Сначала был сентябрь. Студёный, как если бы его попросили заменить декабрь, и он взялся за чужое дело с двойным усердием: такой морозной прозрачности от настоящей зимы ещё поди дождись.
Я смотрю за окно, там белыми перьями, кружась и покачиваясь, падают хлопья снега. Ясно, солнечно, квадраты окна на потёртом паркете, по ним плывут тени. Пальма в горшке, чайник закипает…
Иногда Бог подбрасывает людям второй шанс. Я знаю, что это так, но не знаю ещё, зачем я здесь.
Не моё пространство, но и не чужое. Так, полустанок в пути. Уезжая ненадолго, с одним чемоданом, из большого города в маленький, как шаг в сторону от основной линии жизни, я всё же уезжала не навсегда, а значит как бы и не вся, а так – куском, большим фрагментом. Уезжала, отстегнув за ненадобностью локти и колени, спрятав в надёжный сейф голову и сердце.
Приехав, обнаружила, что и этого много.
Я стою у окна, смотрю, как стену напротив солнце делит на свет и тень.
Прежде мои города были большие, а этот, величиной в два квартала, со всеми домами и улицами, людьми и машинами, помещался словно бы внутри меня. Выходя на воздух, я чувствовала, что жизнь течёт не снаружи, а сквозь тело, во всех направлениях, со всеми заботами дня. Размеренная, деловитая, устоявшаяся жизнь, в которую я вслушивалась, как в толчки в печени или почках, и всматривалась, как в рентгеновский снимок под лупой.
У города была красивая планировка, замысел и стройность, но реальная карта менее всего определяла ощущения.
Моя выглядела так: от желудка вверх к солнечному сплетению тянулась тихая улочка, встречаясь где-то посередине с другой, чуть пошире. От правого подреберья к левому дребезжал, покачиваясь, трамвай, поворачивал, добирался до плеча, потом снова разворот, вниз, огибая лопатку, потом куда-то в сторону, а там только догадаться можно, что вдоль бедра, по ноге, далее – в неизвестность. На той же стороне, не видной в зеркало, от плеча вниз текла река. Быстрая, широкая, с порожками, мостом каменным. Ниже бёдер стояли церкви – высокие, яркие, лазурь да киноварь, и много их, даже слишком. Столько же банков – опасное соседство, но в торговом городе деньги и надежда связаны кровными узами. На той стороне домики упорядочены и однородны, не в пример этой. Здесь же - где-то на площадке груди - дома смотрятся так, словно гигантская рука в шутку понаставила их, играючи, вразброс, как вздумается. Деревянные и каменные, высокие и низкие, в невероятном соседстве, налезающие друг на друга, выступающие, сползающие вниз и втиснувшиеся между… Игрушки.
По цвету и свету, по краткому небу и общему виду, город более всего похож на рисунки Добужинского, никогда не бывшего предметом моего интереса, но мелькавшего где-то на периферии. Наличие ли старины, отсутствие ли молодого задора – не знаю, но неясные, сонные обрывки прошлых фантазий, полётов, не случившихся воспоминаний, вдруг сошлись воедино и обрели контуры. «Встаёт купец, идёт разносчик, на биржу тянется извозчик…», и утра шум, и трубный дым, и резные ставни, - всё это ожило, задвигалось, захрустело и зашуршало. И вот они все предо мной, ими усыпана площадь, засеяны улицы, наполнены лёгкие. И люди, и тени чужих ушедших жизней - всюду и везде, столько, что дышать трудно.
В этом странном городе мне предстояло поработать месяца три, как думалось сначала, возможно, немногим больше, но уже с первых дней стало понятно, что дело быстро не закончится. Глянув окрест, стала изучать, чем же этот город жив.
Будучи скроенным по неизвестной мерке (и вообще ни по одной из знакомых мне мерок), сидевший на мне как пиджак с чужого плеча, город и жил не так, как я могла предположить. Есть страны и города, прозрачные, как вода в стакане, простые и понятные: видна основа, крепкая и прочная, работают опоры, тяги и крепления - шарниры, петли, скобы… Здесь, в этом диковинном механизме, все было перепутано: основы не было вовсе, половины деталей либо никогда не существовало, либо они крепились хаотично, в произвольных местах. Недостающие части, независимо от назначения, заменялись в лучшем случае картоном, веревками, клеем и скотчем, но чаще - воображением. «Авось» и «небось» составляли больше половины стыков и были такими же реальными, как стол или книга. Выражать удивление по поводу этой чудовищной нелепой махины считалось дурным тоном.
Тогда, в сентябре, в полной неизвестности, не зная правил, я все же согласилась с ними и поставила подпись в трудовом договоре… Налила из чайника воды, постояла с чаем, наблюдая за медленным снежным кружением в стеклянном свете…
К вечеру снег растаял.
Потом прошёл ещё день.
И вечер, и ночь.
Через неделю начала разговаривать с хозяйской кошкой – нужна была живая душа, умеющая слушать молча. В торговом городе так слушают только стены и животные.
Через две недели обнаружила себя на свадьбе у подруги.
Кажется, тогда попыталась сопротивляться подступающей умственной тошноте, той неопределимой словами пошлости, когда события подчинены действию, лишённому здравого смысла. Даже исключив из тела жизненно важные части, я не могла всё же абстрагироваться полностью – я дышала этим воздухом, пространство, подконтрольное днём, пробиралось во сне внутрь, и утром я поднималась отравленной, с одурманенными глазами, лишённой возможности сверить пульс своей жизни с какими-нибудь показателями здорового организма – здесь их не было. Странная зимняя стужа, невозможная в это время, добавляла неясности и сумбура, сбивала с толку, вымораживая остатки живого и правильного.
Присмотревшись, увидела себя в западне.
Постепенно, очень не сразу определив, что я тону в этой вязкой тёмной воде - жизни людей без компаса и ветрил - я вяло зевнула и перестала об этом думать вовсе. Почему? Время сошло с ума, пускай всё идёт как идёт. Стала жить как живётся: распустила волосы, набрала десять килограммов, сменила каблук на плоскую подошву, оставила флирт и кокетство, размагнитилась и расползлась. Breaking bad!
Пришёл декабрь.
Пришёл с осклизлой травой, с колючей моросью по утрам, с простудой и насморком. Под Рождество ждали светлого и морозного, но праздники прошли, и всё уже состоялось, и год уже новый, и хлопушки отхлопали, и салаты закончились, и уже отсмеялись и отнадеялись, а снег все не приходил. И мелкие лужи с тонким ледком, и воздух сырой, и батареи не горячие, и директор, пожилая неглупая женщина, сломала ногу, в больницу надо – проведать, помочь чем-то, и перестановки на работе, и так всё это не вовремя. Уволиться бы уже, в самом деле, уехать, пройтись, не спеша, от Рю де Риволи через мост к Сен-Жермен, от него, наискось, по Распай, а там и Монпарнасс…
Серо и уныло.
И день рождения у подруги.
И отказаться нельзя – не поймут, обидятся. Помочь надо – как это обычно бывает. Придётся идти.
И ударил мороз.
Вдруг.
Без снега.
Зато со льдом. С большим-большим катком во весь город. Падали, поднимались, шли, снова падали, смеялись – неудобно, полные пакеты продуктов, не разбить бы вино, и шли, и падали, и смеялись, и поднимались, и шли…
И вот у этой женщины с легкими романтическими локонами и нежным голосом отыскались интересные друзья. И нарезка салатов с сервировкой перестала быть сдавленным мучением. И платье всё же сидит, а если не очень, то уже и не важно. И свечи в красивом подсвечнике, и гитара, и песни, и ещё гитара, и усилитель, и микрофон. И не все здесь незнакомые – я и брата именинницы знаю, он весёлый, и дочку с детьми, и фотограф этот был на свадьбе у подруги, а музыкант, друг его, с фамилией под стать зиме, там, помнится, пел.
И стихи пошли кругом, чередой, а за ними и песни. Разговоры – потише, вино, шампанское – немного. И хорошо, что жёны наконец-то остались дома.
Богема чаще всего берёт жён в одном магазине. Стандартные такие жёны: готовит, стирает, убирает, за детьми смотрит – и хватит с неё. Интеллект и интересы в базовый набор не входят. Пройдясь глазами сквозь стол - да, у тех двух бардов такие, и у тех троих. Этот без жены, но ему муж нужен. У музыканта со снежной фамилией всё иначе, да и правда, должен же быть какой-то просвет.
А что же я тут делаю?
Как придёт такая мысль посреди праздника, так и не отвязывается долго-долго. Всё видишь, всё сознаёшь, но чего-то не чувствуешь. И вокруг, словно в хороводе сна, мелькают лица, что-то говорят, поют, вина наливают, в глаза смотрят, а в душе странно и пусто. Глухо внутри.
И кажется, что снаружи этого не видно.
А не видно этого, наверное, только мне.
- Значит, вот так ты привыкла, да?
- Вы о чём?
- О тебе. Сильная. Себе на уме. А на самом деле что?
- А что на самом деле? Устала. Это усталость.
Он сидит рядом. Глаза внимательные, волосы – серебром, борода – инеем. Зимнее лицо, зимняя фамилия. Тень тени прошлого. Не забытого, но, казалось, невозможного.
Гладит меня по волосам.
Тёплые руки.
Мои ледяные лапки подошли бы ему больше, но руки у него тёплые и добрые. Руки, в которые можно себя доверить. Ненадолго.
Любая женщина мгновенно определяет по мужским рукам, стоит ли оставлять себя без присмотра так, чтобы потом об этом не жалеть.
Эти руки можно было не отталкивать.
Казалось бы – мелочь…
На следующий день мы опять встретились. Танцевали, смеялись, пили, пели… А смотрели друг на друга иначе.
Сел он рядом, сказал:
- Ты можешь пойти домой, а можешь – со мной. Что выбираешь?
Я подумала.
Бог подбрасывает людям второй шанс в двух случаях. Первый: испытать то, что однажды упустил по дурости.
Вслух сказала:
- Не мне выбирать.
В самом деле – божий промысел или мой?
И перед подъездом, когда уже отвеселились, отговорили, допили, доели и перемыли, дошли и дообнимались на прощание, он взял меня под локоток и спокойно сказал:
- Вы идите, а мы прогуляемся.
И мы пошли.
Он говорил о домах и деревьях, об улицах и названиях, о традициях и обрядах, о губернаторе и Вере Засулич. Говорил так, будто мне пятнадцать. В самом деле, как же ещё говорить, когда идёшь в ночь с молодой, почти незнакомой женщиной. Как говорить, когда она сказала «да». Безо всякого усилия, вот так, внезапно.
Счастье нельзя угадать.
Его нельзя вычислить, высчитать, сделать, приманить. Оно не идёт ни на свист, ни на окрик. Не летит на мёд. Не прельщается деньгами.
Оно или есть – или нет.
Всегда удивительно и необъяснимо.
Ничем.
Ему нельзя указать, где быть, а где не быть.
Ночь, гостиница.
Тогда и там…
Как в детстве, когда играешь в пятнашки в лучах заходящего солнца, и свет сквозь листву, и большие цветы осыпаются мелкими звёздами, и тополь в пуху, и всё это – по ветру. И чай с вареньем на веранде, и стол круглый, и лампа под зелёным абажуром, и мошки над ней, и всё ещё впереди. Звонко, весело, со смехом…
Счастье нельзя запланировать.
Оно только случается.
На обратном пути мороз отпустил. Асфальт блестел ручьями. Шли, молчали. Машины объезжали нас, словно это и положено – идти ночью посреди шоссе. Все так делают.
Подъезд, лестница, коридор.
Провал сна.
А наутро снегу намело с аршин.
Большая кисть прошлась по городу, переменила серый на белый, тень на свет. На шершавый асфальт лег мягкий бархат. Поверх - тонкое кружево.
Тишина.
Алмазная россыпь. Хрустальная пудра. Жемчуг. Перламутр. Искры на гранях ледяного ожерелья.
Вороны рыхлили ветки, белая вязь оживала, переливалась, осыпалась…
А потом на работу.
Почта, письмо.
Казалось - отстрадалось, отболело, забылось.
Когда-то были мечты, надежды, «наше», дальше фальшь, сумбур, молчание. Ещё недавно: «Ну, и что теперь»?
Сейчас, глядя на письмо, лицо и буквы, возникло ничего. Чувство, имени которому нет. Через минуту - «хм». Потом – «зачем». Без знака вопроса.
Божий промысел.
Повернувшись лицом к окну, глядя на алый цветок, на полосу света поперёк стены – какое утро испортил…
В жизни человека бывает всего несколько мест - или всего одно, - где нечто произошло, а все остальные не в счёт. Либо не в счёт, либо – зеркальное отражение пройденного, коридор, в котором люди и события повторяются с точностью абсолютной. Поверхность жизни, где сюжет граничит со сплетней.
«Бог подбрасывает людям второй шанс в двух случаях. Первый: испытать то, что однажды упустил по дурости. Второй: дать понять, что ни по какой не по дурости. Он легонько тычет нас носом в вероятность примерить, а что и вправду случилось бы, если бы мы, не дай Бог, не упустили».
Где-то там вдалеке, в невозможной юности, началась история, от которой жизнь пошла известным чередом, замоталась в клубок, нить от которого сейчас связала в узел серебристые волосы с белой бородой и утреннее письмо.
Тень прошлого.
Более всего он напоминал образ, который остаётся на обратной стороне века после сна – воспоминание, ощущение, шлейф несказанного. Лёгкая дымка утреннего тумана, роса в поле – это он. Весенняя капель, ландыши в лесу, пчёлы над цветущим миртом, бабочки над ромашковым полем - он. Солнечный зайчик на потолке, блик на краю чашки. Квадрат окна, пальма в горшке.
Он был призраком, проводником в другие миры – Харон ли, Орфей? Там над горизонтом встают два солнца, и луна днём, и Венера, и ангел в небесах, там же воздушный шар, дирижабль, птицы, влюблённые. Там весна, лето, осень и зима сразу и рядом: на поле справа убирают урожай, на поле слева прилетел аист и вьет гнездо, поодаль голышом бегут из бани и ныряют в снег, здесь же разливают молодое вино по бокалам. Там Пётр заложил камень в основание нового города, Христофор вывел корабли из гавани и подошёл к Terra Incognita, Петрарка увидел Лауру, плотник Иосиф зажёг звезду в небе и Адам принял из рук Евы яблоко.
Мир, в который смертным можно лишь изредка, на краю ночи, перед самой зарёй, когда все пути приводят туда, в то самое место, и все дороги заканчиваются домом и светом в окне.
Мир, от которого у него был ключ, и он запросто носил его в кармане, а когда никого нет рядом, отворял невидимую дверь и уходил листать время: утром отправлялся на рыбалку с Чеховым, на обратном пути заглядывал к Набокову на партию в шахматы, возвращался под вечер, поспорив с Хемингуэем.
Король собственного королевства, создатель калейдоскопа, где каждое стёклышко им подобрано и для него складывается в узор с другими такими же. Не человек - солнце на стекле, хрусталь, фарфор; ветер в листьях ивы, рябь на воде, луна в светлом небе.
Звук. Воздух.
Там, по ту сторону.
Таинственный мистический Оле Лукойе, человек с тёплыми ладонями и добрым голосом, с белой бородой и серебряными кудрями, астральный брат почтового гостя, распахнул для меня сегодня ночью зонт с красивыми картинками, провёл через царство Морфея, побрызгал в лицо живой водой, вывел на улицу, довёл до дома, подул в затылок и исчез. Ушёл в гости к Бунину.
Я – по эту сторону.
Я плоть и кровь. Земля.
Вероятность примерить, что случилось бы, если бы мы что-то не упустили, даёт возможность вздохнуть, улыбнуться и идти своим путём. Идти, не принимая второй вариант за первый.
Время размотало клубок, распрямило нить и схлопнулось в узкую полосу света, увлекая и снег, и чай в чашке, и пальму, и письмо, и окно, и серебро волос, и блеск мокрого асфальта – того, там, на ночной дороге, - в бездну небытия.
Жизнь, качнувшись влево, качнулась вправо.
Счастье не гарантировано ни зыбким настоящим, ни будущим, ни прошлым, а прошлое не стоит того, чтобы о нём помнить – его уже нет. Есть лишь Река, которая течёт на той стороне, не видимой в зеркало, и перевозчик в лодке, и прозрачные миражи – домики, деревья, церкви, улица, трамвай. Но иногда…
«Слушайте меня сейчас мимо слов - и вы мимо, ладно? Это было в те времена, когда стихи еще читали и музыку слушали, му-зы-ку - как оно было? «Про тебя эта сказка»... да, да? Это все, оказывается, про меня - такими словами! И такими нотами! Значит, я этого стою. Раз Блок так - обо мне. И ранний Пастернак. И поздняя Ахматова. И мальчик Бродский... И вот Бах, и лютня, и орган, да-да, и Камбурова, - оно всё обо мне. Значит, моя боль или радость, или боль-радость имеет такое невозможно-высокое, невозможно-глубокое, такое невозможное измерение... значит, она имеет значение, моя боль-радость, радость-боль. Она - больше, чем моя. Я - больше, чем я... это же понятно, правда?
Так вот - вы хотите сказать, что это заменимо?»
1 марта 2014 г.
лета – река
камешки гладкие
в летние воды летят
сладкая тля на листе
стебли травы
выводок гадких утят
дымное марево
вокруг ни души
душистый сияет цветок
дышит во сне
не ударяет весло
слово уносит поток
(Дмитрий Строцев. Ло Бимину, китайцу)
(Автор цитат - Ю. Чернявская)