К 69-й годовщине Великой Победы
Приключения бравого сержанта Юрьевой
в Великую отечественную войну
Часть III. Касторное
Отлично выспавшуюся Людочку выпустили из-под стражи прямо в лагерную предпоходную суету и беготню. Приказ выступать получили не только противотанкисты: выдвигались все артиллерийские и танковые соединения кузьминского гарнизона, достигшие хотя бы минимальной боеготовности. Время выдвижения всем было назначено разное, чтобы не запружать дороги и не мешать друг другу при выходе из ворот. Несомненно, на фронте произошло что-то важное и решительное, но никто не знал что именно. Утренняя сводка Совинфорбюро не сообщала ничего особенного: рутинные бои под Севастополем и мелкие затухающие стычки под Харьковым; старший лейтенант Галкин сбил три самолета, красноармеец Токарев поджег бутылками с горючей смесью танк, снайпер Быксин за один день застрелил 7 фашистов. Всех разбирало любопытство. Добрая половина командиров артполка, раздав поручения подчиненным, собрались в большой штабной палатке якобы на совещание, а на самом деле — чтобы услышать вечернюю сводку. Дневальный пропустил Людочку в палатку без вопросов: такова уж привилегия медперсонала; она вошла вместе с грозными словами Левитана: «От советского информбюро». Все ждали первой фразы, и она прозвучала:
«В течение 28 июня на Курском направлении завязались бои с перешедшими в наступление немецко-фашистскими войсками. На Севастопольском участке фронта наши войска отбили атаки противника. На других участках фронта существенных изменений не произошло»
Дальше пошел пересказ мифов и легенд о десятках уничтоженных немецких самолетов и танков; им, конечно, верили, поскольку очень хотелось верить, но в глубине души — сомневались, особенно те, кто имел фронтовой опыт. После слов «На других участках фронта существенных изменений не произошло» командиры разом задвигались и зашумели.
— Все понятно — курское направление — авторитетно заявил майор Бойко, начальник штаба артполка. Значит, не в Севастополь.
— Да уж, ежу было понятно, что не в Севастополь — насмешливо хмыкнул Шурыгин, внимательно всматриваясь в карту — под Севастополем танкоопасных направлений нет, сплошные горы. Зато под Курском — полюшко-поле, до самого Урала. Надо же — а я думал, немец под Харьковым вдарит! А он вот как, значит... Хитер, гад…
Бойко почтительно кивнул — Шурыгин, даром что был ниже званием и должностью (все понимали, что это временно) обладал почти непререкаемым авторитетом в подобных вопросах.
— Вы думаете, цель наступления — Воронеж?
— Ну, а куда еще? От Курска — прямое шоссе. Тут или Воронеж, если они хотят охватить Москву с Юга, или рубеж Дона — если готовят котел для Брянского фронта. А может, и то, и другое.
Командиры столпились у стола, сгрудились над картой, и тут Людочка заметила Облонского: он, наоборот, отошел и сел на табуретку, с нарочито-равнодушным бледным лицом. Впрочем, ему все равно не хватило бы места. Людочка сделала попытку что-то увидеть, но карту в два-три ряда заслоняли широкие, пахучие мужские спины.
— Почти наверняка — вот тут нас высадят — раздался спокойный голос Шурыгина после недолгого, но внимательного изучения местности — Чисто по расчету времени получается. До Люберец дойдем к обеду, погрузимся, где-то сутки в пути, со всеми заторами. За это время немец пройдет полста километров по шоссе Курск-Воронеж, и мы его прямо с колес и встретим. Вот тут!
Шурыгин снова ткнул в невидимую Людочке точку на карте. Облонский, сидевший позади всех вдруг добавил резким, ломким голосом:
— Это если наши драпать не начали. А если начали, тогда под самим Воронежем встретим.
Воцарилась неловкая тишина. Все понимали, что и такое могло случиться, но говорить об этом не стоило.
— А может, наши все-таки удержатся на исходных рубежах? — нарушил молчание незнакомый Людочке лейтенант, кажется, из 5-й батареи — почему обязательно драпать?
Бойко тяжело вздохнул, но отвечать не стал, посмотрел вопросительно на Шурыгина, как бы приглашая сказать веское слово. Шурыгин поморщился, но все же снизошел до объяснения:
— Немец просто так, с кондачка наступать не станет. Подтянет соответствующие средства прорыва, артподготовку такую проведет, что мама не горюй, а потом будет ломить превосходящими силами. Поэтому шансов сдержать его на начальном рубеже почти нет. И резервы на этот рубеж кидать нецелосообразно, получится контрудар растопыренными пальцами. Нужно загодя развернуться в глубине обороны, планомерно, крупными силами. Поэтому какое-то отступление всегда неизбежно. Я правильно говорю, товарищ лейтенант? Вас так в училище учили? — строго спросил он, поворачиваясь внезапно к Облонскому.
— Так точно, правильно — ответил Облонский, не вставая.
Шурыгин не стал обращать внимание на дерзость, ему было важнее высказать свою мысль. Он снова перевел взгляд на смущенного лейтенантика из 5-й батареи и продолжил:
— На переднем рубеже можно удержаться если только противник предпринял авантюру и полез с недостаточными средствами. Но немцы себе такую роскошь позволяют редко, к сожалению. Я это не к тому говорю, лейтенант, чтобы Вы сразу за голову хватались и убегали, при малейшем нажиме. Наоборот. Задача первого эшелона держаться до последнего, выигрывая время и нанося противнику максимальный ущерб, с целью обескровить. А этого можно достичь только упорной обороной в любой, самой безнадежной ситуации. Зарубите это себе на носу! Те люди, которые сейчас дерутся на фронте, обеспечивают наш с вами успех, тянут из фашиста жилы. Тут лейтенант Облонский употребил слово «драпают» — и, как мне кажется, напрасно. Бывают ситуации, когда необходимо отвести войска, чтобы они не погибли зря — но Вы, товарищи лейтенанты и даже я, командир батареи — мы с Вами, на нашем уровне командования права на принятие таких решений не имеем. У нас одно право — стоять насмерть. Прикажут — отойдем. Не прикажут — будем драться до конца. Вот, если майор Бойко оценит ситуацию, а комбриг прикажет — это будет отступление. Продуманное, взвешенное, решение, принятое компетентными, опытными людьми. А мы с вами по собственной инициативе можем только драпать. И это будет не отступление, а воинское преступление. Разницу поняли? Правильно я говорю?
Палатка одобрительно загудела, а лейтенант из 5-й батареи вспыхнул, как маков цвет и начал оправдываться — что он, наоборот, не понимает, как можно оставить позиции, что он лично ни на шаг не отступит. Все, впрочем, понимали, что речь было обращена не к нему. Облонский молча встал и вышел из палатки; Людочке показалось, что он нездоров — очень уж лицо бледное, а глаза блестят, как в лихорадке. Будет ли уместно подойти и справиться о его состоянии? Лоб, например, пощупать? Как бы не подумал, что она о нем слишком заботится, а ведь это ее прямая обязанность, выявлять эпидемиологическую опасность. Вдруг — инфекция, дизентерия какая-нибудь? Может, его в карантин следует поместить? Температуру точно нужно померить.
Между тем дискуссия продолжалась. Бойко решил показать, что он тоже кое-что понимает в оперативном искусстве.
— Товарищ капитан, но ведь сам собой напрашивается удар во фланг немцев из района Ливен. Может быть нас туда перебрасывают? Тут и плечо короче, и конфигурация фронта способствует.
Шурыгин прикрыл глаза и отрицательно мотнул головой:
— Во фланг конечно, ударят, но это дело танкистов и пехоты. А мы под то заточены, чтобы самое острие вражеского наступления ловить. Правильно говорю? Правильно. Нет, я думаю, тут встретим. Тут транспортный узел, нагнать войска со всех сторон — не проблема, и тут немца обязательно остановить попробуют. Нас, собственно, и нагонят. Мы, собственно, и остановим. Правильно я говорю?
На сей раз командиры выразили согласие молча. Лица заострились, посуровели, как бывает у людей, осознавших ответственность и важность текущей минуты. Предстоящая боевая задача теперь, после сводки и разъяснений Шурыгина, обозначилась во всей свой беспощадной серьезности. Дел было невпроворот и все начали расходиться. Карта-десятиверстка, предсказавшая судьбу 3-й истребительной бригады, осталась лежать на столе. Людочка подошла и смогла, наконец-то, прочесть название населенного пункта, обведенного красным карандашом — того самого, о котором говорил Шурыгин. Вот он — поселок городского типа Касторное. Людочке вполне хватило школьных познаний в географии, чтобы удостовериться в правоте Шурыгина, назвавшего Касторное транспортным узлом. Действительно, на нем сходились снежинкой две черные линии железных дорог, и оранжевая ниточка шоссе, соединявшего Курск и Воронеж. Та железная дорога, что уходила на север, упиралась точно в Москву. «По ней, наверное, и поедем» — решила Людочка, и мысль о предстоящем путешествии в настоящем воинском эшелоне, о стрельбе по танкам «с колес» переполнила ее воинственным восторгом.
Она тут же вспомнила о делах и собралась было нагнать Облонского и заставить его померить температуру, но на выходе из палатки, как назло, столкнулась с Ермаковым. Вид у него был уксусно-кислый.
— А, Юрьева? Выпустили тебя?
Люда знала, что Ермаков водит дружбу с Сердюком и была уверена, что тот наговорил про нее гадостей.
— Никак нет, товарищ военфельдшер! За отсутствием состава преступления! А Сердюку вашему еще достанется на орехи, вот увидите. Будет знать, как невиновных на губу сажать!
— Ну, это еще посмотрим — кому достанется и кто тут невиновный… Пока что мне за тебя за тебя, невиновную, досталось от начсанбрига. А с Облонского за тех двоих гавриков комполка полчаса стружку снимал.
— Но я же, правда, не виновата ни в чем! Честное красноармейское!
— Не знаю. Может быть. Но Рыченков что-то передо мной извиняться не торопится, так что я все равно на тебя злой, Юрьева! У меня тут в медсанвзвод кого-нибудь просили в помощь, хозяйство сворачивать, вот ты и пойдешь. Будем считать, в наряд. Свои вещички собери, поручи санитарам погрузить — и айда к Бубенцову, в распоряжение. До утра.
— Есть к Бубенцову! — радостно воскликнула Людочка, представив, как весело будет паковать бинты и медикаменты вместе с девчонками-медсестрами, среди которых у нее было много подружек, — Только у меня всего-то хозяйства — сумка санинструктора и два ящика, и все давно собрано. Еще носилки должны быть, четыре штуки, но их нет.
— Носилки и все недостающее будет в эшелоне. Если все собрано — бегом к Бубенцову, не шастай без дела! Кру-гом, шагом марш!
Люда, резво повернулась кругом, выстрелив из-под пилотки русыми кудрями «до пол-уха», и вприпрыжку поскакала в медсанвзвод. Об инфекции Облонского она как-то сразу забыла. Столько было всего рассказать девчонкам! Она ведь теперь даже знала военную тайну — куда пойдет эшелон из Люберец, и ей не терпелось поскорее растрезвонить ее всем-всем-всем! Касторное, Касторное! Главное – название не забыть!
...
Отбой сыграли, как и приказал полковник Рукосуев, на час раньше, в девять вечера, однако половина бригады все еще продолжала сборы, а другая половина не могла толком заснуть: мешал шум, топот и возбуждение. Еще затемно, в 04:00 сыграли побудку. Солдаты торопливо вскакивали, валили на землю палатки, сдавали гарнизонным старшинам одеяла и матрасы: все это оставалось в лагере, для новых учебных частей. Завтрак разнесли в бидонах по лагерю, кашу ели на ходу и между делом.
Через сорок минут темная масса людей привычно выстроилась в шесть линий по четыре шеренги на вытоптанном земляном плацу; Рукосуев взошел на подсыпанный для начальства холмик и коротко сообщил, что бригада выдвигается на станцию Люберцы, куда будут подогнаны эшелоны с материальной частью. Родина поставила задачу: преградить дорогу врагу. Технику будем принимать прямо на колесах, командирам обратить внимание. Потом выступил замполит Горовенко: красиво сказал про золотые руки рабочих, собравшие для бригады новейшее оружие, намекнул, что Верховным командованием готовится приказ о причислении истребительных бригад к гвардейским, со всеми положенными гвардии привилегиями и довольствием. Оказанное доверие нужно оправдать, товарищи! Смерть фашистским оккупантам! Ура!
Сотни глоток трижды воодушевленно выдохнули: рррр-а-а-а-а! Не успели смолкнуть дальние раскаты многоглоточного рева, разбуженные всполошенные птицы еще не расселись заново по вековым липам, а на плацу уже зазвучали частные команды и бригада, в точном соответствии с расписанием марша стала вытягиваться в колонну через главную парковую аллею. Дозорное отделение дежурило у ворот с самого начала митинга и вышло загодя, разведывая путь. С плаца первым двинулся взвод роты автоматчиков, стоявший позади командования у знамени, — они образовали головную походную заставу. Затем, под охраной еще одной группы автоматчиков пошел штаб во главе с Рукосуевым, Горовенко и знаменной группой, за штабом бригады — штаб и тыл артполка с собственным знаменем. За ними, одна за другой, по номерам, последовали все семь артиллерийских батарей. За полком двинулись оба батальона противотанковых ружей, минометный дивизион, минно-инженерный батальон, зенитчики, связисты и тыловые подразделения. Пешую колонну замкнули две пустые бортовые полуторки, предназначенные для внезапно заболевших, стерших ноги и сильно отстающих. В кузове каждой машины сидело по медсестре, а в кабинах, помимо — водителей, заместитель командира бригады по строевой части и оперуполномоченный особотдела Сердюк, в задачу которых входило строго проверять претендентов на посадку, выявлять симулянтов, дезертиров и прочий такого рода элемент. Последним, с интервалом в 150 шагов от основной колонны вышел третий взвод автоматчиков, составивший тыльную походную заставу.
Из ворот княжеской усадьбы выходили в ногу, старательно оттягивая носки и гулко топая подошвами. Свежий воздух раннего подмосковного утра бодрил и тревожил. Прозвучала команда: «Песню, запевай» — и нестройный хор невнятно, но мощно и страшно затянул:
«Если завтра война» — так мы пели вчера,
А сегодня война наступила,
И когда подошла боевая пора,
Запеваем мы с новою силой:
На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров:
Подымайся, народ,
Собирайся в поход,
Разгромим обнаглевших врагов!
Людочка бодро шла в хвосте своей батареи, и, не сдерживая внезапно хлынувших слез восторга, кричала своим лирическим меццо-сопрано нестерпимо воодушевляющие слова песни:
От фашистской орды мы себя защитим,
Мы готовились к бою недаром,
И на вражьей земле мы врага разгромим
Беспощадным, могучим ударом!
Вытянувшись во всю длину из «княжеских» ворот, колонна строевым шагом, с песнями прошла знакомой дорогой сквозь лес, полигон и деревню Выхино, ту самую, в которой Валеев и Сухиничев добывали краденый спирт. В деревне поворачивали на большое шоссе, плотно прижимаясь к правой обочине. В населенном пункте песни прекратили. Мерный грохот строевого шага сменился слитным рокотом тысяченогого разнобоя. Бригадная колонна, длина которой поначалу составляла чуть больше километра, начала растягиваться, и к концу перехода, несмотря на все принятые начальственные меры, увеличилась вдвое.
Последний привал объявили, не доходя с километр до Люберец, на опушке небольшого леса. Солнце уже давно взошло и, хотя оно еще не успело подняться высоко, припекало порядочно. День обещал быть жарким. Гимнастерки на спинах под вещмешками почернели от пота, ремни карабинов оттянули плечи. Людочка успела возненавидеть свою сумку санинструктора, которая оказалась очень неудобной в носке и совершенно несовместимой с болтавшимся на том же боку наганом в кобуре — а она еще напихала в нее всякой всячины про запас! На бедре, в том самом месте, в которое всю дорогу колотился сверхкомплектный флакон с перекисью водорода, обещал обнаружиться здоровенный синяк. К счастью, на сей раз удалось отдохнуть подольше: для бригады не оказалось места на небольшой станции, до отказа забитой танкистами, выступившими из Кубинки на два часа раньше, а также пришлой невесть откуда новенькой стрелковой дивизией с трехзначным номером. По свободной части дороги пронеслась легковушка с бригадным начштаба Козинцевым и еще одним незнакомым, молодым, но очень серьезным командиром. Они домчались до середины колонны, потом резко развернулись и медленно поехали обратно: искали комбрига; везли схему рассадки по эшелонам на подпись. Минут через пять к 1-й батарее прибежал рассыльный, сунул Шурыгину в руки бумажку и побежал дальше в хвост. Шурыгин тут же созвал командиров взводов в кружок и начал им что-то объяснять, с обычной для него неторопливой обстоятельностью. Людочка разобрала издали знакомое «правильно говорю?», над которым все за глаза потешались, и насмешливо подмигнула своему соседу, Сан Петровичу, водителю отделения тяги, бывшему московскому таксисту. На время марша он исполнял обязанности санитара и находился у нее в подчинении. Чуть дальше по шоссе скакал на одной ноге в сапоге заряжающий Валеев, пытаясь намотать на весу сбившуюся портянку. Он едва не упал; сержант Сухиничев, смеясь, ловко ухватил Валеева за поясной ремень, весело огляделся, заметил Людочку и приветливо помахал ей рукой. Она ответила тем же, с удовольствием вспомнив забавное ночное приключение со спиртом. Сан Петрович неодобрительно покачал головой. От старшины Засыпко он знал кое-какие подробности, поведанные под большим секретом. За лесом что-то загудело; низко и стремительно пролетели два наших истребителя с большими красными звездами на плоскостях. Бойцы повскакивали на ноги, начали прыгать, махать пилотками и кричать «Ура»! «Ну, чисто дети» — вздохнул Сан Петрович, продолжая массировать натруженные, непривычные к ходьбе ноги.
Сидели часа два; успели не только отдохнуть и привести себя в порядок, но даже и заскучать. Поэтому приказ «Становись» все выполнили охотно. Старшина Засыпко торопливо пробежал мимо строя, шпыняя за незастегнутые верхние пуговицы и закатанные рукава. Потом неторопливо прошел Шурыгин, вслух не сказал ни слова, но о чем-то тихо выговорил командиру второго взвода Зимину. Тот виновато кивнул, козырнул и побежал в хвост батарейной колонны. Впереди, неподалеку, колыхнулось вновь расчехленное полковое знамя. Встали «смирно», подровняли шеренги, повернулись «напра-во». Двинулись строевым шагом — и вновь всем вернулось то же торжественное настроение, которое длилось несколько минут по выходу из лагеря. Даже еще торжественней — потому что небо теперь было не серым, а глубоко-голубым, и птицы чирикали не так оголтело, и над пьяно пахнущей травой летали разноцветные бабочки. Одна беда — очень уж хотелось есть и пить. Про обед ничего не обещали, а фляжки у большинства солдат, особенно у новичков, уже опустели. К счастью, на сей раз песен петь не приказали и бригада вошла в поселок молча, красиво чеканя шаг и воинственно побрякивая котелками.
Петь песни запретил лично Рукосуев. У него был тонкий музыкальный слух и ему не понравилось, как пели утром: нестройно, запевалы охрипли, что ли? Он уже так вошел в роль артиллериста, что боялся опозориться перед пехотой, в которой прослужил всю сознательную жизнь.
— Жаль, что к нашим карабинам штыка не полагается, — шепнул ему шедший рядом Горовенко, не поворачивая головы — совсем другой вид был бы у строя, со штыками-то.
— Штыки – это прошлый век. Вот мне, Иван Максимович, жаль, что командование не успело нашивки противотанкиста утвердить — тем же тоном отозвался Рукосуев — отмашка хорошо бы смотрелась, с эмблемой на рукавах. Кажется, пустяк — а ведь совсем другое впечатление!
— Вы эскизы уже видели? — спросил Горовенко, продолжая смотреть прямо.
— Нет, а что, — уже есть?
— Да, мне показывали в политотделе дивизии. Черный ромб с красным кантом, в центре — скрещенные пушки, тоже красные.
— Черррт, красиво! — на мальчишеском лице Рукосуева появилась обиженная гримаса ребенка, которому показали и тут же отняли новую игрушку. Он огорченно вздохнул и вновь нагнал на лицо прежнее серьезное выражение.
Бригада в образцовом порядке промаршировала к широкой, дополнительно расчищенной площади перед станцией, выстроилась по старому, отработанному еще в Кузьминках порядку в шесть линий, подравнялась и встала «вольно». Батарейные и ротные командиры рысцой побежали со всех сторон к штабной группе, чтобы получить последние указания на погрузку, а бойцы жадно рассматривали стоявшие на путях эшелоны, лишь отчасти заслоненные крошечным зданием вокзала.
Там, на трех параллельных путях стояли вагоны и платформы с техникой бригады. Они прибыли из Москвы пару часов назад: все новенькое, прямо с заводских складов. На открытых платформах под чехлами угадывались контуры грозных пушек ЗИС-3, сорокопяток, автомобилей. Зенитки стояли открыто, без чехлов. Ближе к паровозу виднелись теплушки и пассажирские вагоны.
— Мы, говорят, в пассажирском вагоне поедем — шепнул Людочке Сан Петрович, — сам старшина, сказал, не кто-нибудь.
— Ага, в пульманах с мягкими диванами — хохотнул другой санитар, Лебедев.
— Да без разницы, в каких вагонах, лишь бы пожрать дали. С четырех утра не емши, уже живот крутит — довольно громко пожаловался кто-то из третьей шеренги.
— Разговорчики! — шикнул невесть откуда подскочивший Засыпко.
Люда поджала губы: старшина и ей приходился каким-никаким начальством. Но есть и вправду хотелось.
За эшелонами что-то дымно горело.
— Видать, бомбили недавно — снова шепнул Людочке на ухо Сан Петрович, дождавшись, пока Засыпко отойдет — видишь, цистерны дымят. Оттащили на задние пути и ждут, пока выгорят. А то тут боеприпасу, небось, в каждом вагоне по самую крышу набито — так рванет, мало не покажется…
Людочка настороженно осмотрелась. В небе над станцией густо висели аэростаты, а по краям площади, обложенные мешками с песком, красноречиво задирали в небо стволы разнокалиберные зенитки. В голове мелькнула мысль, что плотно построенная бригада представляет собой легкую мишень для бомбежки. Та же мысль занимала и командование, потому что буквально через минуту после подхода последних подразделений и команды «равняйсь — смирно — вольно» началась посадка в эшелоны.