Спуск в трюм был крут, но уже всем привычен, как бы они очередной раз ни спотыкались или ни поскальзывались по старому дереву лестницы. Вантала шёл вниз и вновь оказался перед глазами недовольного заключённого...
– Лис не желает нам говорить, а лишь вам, капитан! – сообщил Вантале один из надсмотрщиков рядом.
– Говори, стервятник, что задумал, или минуты твоей жизни истекут в этот час, – уточнил тогда Вантала Лису в глаза, наклонившись для данной беседы поближе.
– Вы без меня никогда не сможете договориться с турками, а тем более спасти даму, – найденной смелостью ответил Лис. – Я владею турецким идеально!
– Ты — лишь облегчённый путь найти и вернуть герцогиню. Мы не настолько слабы без тебя, – усмехнулся Вантала.
– Молись, собака, – начал добавлять надсмотрщик возле и хихикнул. – И не будь уверен, что после смерти твоя душа переселится в иное тело для новых злодеяний!
Но и слов капитана хватило этому Лису. Он уже был готов на всё, чтобы помочь последовать лёгкому пути поисков и спасти свою, пусть, может, и короткую жизнь.
– Можно обменять молодую на старую, так и получить герцогиню назад, – тихо ответил он.
– Отлично, и кто же девица? – выпрямился Вантала в удивлении, и его душа задрожала от возможного своего злодеяния.
– Найти какую немощную, бездомную, сироту, чтоб красива была... Привести в должный вид и готово, – будто зная наперёд и будто зная уже ту девицу, выдал Лис.
– Я спросил, кто это, – понимая всё, строго вопросил Вантала.
– Сирота, клянусь, – закрыв глаза, сказал тот и, взглянув на смолкшее окружение, сглотнул тревогу, но та улетучилась со взмахом руки капитана с последующим приказом:
– Отправишься с ним. Прихвати ещё кого. Приведёте подобное чудо природы сюда, – посмотрел Вантала на закивавшего надсмотрщика и ушёл.
Остановившись на вечернем воздухе, Вантала раскидал свои указания подбежавшим морякам и помощнику. После этого он закурил свою излюбленную трубку, а мысли занялись только сиротой, о которой говорил Лис:
«Он вовсе не глуп», — уверился Вантала. Он размышлял, винил себя, ругал, но пытался оправдать. И ни красота родного берега, ни красоты родных спущенных парусов не воодушевляли, не успокаивали его отяжелевшую душу...
«Жесток ли я?... Жесток ли, что стою на пути продажи человека?... Я грешен... Бог мне это припомнит, как только я встану на пороге между раем и адом. Смогу ли я замолить безмолвным иконам и этот грех? И грешен ли?... Сироте, бездомной... всё же будет лучше с крышей над головой, с бесплатной едой да ещё и при красивом окружении жизни, нет? А прав ли я решать за неё её судьбу? Имею ли я на то право?... Почему я подчиняюсь этому?... Благороден ли я после этого, и хочу ли я слыть благородным в этом жестоком мире? Себя самого простить и понять — истинная сила и истинный талант!... Каждый пытается стать благородным, но как же мы глупы именно поэтому. Нам бы быть самими собою! Кого я осуждаю теперь?... Я хлопочу обо всех вокруг. Даже об этой сироте... Кто она? Мне всё равно... Всё равно», – рассуждал Вантала и не понимал, не знал, что ему следует делать, а время шло и решало...
И оно решало так, что повернуть, или передумать уже по-иному Вантале не удавалось.
«Я трус», – продолжал мысли Вантала, когда вернулся в свою темнеющую от вечера каюту. – «Потому, что трус, – жесток... И потому, что боюсь... Потому, что слаб душою... Да, жестокость рождается именно от этих качеств. И я ненавижу их, но изменить всё это не могу... Alea jakta est... Жребий брошен... Простит же меня бог», – далее он уже мыслить не мог.
Откинувшись на своё ложе, Вантала закрыл глаза и зажал руками плечи от пробежавшего по телу холода. Стало худо... Что-то было не так, и скоро Вантала понял: заболел...
Продолжение - http://www.proza.ru/2014/05/31/888