Когда Сторожев летом 1992 года решил отправить меня в командировку на красноярский химико-металлургический завод, вдруг прибежал один из его лучших друзей, уже имевший какую-то свою фирму, и попросил Викторыча организовать всё так, как будто бы в командировку вместе со мной едут и его люди. Какие проблемы? Дядя Саша велел мне ехать туда и обратно на поезде, брать по три билета и отметить где-нибудь в Красноярске ещё два командировочных удостоверения. Мне дали соответствующую этим расходам сумму денег, и я, потратив один рабочий день в диких очередях железнодорожных касс, взял эти самые три билета и поехал.
На лето запускали маленькие, в 12 вагончиков, поезда, которые ходили из Красноярска по одним дням в Алма-Ату, а по другим – в Бишкек, и мне даже удалось достать билеты на такой поезд из Алма-Аты в купейный вагон. В те времена в первую очередь раскупались не плацкартные билеты, а купейные...
Мой поезд отправлялся утром. У меня оказался самый хвостовой вагон, все верхние багажные отсеки которого были заставлены ящиками с вишней и абрикосами. Я один занял со своими тремя билетами почти целое купе, но отдал два своих «лишних» билета проводнику, с условием, что он отстегнёт мне часть денег с «левых» пассажиров, которые окажутся на «моих» местах.
Мужик, получивший аж два лишних места, был безмерно счастлив, но совершенно искренняя радость его была очень недолгой: где-то через полтора часа, как мы отправились, прямо возле капчагайского автовокзала, в окно купе – как раз на мою полку! – прилетел такой огромный булыжник, что я потом удивился, как он не проломил стенку к соседям!
Впрочем, самым главным оказалось то, что меня-то самого в этот момент в купе не оказалось – покурить пошёл! Но с барышней, устроившейся на другой нижней полке с маленьким ребёнком, случилась такая истерика, что ей уже хотели вызвать на какой-нибудь следующей станции «скорую».
Но она потом всё же успокоилась, ей нашли место в другом купе, а я дальше поехал до самого Красноярска в гордом одиночестве. Окно теперь было вообще без стекла, и ласковый летний ветерок, гулявший по Великой Казахской Степи, стал насвистывать мне в ухо долгие рассказы о своих дальних странствиях...
Вскоре после Капчагая бригадир поезда включил нам радио. На его магнитофоне была одна-единственная кассета, начинавшаяся песней Чумакова:
«Не обижай, жених, не обижай девчонку-малолетку!
Девчонку несмышлёную, девчоночку-кокетку,
Кроху безответную, ласточку рассветную...»
Поезд заполз на сарыозекскую гору, потом скатился по ущелью к Уш-Тобе, где народ со всего поезда кинулся покупать разные фрукты. Когда тянувший нас симпатичный новенький жёлто-розовенький тепловозик марки «ТЭП-70» мазнул жирной чёрной кляксой выхлопа такое же жёлто-розовенькое вечернее небо, и начал оттаскивать наш поезд от фруктового базара на перроне этой станции, все рессоры нашего вагона всхлипнули так жалобно, что мне подумалось – а доедем ли мы вообще хотя бы до Матая...
«Не обижай, жених, не обижай девчонку-малолетку...»
Проводник открыл нараспашку хвостовую дверь в своём тамбуре, постелил там на пол несколько одеял, и под бесподобный вид двух, убегающих назад на фоне вечернего неба, блестящих ниточек рельс, подтянул к себе в компанию пару молоденьких и очаровательных пассажирок с третьего купе, и накрыл им дастархан со всякими фруктами и арбузами. А что – тоже классная закусь...
«Не обижай, жених, не обижай девчонку-малолетку...»
Песня кончилась где-то перед Матаем, когда уже окончательно стемнело. Проводник выдал мне целых три одеяла, в которые я немедленно завернулся – холодно стало! – и огромную тряпку, чтобы я мог вытирать в купе пыль, которой к вечеру насобиралось там прилично. Остановки пошли совсем редко, я ещё полночи любовался ярчайшими звёздами, повисшими над нашим поездом, и уснул только после Аягуза...
«Не обижай, жених, не обижай девчонку-малолетку...»
Утро началось со знакомой песни. Я выплёвывал в окошко шелуху с уштобинских семечек, а наш поезд докатил тем временем до Семипалатинска. Во время стоянки семья из соседнего купе стала выгуливать на перроне своего спаниеля, а один мужик из одиннадцатого вагона вытащил на свежий воздух огромного сиамского котяру, настолько красивого и вальяжного, что народ со всех четырёх купейных вагонов подтянулся полюбоваться на такое чудо.
Спаниельчик тем временем деловито обрызгал все наши колёса, но этого ему показалось мало, и он на всякий случай решил отметить и колёса одиннадцатого. Спокойно пройти мимо кошек у него, разумеется, не получалось, и тут бедному спаниелю улыбнулась злая звезда: едва он раскрыл пасть, чтобы тявкнуть на какого-то кота, который (наглость какая!) и не пытается никуда от него убегать, как котяра вцепился когтями ему прямо в морду. Над перроном абсолютно одновременно повис истеричный вой спаниельчика и хохот огромной толпы...
«Не обижай, жених, не обижай девчонку-малолетку...»
Дорога пошла совсем скучная и наш проводник вновь организовал глобальное лежбище в хвостовом тамбуре. А в Барнауле к нему вдруг подошёл какой-то железнодорожный начальник: «Так, мне сейчас доложили с поста безопасности, что у вас хвостовая дверь по дороге открыта?» Наш орёл немедленно проскочил внутрь вагона, и вскоре вынес обратно большой пакет с абрикосами. Ревизор, увидев фрукты, сразу же как-то подобрел, и очень по-дружески похлопал проводника по плечу, пожелав ему счастливого пути...
«Не обижай, жених, не обижай девчонку-малолетку...»
В Новосибирск въехали глубокой ночью. А дальше мне пришлось несладко: как раз со стороны моего выбитого окошка стали проноситься встречные поезда, в основном углевозы – утром слой чёрной сажи лежал в моём купе слоем сантиметра в три. Пока наш паровоз сбавил скоростёнку, споткнувшись об очередных рельсовых ремонтников, я прямо на ходу выхлопал в окошко все три одеяла, вытер всю грязь – тряпку пришлось промывать не один раз – но моя «комнатка» через каких-то полчаса опять засверкала почти первозданной чистотой.
«Не обижай, жених, не обижай девчонку-малолетку...»
В последнем, девятом, купе ехал молоденький парнишка и три таких же девчушки – «челноки» с товаром. Они везли в Красноярск посуду – всякие чашечки и пиалочки с капчагайского фарфорового завода. Увидев, что моё купе – «для курящих», паренёк стал всё чаще и чаще захаживать ко мне, а ближе к Ачинску даже принёс бутылочку водочки – подмигивающего «Распутина» по 0,7.
Когда наш поезд остановился на этой станции, на соседнем пути оказался встречный «Чита-Челябинск». В тамбуре вагона того поезда, вставшего как раз напротив нас, тоже не оказалось стекла. Там грустно так стоял и курил папироску мужичок, которому давно уже пора было бы включить «похмелятор». Увидев, как классно мы сидим, он так тяжело вздохнул, что я ему немедленно сказал: «Мужик, открывай дверь и иди сюда, мы тебе нальём!» Он минут пять мучился, пытаясь открыть дверь нерабочего тамбура, но так и не успел – наш поезд тронулся...
Седьмой троллейбус вёз меня через весь город на улицу Тельмана. У моих ног стояло пластмассовое ведро с абрикосами, которые подруга моей матери передала для своих родственников. Ведёрко после двух суток дороги стало издавать такой аромат, что народ в салоне смотрел на меня как-то уж очень недобро – купленное в Алма-Ате за 330 рублей, здесь оно стоило уже 800. Я заселился в гостиницу, за ведром приехали через час, а потом я пошёл в душ. Из моей причёски потекла густо-чёрно-зелёная вода, и я подумал, что сейчас забьётся вся канализация этой девятиэтажки.
Мои знакомые барышни были в отпусках, и я откровенно скучал. За четыре дня отметил все три командировки, и купил себе на обратную дорогу три плацкартных билета – купейных, разумеется, не было. Собрав в дорогу всяких продуктов, я приехал на вокзал. Проводники обрадовались двум «пустым» билетам, но напрасно – вагон всю дорогу шёл полупустым. Но проводники, два родных брата, сразу же взяли меня в свою проводниковскую компанию, и общий дастархан мы всю дорогу накрывали в моём полукупе, где больше так никто и не сел.
От Красноярска мы отъехали, припИваючи! Старшего брата звали Ташкенбаем, младшего – Эриком. К нашей тёпленькой компании тут же прибились какие-то девчушки, ехавшие до Новосибирска, и нам было очень весело. А за Новосибирском небо покрылось тучами, но сквозь них временами проглядывало солнышко.
Едва отъехали от Черепаново, как одна из этих тучек вдруг резко заслонила собою полнеба, и на наш поезд обрушился совершенно жуткий град и ливень. Огромные, сантиметра в два-три, куски льда тут же забили проёмы между опущенными окнами и корпусом вагона так, что мы не смогли их закрыть. На полу через пару минут уже натекло воды по щиколотку! Вода лилась из вентиляции, со светильников – короче, абсолютно отовсюду. А машинист электровоза сорвал стоп-кран прямо посреди перегона, и стоял так все те десять или пятнадцать минут, пока нас поливало – видимо, опасался за свои лобовые стёкла...
Как только град кончился, он резко сдёрнул состав, и вся вода бурным потоком понеслась в хвост вагона, где стала вытекать через дырочку в полу туалетной кабины. Из своего купе вылез сонный Ташкенбай, взял швабру и, жутко матерясь, протёр все полы. В вагоне сразу же запахло весной. Через какой-то десяток километров, на перроне в Усть-Тальменской, было абсолютно сухо! Какой-то мужик, ждавший электричку, удивился, что наш поезд такой мокрый! Эрик, ещё тот приколист, тут же ему и выдал, что в Черепаново теперь все транзитные поезда обязательно загоняют на мойку! Мужик удивился ещё больше, а мы поехали дальше, умирая от хохота...
Наутро у моих проводников кончились брикетики для растопки титана. Электронагрев тоже не работал, и в Тансыке, пока наш поезд пропускал встречный, мы с Ташкенбаем пошли по насыпи в поисках деревяшек и кусков угля. Но первым делом наткнулись на огромного щитомордника, и на пару хотели его поймать, но не смогли. Зато рядом со змеёй оказался огромный осколок шпалы, и нам стоило немалых усилий затащить его в тамбур. Таке при помощи топора и ножа раздербанил шпалу на лучины, и вскоре все желавшие смогли набрать кипятку.
За всю дорогу от Аягуза до Уш-Тобе нам навстречу попалось всего два поезда: пассажирский 202-й Ташкент-Новосибирск и пригородный Уш-Тобе–Актогай. Новосибирский состав был ещё страшнее, чем наш, и это при том, что этот поезд был не летний и не дополнительный! Он ходил круглый год с той самой поры, когда был построен «Турксиб». Но потом, с 1993 года, новосибирское депо отказалось ездить к узбекам, и этот график забрала себе Алма-Ата, пустив свой 202-й поезд до Новосибирска.
А пока мимо нас проехал состав вагонов непонятного цвета (уже не зелёного!) с мутными стёклами, треть из которых была выбита. В нашем «летнем» поезде вагоны, прямо скажем, тоже не отличались новизной, но были чистыми, зелёненькими и с помытыми окошками.
Шедшая следом за ним актогайская «электричка» представляла собой двухсекционный тепловоз, к которому прицепили один-единственный плацкартный вагончик, который «трамвайщики» забили так, что тамбурные двери уже не закрывались. В былые времена по этой дороге ходило столько грузовых составов, что они с трудом успевали пропускать друг друга на разъездах! После развала СССР их не стало ни одного...
Начало темнеть, когда мы заехали в Коскудук, и Ташкенбай, который здесь родился, стал показывать мне, где у них тут были субботники и пионерские линейки. Взяли несколько бутылок пива, и эта же бабка-торговка долго пыталась уговорить нас купить у неё последнюю бутылку водки за 180 рублей, но мы ответили, что не пьём. Она сильно расстроилась и, сказав: «Все вы, б..., за свой счёт не пьёте!», побрела по перрону домой. Ещё через полтора часа пути, в Жетыгене, жили родители моих братьев-проводничков, и там на перроне их уже встречала целая делегация. За время короткой стоянки они успели вытащить пустые пластмассовые ящики из-под фруктов и несколько мешков красноярской картошки.
Как-то через полгода, уже зимой, я вдруг встретил Ташкенбая на Алма-Ате II. Повозив всё лето фрукты и картошку, он сумел-таки купить себе двухкомнатную квартирку в старом доме у ВДНХ и подержанный «Жигуль». И я пожелал ему снова попасть летом на 358-й...