значилось «Рыкалин Прохор Иванович – руководитель иностранного отдела при Госиздате» и замарал красным. Вычеркнул из списка живых.

 - Позовите старшего, - Рыкалин не узнал собственного голоса, хриплого и едва различимого.

 На него не обратили внимания, но старик как-то нехорошо встрепенулся. Так взъерошивается уличный котяра, неожиданно увидевший перед собой оскаленную бульдожью пасть.

 - Кто старший? – всхлипнул Рыкалин, - не убивайте, я буду полезен.

 Старик промолчал. Остальные не унимались. Рыкалин сорвался на истерику, на крик. Он и впрямь был близок к помешательству.

 - Гниды! Кровососы! Всех вас достанут! Отыщут! Раздавят, как вонючих клопов! Ну! Чего ждёте?! Живодёры! Убивайте! Гнусная мразь! Крысы! Мало я вас ухлопал! Придёт час! Научим чертяков адскому ремеслу!

 Послышался звук падающего тела. Старик скорчился на полу. К нему подбежали.
 
ГЛАВА 10. ЛЕЙБ-ГВАРДИИ КАПИТАН
 
 Его Величества лейб-гвардии капитан, потомственный дворянин Фёдор Ипатьевич Миловский, крепко задумался о превратностях судьбы. Закономерных и случайных. Ясных, как день, и неразрешимых. В тысяча девятьсот пятом с выпущенного в жандармского офицера клинка началась революция, погубившая великую империю. В четырнадцатом году с пули, сразившей эрцгерцога Фердинанада, разразилась мировая война. Оба события, как в гигантскую воронку, втянули бессчётное число судеб.

 Верный присяге ротный командир Миловский разуверился вдруг в справедливости своей войны. Спроси об этом кто-нибудь из солдат, объяснил бы попросту, что в семнадцатом году Россия раскололась на две социально враждебные общности: «белую» и «красную». Что «белые» – это патриоты, кровно преданные Отечеству. «Красные» – отщепенцы без роду и племени, продавшие страну немецким толстосумам. В действительности всё переплелось гораздо сложнее. Революция, поправ привычные представления о чести и достоинстве, извратила самую мораль. Каждый решал для себя, что выбрать – истину, или ложь. Честь, как ответил бы капитан, неподкупная спутница, единственная на всю жизнь, нет её – не следует жить. Несмотря на талант стратега и мастерство тактика, Фёдор Ипатьевич попал в окружение. Иначе не могло быть, учитывая превосходство противника, наступающего без просвета со всех четырёх сторон света. Некуда было скрыться. Капитан Миловский знал, что обречён. Как и  все, кто верил ему и готовился умереть в бою вместе с ним. Прав ли он, продолжая биться? Мучительный, неразрешимый вопрос. Может ли человек чести, воин, смеющийся смерти в лицо, распоряжаться жизнью верных ему людей? Раньше без колебаний ответил бы «да». По праву воина и командира. Родовая честь Миловских не разменивалас – никогда и ни на что, не запятнал её и капитан Миловский. Но нынче вся Россия оказалась заклеймена бесчестьем. Капитан вспомнил, как представил роту на парадном смотре. Орлы! Большинство – соратники с первых дней войны. Стальная воля, железная косточка. Другие подразделения будто поголовно сошли с ума. Большевики звали на расправу, и солдаты убивали командиров. До смерти били друг друга. В подразделении капитана Миловского сохранился дух справедливости – солдаты не встали под знамя революции. Но волей неволей попали  в нелепую кровавую бойню. Брат поднимался на брата, отец на сына, сын на отца. Боже праведный! Как быть...

 Федор Ипатьевич шёл вдоль траншеи, не пригибаясь, с поднятой головой. С посвистом шныряли пули. Бойцы козыряли, отдавая командиру честь. По струнке вытянулся вольноопределяющийся. Мальчик в студенческие годы увлёкся всеобщим равенством. В девятьсот пятом участвовал в марше к Зимнему, был ранен выстрелом из заграждения.

 - Вольно... Так-то, брат... Ну, не серчай...

 С четверть часа назад он с надрывом, чего капитан за версту не переносил, поинтересовался, не окружены ли. Фёдор Ипатьевич, вскипев, обвинил в паникёрстве. Но тут же поостыл, рассудив, что человеку, в погонах или без, бывает страшно. Сам давно перестал бояться – со дня присяги, когда на Святой Книге поклялся верой и правдой хранить царя и отечество. Храбрые, считал Миловский, должны сражаться, созидать – удел робких.

 Он шёл мимо солдат, ставших его семьёй, и не мог взять в толк, что произошло. Час назад пестовал красивую тайну – завтра они все умрут. Умрут, как герои, как подобает ратникам. Пережив в боях три войны, нет другой панацеи от позора, чем пасть на поле брани. Сейчас думалось иначе, проще. Свободнее – без патетики. Но вовсе наоборот. Они должны выжить и счастливо жить на благо своих семей и России. Крестьяне, большинство его воинства, были настоящими солдатами. Они мало рассуждали о причинах войны – хватало доверия командиру.

 Рота. Триста душ. Позор изувеченной страны должен быть смыт кровью офицерства, не защитившего её. Тёмные силы поставили Россию на колени, игры в честь и достоинство напрасны. Родина на краю гибельной пропасти, добропорядочность не смогла противостоять самоубийственному террору. А когда подвалы и рвы наполнились трупами, и запылали ограбленные деревни, стало поздно. Благородных людей, способных защитить отечество, почти не осталось. После завтрашнего боя их станет на триста меньше.

 Ротный изнемождённо привалился к брустверу. Махнул рукой бросившемуся к нему юнкеру – всё нормально, мой мальчик, в последнее время командир много думает. Возомнил себя героем, хочет погибнуть, став примером служения Отечеству. Или, друг мой, всё проще? Но поздно! Язву следовало истреблять, как сорняк...
Выжигать. Не страшась замараться. А мы гоняли подонков в  подворотнях, внедряли филёров, по закону судили. Предоставляли умных адвокатов. Как же иначе – правовое государство. Потеха! Кому? Раковой опухоли с самоедской решимостью? Вскоре спасовал царь. Отрёкся. Логическое погибло, воцарился абсурд. Несчастная Россия – мрачные твои времена! Навечно, пока не вернётся царствие! России нужен верный монарх, она слишком неподатлива, чтобы стать республикой.
Что же может он, капитан Миловский? Возглавить арьергард? Отчаянной атакой прорвать фронт? И... И ничего. Поздно. Ничего не поможет. Солдаты верят. А их близкие? Верят? Солдаты не вернутся в свои дома.

 «У меня никогда не было личных устремлений – ни прежде, ни теперь. Лишь воля – сберечь Россию. Имею ли я право вести их за собой? Если спрашиваю, сомневаюсь, тогда точно – нет!». Федор Ипатьевич всмотрелся в окопную настороженность.
Как-будто мыслям свойственно менять реальность. Глаза Миловского разглядели вдали одинокую фигуру. Приложил бинокль. Полем, как ответ на излияния совести, брёл человек – белый лоскут в руках. Парламентёр….

 Всё ближе. Нелепостью облачения «красный» справлял гнетущее чувство. Опрометчивый подбор обмундирования выглядывал из-под двубортной кожанки. От глаз, будто незрячих и едва различимых под надвинутой на брови фуражки, веяло немотой. Рядом с ним крался вертлявый, как ищейка, тип. Над оба бруствером остановились:

 - Покличьте-ка старшего званием офицера...

 Нарочный назвался Прохором, спутника своего не представил. Видно, у них так принято. Предложение «красных» оказалось бескопромиссным. Взамен сложенного оружия Прохор обещал жизнь. Низших чинов сулил распустить по домам. Сеять и собирать урожай.

 Переговоры между воюющими сторонами подчиняются правилам, обязательным изначально и всегда обоюдно почитаемым. Пока парламентёр шёл в сторону укреплений, Фёдор Ипатьевич колебался. Кровавая напасть опрокинула представления о морали, чести, достоинстве и справедливости. Каждый из противников пытался навязать своё понимание «правды». Как человек чести, лейб-гвардии капитан знал – пока парламентёр в пути, есть право не принять его. Незачем смущать солдат разговорами о спасении. Говорить же с ним наедине в сложившихся условиях капитан Миловский считал ниже собственного достоинства.
Офицер смотрел в пустые глаза врага. Худших черт не сыскать, как ни старайся. Но если этот из лучших, то какие другие водятся там. Второй, заглядывавший в глаза спутнику, не менее колоритен, сущий пёс у хозяйских ног. Обоих препроводили в блиндаж.

 Фёдору Ипатьевичу кстати вспомнились банальные уроки истории. На Шипке в восемьсот семьдесят седьмом турки выбросили белый флаг, и когда русские приблизились, открыли огонь. Разве, случай? Если заранее уличать парламентёра в нечистоплотности, то и разговор начинать бессмысленно.

 - Ab altero expectes, alteri quod feceris, - произнёс капитан, жестом предлагая присесть на ящик из-под патронов.

 - Чего? – не понял тот.

 - Навеянное войной, - как можно нейтральнее ответил Фёдор Ипатьевич, не желая обидеть собеседника.

 Но парламентёр нахохлился.

 - Ты, барин, брось-ка французский на апосля, чтобы с чертяками пообщаться. Мы люди простые, по-чужому говорить не выучены.

 - Прошу прощения, я не предполагал задеть, - примирительно сказал Миловский, признавая в душе, что допустил бестактность, - я готов обсудить условия перемирия...

 - Никакого нет перемирия, барин...

 Солдаты, обступившие договорщиков, заволновались. Капитан поднял руку, наступила тишина. Парламентёр усмехнулся:

 - Командование рабоче-крестьянской Красной Армии в моём лице….

 - Простите... Перебил. Не сочтите за бестактность. Вы уполномоченный парламентёр? Кем?

 - Кем я уполномочен? Рыбонька, да сам собою!  Я командир одиннадцатой конной дивизии, Прохор Иванович Рыкалин!

 Капитан Миловский неожиданно для себя смутился. Он, профессионал, не сумел отличить командира от нарочного. Ну что ж, в смелости красному командиру Рыкалину не откажешь, похоже, он человек чести, и словам его можно верить.

 - Речь не о перемирии, а о сдаче... Другими словами, о капитуляции.

 - Поясните, Прохор Иванович.

 - Негоже воевать своим со своими, вот весь сказ. Выходит, русские меж собой передрались? А? Нет, господа! Народ сказал своё слово, сбросил царское ярмо и желает новой жизни! Так что, сударики, не путайтесь под ногами! Не то – на свалку!

 - Ваши условия? – прервал излияния Фёдор Ипатьевич, упреждая скандал, может быть пулю.

 Подобные беседы без церемоний можно было счесть агитацией среди воинского состава. А по Гаагской конференции в подобных случаях парламентёр терял неприкосновенность. Вот только знает ли «товарищ» Рыкалин, где находится Гаага и что означает слово «конференция».

 - Проще не бывает... Как, например, сбагрить царя... Через два часа сдадите оружие, всё в кучу, станете в три шеренги, шагах в пятидесяти. Офицеры отдельно, - Рыкалин повысил голос, чтобы слышали все собравшиеся, - на переговоры. Остальные – по домам. Устраивает, барин?

 - Лейб-гвардии капитан Миловский.

 - Не ерепеньтесь, Ваше благородие, вы не в том положении.
 
 - А в противном случае?

 - Перебьём, как мух, - равнодушно усмехнулся парламентёр, его глаза на миг раскрылись шире, и капитан Миловский разглядел в них смерть, - вы, капитан, бывалый офицер, прикиньте силёнки и поймёте, в чью пользу закончится сшибка.

 - Мне нужно переговорить с людьми, - устало ответил Миловский.

 Хотел сказать ещё что-то, но передумал. В последнее время он верил в провидение. Снова почудилось, что мысли воплотились в реальность. В шанс сохранить сотни жизней. За себя капитан не боялся. Знал наверняка – расстреляют. Как вариант, предложат перейти на службу в Красную Армию, а когда откажется – убьют. Что ж, присягу человек чести даёт раз и не преступает, пока жив.

 Фёдор Ипатьевич выбрался из блиндажа.

 - Солдаты! – голос командира шёл от сердца, - я благодарен вам за отвагу, но нынешняя война – безжизненная... пустыня. Вам не за что больше драться. Я, Его Величества Лейб-гвардии капитан Миловский, освобождаю вас от присяги государю-императору Николаю Второму Романову, вероломно убиенному ненавистниками отечества.

 Фёдор Ипатьевич добросердечно лукавил. Он не имел подобных полномочий, но нарочно выбирал слова, способные задуть в сердцах солдат искру сопротивления.

 - Если верите и любите меня, последуйте приказу. В последний раз.

Капитан не хотел и не мог говорить долго. Слёзы, состояние ранее незнакомое, мешали жить. Миловский отвернулся, спустился в блиндаж. На сей раз, остался наедине с парламентёрами.

 - У меня одно условие, непременное. Если вы откажетесь, мы станем драться до конца. Не одна сотня ваших сгинет.

 - Говорите свою «просьбу».

 - Вы офицер?

 - В Рабоче-крестьянской Красной армии нет офицеров. Есть красноармейцы и краскомы – красные командиры.

 - Обращаюсь к вам, как командир к командиру. Если вы хотите предупредить братоубийство, то должны поклясться, что отпустите всех. Если хотите, кроме меня, в качестве залога... В роте нет других офицеров.

 - Капитан, неужели поверишь на слово? – блудливые, лишённые цвета глаза на секунду сделались серьёзными.

 - Хочется верить, что вы не случайно стали командиром, что, как и я, презираете ложь. Верю вам. Честного слова человек не может нарушать – иначе нельзя жить.

 - Лады. Меня устраивает ваша «просьба». Клясться не стану. Но  слово красного командира у вас есть.

 Ровно через час три шеренги безоружных солдат выстроились подле сваленного в горку оружия. Зрелище захватывало дух. Солдаты стояли, как на параде, распрямив грудь, подняв лица к солнцу. Впереди и чуть в стороне капитан Миловский. Полевой мундир, сияющий эполет. Через некоторое время послышался шум приближающейся толпы. Показались ряды красных. Парламентёр, на сей раз со знаками отличия, шёл впереди. В полусотне метров колонна остановилась и рассредоточилась. Рыкалин громко выкрикнул Миловского. Тот приблизился чётким, как на плацу, строевым шагом. Бросил к ногам пустоглазого именной револьвер. Оружие подобрал с собачьей преданностью подручный – в гимнастерке на голое тело и в генеральской папахе. Зачем-то понюхал, сунул за пазуху. Рыкалин дал знак. Капитана тут же схватили, крепко связав за спиной руки.

 Миловский, глядя в бесцветные глазницы, с прозрением и погибающей надеждой, спросил:

 - Зачем это? Разве я не сдался? Неужто опасаетесь безоружного?

 Не дождался ответа, лишь пустые глаза краскома по-дьявольски воспламенились.

 - Ну что, ребятки, поучим чёртиков адскому ремеслу? – неожиданно заорал Рыкалин на пределе сил, криком обдирая себе горло.

 Красноармейцы подняли винтовки. Взяли прицел. Шеренга разорвалась, в промежутки выглянули рыльца пулемётов.

 Миловский вмиг объял трагедию. Понял, что умер. Такое могло быть лишь в аду.

 - Огонь! – негромко, удовлетворённо и обыденно скомандовал Рыкалин.

 Сварливо разразились пулемёты: глухие, частые, окончательные. Забулькал винтовочный выбой. И красноармейцы, и ясный день, и эта стрельба сгустились в жуткий фарс. Безоружные люди Миловского падали наземь, туда, где час назад заключили высочайшее, на жизнь,соглашение. Кто-то усчастливился умереть, не успев осознать смерти. Те же, кто понял, даже не пытались скрыться. Над побоищем равнодушно сияло солнце и плыли белые, как саваны, облака.
Раненых, пустившихся в предсмертной горячке в бег, догнали, и, добив, сбросили в окоп. Минуты понадобились для уничтожения трёх сотен человек.
 
 Пленных не брали. Если голова долой, волосы не оплакивают. К краю окопа подошли Рыкалин со спутником, напоминавшим пса, и разбойного виду красноармейцы. Ржавыми подпалинами отдавали в руках ошипованные палицы. Из окопа слышались хрипы и стоны, царапающие благолепие дня. Рыкалин с командой спрыгнули вниз, и тотчас донеслись чавкающие звуки разрубаемой плоти.

 Миловский первые несколько секунд с начала бойни бился в руках охраны, затем затих. Но взгляда от происходящего не отводил, запоминая расправу до мельчайших подробностей. Весь испятнённый красным из окопа выбрался Рыкалин. Не человек – чудовище, черпающее в убийстве блаженство, в кровопролитии – отраду. Вылез и вразвалочку направился к капитану. Чавкающие звуки всё ещё доносились оттуда, команда не могла натешиться. Один из конвоиров, державших Миловского, сунул ему под рёбра приклад винтовки. Фёдор Ипатьевич упал на колени. Рыкалин ухватил его за волосы, рванул вверх:

 - Ну, кнурьё офицерское, теперь кому служишь?

 - Погонам, - плюнул Миловский в ненавистное лицо.

 Рыкалин расхохотался. Не побрезговал и не утёрся – что плевок бредущему по макушку в крови.

 - Свобода достаётся в драке, а не причитаниями о чести. Добывается с оружием в руках, в смертельной сшибке. Иначе это не свобода, а рабство. Я выполню своё обещание, глупый ты капитан. Отпущу. Тебя одного   отпущу… Живи... А чтоб не гадил под чистые ноги революции….

 Рыкалин кивнул. Головорезы, добивавшие раненных, бросились к Миловскому. Заранее знали, что делать, и ударами окровавленных шестопёров переломали руки и ноги. Миловский зашёлся в крике, потерял сознание. Бесчувственное тело швырнули на трупы, в окоп.

 Очнулся капитан ночью. Один. Среди бездыханных тел ещё недавно живых сослуживцев, близких, дорогих сердцу людей, они искренне любили его…
Уже, как в насмешку, кремлёвские куранты пели «Интернационал» и «Вы жертвою пали» – непритворно и обещающе.
 
ГЛАВА 11. ВОЗМЕЗДИЕ
 
 Когда расстегнули ворот рубахи, чтобы привести в чувство, задрожал старческий голос:

 - Отставить... Я в порядке. А вы, княжна – что за поцелуйчики... Право... В отцы вам гожусь.

 Чей-то смешок оборвала тирада:

 - Сударь, если вы манкировали медицинский экскурс, могу преподать.   Искусственное дыхание изо рта в рот, кроме желания вернуть вашей дряхлости жизнь, не содержит иного смысла. Но если вы намекаете на моё проклятое ремесло….

 - Ни в коем случае, княжна. Простите безумца, милая Александра Владимировна...

 - Если же вы намекаете на моё несчастное ремесло, - не принимая извинений, повторила Саша напористо и жёстко, отбросив ото лба локон седины, - то оно мой пожизненный крест. И позор на благо общего дела. Вы тоже, лейб-гвардии капитан Миловский, не родились гнить на берлинской свалке. С вашим состоянием можно круглый год лечить покалеченные члены на курортах Баден-Бадена. Но вы, как впрочем, и все мы, избрали смыслом бытия мщение и ради него обрабатываете бюргерские помои.

 - Полноте, княжна, уж повинился...

 - Нет, любезный Фёдор Ипатьевич, уж выслушайте до конца. Ради дела я готова лечь в постель с Гитлером и Ремом одновременно, лишь бы они выполнили обет по искоренению большевистской заразы...

 - Простите меня, Сашенька. Сболтнул лишнего. Вникните. Выживший из ума старец...

 Шея Рыкалина затекла и ужасно болела. Он больше не мог коситься назад, да и не решался. Вдруг, отчуждённо, некстати вспомнилось: «Ну и дурак». Его Сиятельство, извозчик... Обида... Слёзная, нестерпимая, столь горькая и несправедливая, что стереть её мерзкий угар можно лишь кровью. Оголённые ягодицы княгини и срамная похоть Вальки, верного кореша. Отброшенная пинком, как ненужная кукла, девочка, не пожелавшая расстаться с монетой. Швырок метательного клинка, определившего будущее России. Глаз жандармского ротмистра, лопнувший, как спелый крыжовник. Омертвелые в белизну лица Романовых, последних мучеников династии – с обычной красной кровью и тем же предсмертным дерьмом. Расколотые черепа и веселящий, с запахом смерти, дурман... Попробовав, невозможно остановиться.

 Именно так воспринял мозг Прохора Ивановича тупой удар по затылку. Рыкалин ещё жил, когда его отвязали от стула и впихнули в суровый матерчатый мешок. Бесформенный куль потянули по полу к машине, сунули в багажник. Пугая ночь затарахтевшим мотором, «Мерседес» завершил круг по площадке и свернул под табличку «Органические отходы». Отъехали подальше, к яме, вырытой в лежалой горе мусора. Сбросили мешок и немедленно забросали гнильём. Фёдор Ипатьевич прочитал отходную, и все вернулись в барак. В праведном молчании сели за стол. Лейб-гвардии капитан разлил водку. Выпили. Затем осмотрели документы новопреставленного грешника. За ненадобностью сожгли в печи все, кроме паспорта. Паспорт спрятали в конверт плотной бумаги.

 - Фёдор Ипатьевич, - повернулся к Миловскому Озолс, - курьер из Швейцарии прибудет не ранее февраля. До срока переправить конверт в архив не удастся. Пусть на время останется у вас. Так что наведаюсь.

 - Пусть, - согласился Миловский и, достав красный фломастер, закончил дело.

 Именно в этот момент Прохор Иванович очнулся. Жутко болела голова. Переворачивали внутренности тошнота и слабость. Попробовал пошевелить руками. Безрезультатно. Ногами. То же самое. Непроглядная тьма. Тяжко дышать. Где он? Кто он? Из остатков сил рванулся. И ужас недвижения! Постарался успокоиться – глубоко вдохнуть, медленно выдохнуть. Почувствовал, как сокращается сердцебиение. Попытался сесть. Земля должна быть ещё рыхлая. После титанических усилий показалось, что удалось. Но внезапный звук отвлёк внимание. Писк, и за ним злой укус в спину. Затем в ягодицу. В ухо. Двум десяткам сытых свалочных крыс, похороненных вместе с человеком, тоже бывает страшно...

 Поздней ночью Валентин Терентьевич Невенчанный в одиночестве покинул пансионат «Гораль». Потаскуха-всадница заставила его, подправляя направление каблучками, проскакать по коридорам, затем поднялись на третий этаж. Промчались мимо двери под номером тридцать,  потом тридцать один. Миновали дверь без номера. От тридцать второго у всадницы оказались ключи. Там она предприняла с московским чиновником такую смуту, какую он не учинял даже со строптивыми дворянскими дочками. Замороченная революцией и свежим алкоголем голова спасовала перед фантазиями немецкой шлюхи. Нерешительность и вялость усугублялись отсутствием направляющей силы. Рыкалина в зале не оказалось, одноглазый обер-кельнер вспомнил, что русский герр вышел из ресторации гораздо раньше. Куда мог отправиться Прохор Иванович один в малознакомом городе, оставалось гадать. Возможно, не дождавшись верного Вальки, поплёлся в посольство. Там за ними закрепили комнату с двумя кроватями. Отыщется он или нет, о факте придётся сообщить в ОГПУ по приезде. Он поймёт, не обидится. Кто знает, нет ли уже слежки. А так – пусть себе разбираются. Недобрая ночь. Невдалеке замелькали огни таксомотора. Невенчанный свистнул. Возмутился – что за неясности!

 - Как – куда? В Советское посольство...
 
 Пожилой толстяк, похожий на оскоплённого кота, кивнул. Валентин Терентьевич забрался в тёплое логово. Машина тронулась уверенно и неспешно. Так двигаются немцы при любых обстоятельствах – на работе или в постели. Пассажир некоторое время вглядывался в проплывавшие мимо дома, но однообразие укачало. Он задремал. Проснулся оттого, что машина стояла, окружённая толпой. С две сотни прохожих маршировали по правой стороне улицы. Голова колонны свернула налево к пешеходному переходу. Глубокая ночь, а они – по зебре и без зигзагов. Истинно – немцы. Таксист насупленно ждал. Колонна напоминала букву «г», козырьком  в неправильную сторону. Но враз что-то изменилось. Все принялись скандировать лозунги, набрыдшие Валентину ещё с девятьсот пятого года: «Из огня спасительной ненависти возникает наш боевой призыв – Германия, пробудись! Германия, пробудись!». Люди, казалось, с детства спелись в хоре, таким слаженным казался их зов. «Германия, пробудись!». В окнах домов появились заспанные лица. Странно, что никто не протестовал. Хотя брало за живое, или они не проснулись, принявшись рукоплескать. Открывались новые окна. Аплодисменты рассыпались звучнее, сдобренные криками «Браво!», «Хайль!». Шустрые распорядители перекрыли движение. Опрометчиво погудели клаксоны. Часто зажглись факела.

 Невенчанный невольно вспомнил сегодняшнюю дату – тридцатое января тысяча девятьсот тридцать третьего года. Нет, не праздник, хотя – кто знает все их готские чудеса! Надо будет спросить в посольстве, что за революция у немцев, если им позволительно тревожить сон граждан и останавливать движение транспорта.

 - Настоящие немецкие патриоты не останутся в стороне, - неожиданно заявил таксист, притронулся к полоске усов и вышел из машины.

 Постоял немного, размышляя, и присоединился к толпе. Он был не одинок в своём порыве. Казалось, люди покидали дома, воспринимая призыв «проснуться» буквально. Валентин Терентьевич Невенчанный, изысканное порождение тьмы, сам того не ведая, присутствовал при зачатии нового, ещё более ужасного монстра, способного превзойти зверства предыдущих.

 Факельное шествие двинулось дальше, увлекая за собой вновь прибывающих. Усатый таксист давно затерялся в толпе, забыв о своих обязанностях и оставив напроизвол свой таксомотор. Преданный Валька, как пёс, оставшийся без хозяина, ошарашено вертел головой, не зная, как поступить. Голова кружилась среди огней и беснующейся толпы. Спасение явилось в виде мальчика лет пяти, забытого родителями на тротуаре у дома. Малыш застыл с поднятой в нацистском приветствии рукой. Из его растерянных глаз текли и падали на гудрон непомерно крупные слёзы...

 В заснеженной Москве Наталья Сергеевна Рыкалина, не дождавшись мужа из зарубежной командировки, обнаружила в служебном автомобиле сгнивший в пух и прах ананас.
 
 В стороне её тактично поджидал верный Невенчанный.