В поезде пахло ржавым металлом, кожей и килькой в собственном соку. Сыщик, мсье Бартоломью, вслушиваясь в рокот колёс, старался не обращать на царящую в вагоне атмосферу, мучительно пытаясь вспомнить песню, которую мурлыкал себе под нос, укладываясь спать прошлой ночью.
За окном мчащегося в далёкое куда-то вагона мелькали многочисленные сосны. Молодые и старые, цветущие и высохшие, с птицами на ветках или же без них, – рвущиеся к небу гиганты терялись из виду метр за метром, чтобы подменить себя собратьями. Словно руками, ветви деревьев пытались объять необъятное – небосклон. Они наверняка понимали, что достать небо невозможно, как невозможно постичь совершенство, но всё равно упрямо продолжали протягивать древесные длани навстречу мечте, сохраняя надежду и веру.
Кажется, песня была про нечто сродни истории Ромео и Джульетты. Что-то о любви, похожей своей недостижимостью на этот странный союз деревьев и лазурного небосклона. Их было двое – тех, кто должен был исполнять эту песню. Оба молодые, один уже увядал, другой же сохранял свою веру и заражал ею второго, возвращая тому утерянные листья. Они пели этот романс – романс о любви и надежде, такой игривый, красивый и одновременно нежный.
Наверное, листва деревьев увядает не от осени, но от недостатка надежды. Когда осенние тучи заслоняют лазурь небосклона, они теряют надежду, но после зимы, когда первая синева выглядывает из-за облаков, снова начинают верить, продолжая всё также упрямо тянуть ветви навстречу мечте.