Вышитые золотом знамена затрепетали на холодном ветру. Носилки с телом Господним, убранные белоснежными лилиями и кровавыми гвоздиками, выползли из бронзовых ворот Храма Благовещения. И тогда в неутешном горе забились колокола, зарыдали кларнеты, рассыпались мелкой дрожью барабаны. Церковное шествие выплеснулось на центральную улицу Тиноса и разлилось по ней, как могучая река во время оттепели.
Я вдохнула морозный вечерний воздух. В лёгкие вошла светлая грусть и осела там прочно. Я закрыла глаза и увидела этот мир без себя. В нём царил все тот же разлад мыслей, тот же хоровод глупости и тяжкие недуги. Он был так же прекрасен и так же жесток: со мною, или без меня. Когда я открыла глаза, ветер развевал парчовые порфирии святых отцов и играл с язычками пламени свечей в руках молящихся.
– Можно? – сказал женский голос.
И рука в элегантной чёрной перчатке протянула к моей зажжённой свече свою потухшую.
– Вы помните меня? – неожиданно спросила она. – Раз, вы даже пригласили меня на обед в свой чудесный дом.
Я взглянула на неё. Безупречно элегантная. Лет сорок пять. Красивая бесцветной красотой. Соломенная блондинка. Прозрачные голубые глаза. Нет, я её не помнила! А она, между тем, ждала. Надо было что–то сказать. Но что? И почему, собственно?! Больше всего мне хотелось сейчас слушать торжественные звуки Византийских гимнов.
– Какими судьбами опять на Тиносе? – выдавила я из себя.
– Да вот, как–то страстно захотелось увидеть его вновь, — несколько экзальтированно отозвалась она. — А ведь теперь, весной, Тинос даже прекраснее, чем летом. К тому же, впервые за последние два года я, наконец, получила право на отпуск.
Да кто она в самом деле такая? Кто? И о чём обычно спрашивают малознакомого человека? В голове крутились вежливые, ни к чему не обязывающие фразы: «А чем вы теперь занимаетесь?», «Где вы остановились на нашем чудесном острове?».
Господи, что за глупости!!!
Но ничего другое в голову не приходило. Ни глупое, ни умное. Тогда она снова заговорила. Говорила быстро, путая слова, забывая про артикли, словно боялась, что не успеет сказать всего.
– Каждые пять лет я обязательно меняю работу. И как только поменяю, чувствую себя счастливой и обновленной. Нет ничего хуже того момента, когда работа становится рутиной. – Она беспомощно глядела на меня, ожидая чего–то. – Человек должен чувствовать удовлетворение от своей работы. Правда?
– Не знаю…, — пробормотала я. Мысли мои были далеко. — Всю жизнь я занимаюсь одним и тем же. Рутиной эту работу не назовешь, но и счастливой я себя не чувствую.
– Значит, надо это дело бросить!
– Не могу!
– Но почему?!
«В самом деле, почему? Могла бы работать меньше, зарабатывать больше. Могла бы не просыпаться по ночам, обеспокоенная назойливой мыслью. Не мучиться чужой судьбой, не решать чужие проблемы. Могла бы?»
– Нет, не могу! – повторила я.
– Но ведь это, как тюрьма.
– Это не тюрьма, — возразила я. – А единственно возможный для меня способ существования.
– Никакая необходимость не должна довлеть над нами, — заявила она. И с каким–то упрямым ожиданием смотрела мне в лицо.
– Мне не понятна это формулировка!
– Как это?
Мне стало не по себе. Как ей это объяснять? И вообще, почему я что–то должна объяснять?! Между тем, на площадь прибыли носилки с телом Господним из церкви Св. Николая.
– А что, согласно вашей аксиоме, должен был делать Он? – и я кивнула в сторону носилок. – Жить надо было ему, или принести себя в жертву?
– Естественно, жить!
– Значит, жить?
– Никакая необходимость не должна довлеть над нами! – повторила она, заученные где–то слова.
Иногда мне кажется, что слова созданы вовсе не для того, чтобы люди могли понять друг друга. Может, они созданы для того, чтобы легче было бы ввести в заблуждение ближнего своего? А может, для чего–нибудь ещё…
– Существуют понятия, не имеющие словесного аналога в нашем языке, — сказала я только.
– Чем же вы таким занимаетесь?
– Пишу, — ответила я.
Тут толпа дрогнула. Тело Господнее поплыло вперёд. Кровавые гвоздики зловеще развевал Борей. Я решила последовать за носилками церкви Св. Николая к морю.
В синей мгле плескалось море, набегая на берег. Шуршала галька. На малюсеньком острове, со смешным названием Тсинга, подожгли три деревянных креста. Сизые языки пламени трещали на холодном ветру и рвались вверх.
На чёрной поверхности моря плясали рыжие блики. Следуя за отцом Стельо, люди, несущие носилки на своих плечах, вошли по пояс в воду. Я замерла, пожирая глазами это первозданное зрелище. Вслушиваясь в ясный голос отца Стельо, я размышляла. Верилось, что жизнь существует и после смерти тела. Иначе, зачем мучиться чужой болью, болеть чужим горем?
И тогда (почему именно тогда? что за связь?) я вспомнила эту женщину. Джина. Или нет. Скорее всего, Линда. Эта Линда, и вправду, обедала у нас однажды. Только она сказала мне неправду – вовсе не мы пригласили её к себе. Она сопровождала друга мужа, Нико.
Был, помнится, сентябрь. Тинос пустел. Грустно становилось тем, кто оставался. Особенно страдал от отсутствия собеседников мой муж. Поэтому, каждый вечер в нашем доме устраивались обеды — иногда торжественные, иногда — не очень. Как раз на один из таких неторжественных обедов и попала к нам однажды Линда. Помню, за столом как раз шла дежурная беседа о прелестях Тиноса. И тогда Линда заявила мне вдруг:
– Хочу переселиться сюда навсегда.
Не то, чтобы это её желание удивило меня по–настоящему! На Тиносе, порой, услышишь и не такое. Но что–то в этой истории с Вероникой было такое знакомое…
– А сколько у вас детей? – спросила я, кажется, догадываясь, в чём всё–таки дело.
– Двое, — ответила, не интересуясь, откуда, собственно, мне известно об их существовании. – Одному – восемнадцать, а другому – шестнадцать. Совершенно взрослые мужчины.
Я вдруг представила себе этих самостоятельных мужчин, когда она, их мать, объявит о своём желании бросить их и навсегда поселиться на одном из островов в Эгейском море. Но Веронику, как видно, мало интересовала эта сторона вопроса.
– Этот остров, — лепетала она, — я просто очарована его архитектурой! Эти его улочки, дома, голубятни! Эже просто произведения искусства!
И даже сделала попытку изобразить какую–то постройку на моей льняной скатерти.
– Конечно, — несло её, — у нас с мужем всегда были прекрасные взаимоотношения…
Тогда я поняла, что она не оставит меня в покое, пока не расскажет мне всю историю своей жизни.
– Он человек добрый. И всегда понимал меня. Надеюсь, что он и сейчас захочет меня понять. Когда–то я просто обожала его. Хотелось быть для него всем. Дышать воздухом, которым дышит он. Продолжать первый поцелуй до бесконечности…
Как я поняла, страсть обрушилась на Линду. Страсть, не знающая снисхождения и жалости. Она хотела владеть своим Тьерри безраздельно. Оставалось лишь объяснить это ему самому. Так она и сделала.
В скором времени они поженились. Проходили дни, а любовь Линды становилась только сильней. И чем сильнее была её любовь, тем необходимее становилось ей мужнино внимание.
Ей хотелось обсуждать с ним все свои идеи. Объяснять ему свои желания. И посвящать в свои планы. Тьерри всегда слушал её с величайшим вниманием. Конечно, когда не читал очередную книгу.
Линда оказалась бесподобной хозяйкой и прекрасной матерью. Их дом просто сверкал чистотой. Еда была вкусной. А дети — сияли. Дом, дети и муж всегда стояли для неё на первом месте, но именно в этом порядке. Когда подруга приглашала её на чаепитие, Линда нерешительно говорила:
– Ах, я не знаю, смогу ли я придти к тебе во вторник. Надо будет спросить Тьерри.
Самое удивительное, что она действительно его спрашивала. Ей нравилось играть роль послушной жёнушки, взваливая на него обязанности главы дома. Ей приятно было думать, что это Тьерри управляет всеми делами в семье.
– Но одним летним днём я проснулась и поняла, что больше не люблю его, — говорила она, нервно встряхивая салфетку, – Тьерри только притворялся хозяином дома. На самом деле, это я всё решала в доме: в какую школу пойдут дети, что мы будем есть на обед, куда мы поедем отдыхать летом. А сам Тьерри всё время с носом зарывался в очередную книгу.
– И это всё вы поняли уже после того, как встретили Нико? – я даже не спрашивала. Была уверена, что так это и есть.
– Тьерри просто притворялся. Понимаете?
Казалось, что она не слышала моего вопроса. А может, просто не желала слышать.
– Разве так важно, кто в доме решает, что будет на обед? – удивилась я.
– А разве не важно? Вам вот, не важно?
Ей не хватало собственной правоты. Ей всё время надо было апеллировать к собеседнику, делая его своим сообщником.
«Страсть, — думала я, — видно и вправду, сложный механизм, если ненавидишь человека за ту же самую черту, за которую полюбил когда–то».
– Меня абсолютно не интересует, кто в доме командует, — сказала я. – У нас вот командует мой муж. Причем, безраздельно.
– Дело в том, что я полюбила одного человека, — принялась она объяснять мне то, что и так было очевидно. – Хочется быть для него всем, дышать воздухом, которым дышит он…
– Продолжать поцелуй до бесконечности, знаю, — не выдержала я. – Главное в том, знает ли об этом он. — И я кивнула в сторону Нико, который на другом конце стола с пылом объяснял что–то моему мужу.
– Нет. Пока что нет.
– И о планах оставить мужа, чтобы жить с ним?
– И о них тоже.
– Лучше бы вам сказать ему….
Я так никогда и не узнала, сказала ли она ему. Собственно, я ни разу и не видела её с тех пор. И вот, два года спустя, она была передо мной. Щёки раскраснелись на холодном ветру. Волосы рассыпались по плечам. А в глазах – всё та же бесцветная уверенность в собственной правоте.
На островке, между тем, догорели кресты. Запахло палёным. Процессия с трудом выбиралась на сушу.
– Осторожно, — будничным голосом говорил отец Стельос, — не поскользнитесь!
Торжественность момента прошла. Это почувствовали все. И все враз заговорили. Всё прекрасное кончается! Как жаль! Как жаль! Процессия возвращалась в город. Ветер стал резче и холоднее. Люди ныряли в переулки, и как несомые ветром осенние листья, исчезали из видимости. Краешком глаза я видела Линду.
Она старалась держаться рядом со мной в многолюдной толпе. Вероятно, ей хотелось оправдаться. Мне стало жаль её. Хотя, что мне за дело до её молниеносных страстей и проблематичных связей?! Я думала об Иисусе. Он говорил с людьми, как с равными. И дал распять себя за то, чего никогда не совершал. Махнув рукою Линде, я ускорила шаг. И скоро потеряла её из виду.
«Боль проходит, — думала я, — и прекрасное кончается». Единственное, чего мне действительно хотелось в ту минуту – сохранить в душе хоть ненадолго эту светлую грусть по Нему, так никогда и не понятому.