Моя Личная Книга Мертвых

 
Вместо эпиграфа: Стал замечать, что приближаюсь к тому возрасту, когда количество знакомых среди мертвых начало превышать количество знакомых среди живых…

ДЕД

Легендарная и до крайности противоречивая личность. Овен по гороскопу — что предполагает как минимум темперамент и страсть. Когда-то, сразу по окончании Гражданской, прямо на крыше поезда, мальчишкой приехал из Киева в Москву. Имел недюжинные интеллектуальные способности и мужской склад характера. Быстро вырос в директора школы. Публиковал в сталинской еще прессе заметки и фельетоны под смешным псевдонимом Рюрик Беспреградный. Обладал природной независимостью. Сталина не любил (видимо, это родовое — его родного дядю Марка замели на десять лет без права переписки за то, что тот прилюдно послал генералиссимуса на х*й — и это, на минуточку, в тридцать седьмом!). В лихую годину сменил директорский галстук на офицерскую шинель. Имел в ту пору столь выдающуюся репутацию, что когда при полном параде входил с молодой супругой в ресторан, оркестр тотчас начинал играть аргентинское танго. Держал гувернанток. Родил сына. Потом двух дочек — но девочки умерли сразу же, от болезней, одна за другой. Говорил в запале, что если и с сыном что-нибудь случится, наложит на себя руки. Носил в кобуре револьвер. Без интеллигентских раздумий застрелил из него соседского склочного петуха, пытавшегося напасть на его ребенка. Потом — война. Ушел на фронт и пробыл там до самой своей контузии в сорок третьем, после чего был демобилизован.
С войны вернулся в разобранном состоянии духа — сломался. Много пил. Во хмелю подчас творил чудовищные вещи. В какой-то момент осознал, что к прошлой жизни возврата не будет. Ушел из семьи. Отдалился. Доживал век в одиночестве в крохотной квартирке в Фирсановке. Выращивал цветы. Тешил себя портвейном. Словно в насмешку над судьбой, под конец жизни всегда носил идеально белый костюм и белую фетровую шляпу. Последний раз я встретил его в электричке, за полгода до кончины. Он быстро прошел по вагону, вежливо откликнулся на мое «Здрасьте», посмотрел на меня мельком и вышел в тамбур. Он меня не узнал.

БАБУШКА

Звали ее Евгения Яковлевна, прожила она на свете почти восемьдесят лет и всю свою жизнь проработала школьной учительницей. Видимо, она была очень хорошей школьной учительницей, поскольку многие ее ученики помнили и навещали ее, случалось, даже через тридцать лет после окончания школы. Видимо, бацилла педагогики оказалась заразной, раз по ее педагогическим стопам уверенно пошли сын и внучка. В ее доме прямо посреди гостиной комнаты стоял большой круглый стол под красной люстрой-абажуром, и это неслучайно – все мы, молодые да ранние, обычно собирались по поводу и без повода за этим большим и круглым столом. В то время как среди склочной родни исправно преобладали центробежные тенденции, она оставалась тем центростремительным фактором, под чье уютное крыло съезжались все и всегда, безотносительно личных предпочтений. Был как-то случай, когда одновременно съехалось человек тридцать – весь, собственно, генеалогический бомонд – а это, между прочим, несколько не самых ближних российских областей. Поразительный у нее был талант аккумулировать вокруг себя жизнь и людей, и редкий был дар общения. Декларировался принцип: кто бы и когда бы ни пришел, ни приехал к ней, в каком бы состоянии она сама ни находилась – все, что было в холодильнике, в доме (а было у нее, простой советской пенсионерки, в холодильнике чуть больше, чем повешенная мышь), все это без утайки ставилось на стол. Гость угощался щедро. Так с тех пор и сидит в нас привитая бацилла щедрости и гостеприимства. А ее коронное блюдо – блинчики со сливочным маслом и клубничным вареньем! Кто не пробовал,тому будет непонятен сам предмет разговора. А я даже спустя четверть века отчетливо помню и понимаю, что ничего вкуснее этих блинчиков в жизни не ел (тончайший ароматный блинчик, сложенный треугольным конвертиком, с хрустящей корочкой по краям, горячий, скользкий от масла, тающий во рту, с бокалом холодного коровьего молока – не десерт, поэма!). В ее доме всегда, сколько я себя помню, жили собаки и кошки, иногда по нескольку тварей за раз; бацилла любви к домашним животным была привита нам сильнее, чем педагогика с гостеприимством.
Даже под самый занавес, разъедаемая раком, она не теряла интереса к миру. Многие относили это на счет ее старческих чудачеств – злободневные газетные вырезки с пометками авторучкой, актуальная политика, непременное радио, «Голос Америки» по ночам – ей каким–то непостижимым образом удавалось на старом ламповом приемнике уворачиваться от гэбэшных глушилок. Неугасающая до самого последнего момента жажда жить, жадное стремление всегда быть в курсе событий… С тех пор, как ее не стало, мир плавно вернулся к своей центробежности. Нет того большого круглого стола и красной люстры-абажура. В доме, где мы некогда собирались, живут другие, посторонние люди. И больше нас, весь наш чертов генеалогический бомонд, в этой жизни абсолютно ничего вместе не связывает…

БОРИС

Мой дядя (самых честных правил?). Громоподобный баритон. Окладистая борода. Первый разряд по шахматам. Есенин – в качестве хронического кумира. Водка – в качестве почти ежеминутного стимула жить. В квартире – огромные, во всю стену, стеллажи с книгами. В молодости основал в Солнечногорске шахматный клуб, с некоторых пор там проводятся регулярные шахматные мемориалы его памяти. Играл, бывало, на равных с Карповым. Со мной тоже играл, приблизительно так: делал свой ход белыми, терпеливо дожидался моего ответа, после чего ставил мою фигуру на место и объяснял, почему так ходить не нужно. Ходил за меня. Потом за себя. Потом опять. Наконец, сам себя обыгрывал и удалялся, полностью удовлетворенный. Был дерзновенен. Шумен. Любил женщин. Мастерски владел гитарой, фортепиано, аккордеоном. Рисовал. Писал стихи. Публиковался под псевдонимом Б.Лирин. Имел эстетскую блажь – курил махорку. Домостроем брезговал. Летом нередко перемещался по городу в разных заданных направлениях, увенчанный пионерской пилоткой и с большой хозяйственной сумкой в руке, в которой сидел сопровождающий его кот; так что я отнюдь не первый в роду городской сумасшедший, был еще и прообраз.
На закате дней – кромешная нищета. Копеечная пенсия. Стабильный душевный надрыв от нереализованности. Уже поставленный перед фактом смертельной болезни, «подчищал» за собой – отписывал ближним свое нехитрое имущество. Просил выбить на могильном камне скрипичный ключ, шахматного коня и надпись «Мне хорошо»; все выбили, кроме последнего – чувство меры ему и при жизни подчас изменяло. Из вещей имел видавший виды пиджак и носил смешные ботинки, единственную пару на все случаи жизни. В них его и похоронили.

ГАЛИНА

Формально она приходилась мне теткой, хотя кровного родства между нами не было. Аристократизм в ней ощущался подлинный, внутренний – не напоказ, а словно бы впитанный с молоком матери – вкупе с человеческой порядочностью и благородством души. Виной ли тому воспитание или, по слухам, дворянская кровь – бог весть. Порода! Я помню регулярное чувство неловкости перед ней, когда по молодости подчас выдавал совсем уж несусветные и безвкусные глупости – будь то неудачная фраза или поступок. И когда читал при ней то, что, по ее убеждению, читать был совсем не должен (какой-нибудь убогий сборник анекдотов, к примеру). И когда давал ей, предположим, Пелевина – кривозеркалье постмодернизма было ей глубоко чуждо и странно. И когда однажды спьяну взял гитару, чтобы аккомпанировать ей – она замечательно пела романсы. И когда, в соответствии со своим тогдашним самоощущением, выглядел, как тот еще мистер Эй – в диком пиджаке, с буддийской бородкой и с крашеной копной волос – ей была искренне непонятна эта моя эстетическая претензия.
Всех шокировала ее смерть – внезапная и ранняя. Шокировала – притом, что сама она с детальной точностью, до года, предсказала свой уход. И даже успела к нему подготовиться. С ее уходом еще один микрокосмос был всецело разрушен, оставив после себя – космический же! – вакуум и нескольких реально осиротевших душ. Кто-то отправился за ней по горячим следам. Кто-то остался существовать в полном недоумении. Кто-то стиснул зубы, перетерпел, вынес и стал сильнее.

ИРИНА

Среди всех идущих сплошняком выдающихся родственников, столпов (остолопов?) духа, титанов плоти, заправских, бл*дь, интеллектуалов, фамильной гордости и прочих навозных бриллиантов она казалась (была?) самым простым, душевным, открытым и отзывчивым существом. Она по преимуществу не читала толстых глубокомысленных книг, не мучалась комплексами заоблачного тщеславия, не имела сумасшедших амбиций и порой писала с ошибками, зато к ней всегда можно было приехать в твердой уверенности найти гарантированный приют, тепло и заботу. В ней напрочь отсутствовали позерство, дешевые понты и фальшивый пафос, - одни только ни кем непоколебимые искренность и доброта. А еще она замечательно рисовала. В детстве мы, случалось, устраивали выставки своих рисунков, где она была самым способным мастером карандаша и фломастера. Из глубин подсознания вплывает в памяти и наш с сестрами детский рукописный альманах ДИМИРЛЕН, в котором я отвечал за текст, она – за дизайн и оформление, а вездесущая Лена, скажем так, за общий менеджмент и связи с общественностью. Простые тетрадки в клеточку мы умудрялись превращать в такие букинистические шедевры, что их у нас отрывали с руками и попросту воровали. Мы вообще были творческие. Иногда вместе на слабо сочиняли одно стихотворение – по строчке каждый; когда складывали, получалось очень смешно. Иногда расписывали мелом и красками окрестные стены; жаль, что не сохранилось ни одного шедевра – совсем не факт, что недвижимость живет дольше людей, по ветхости иная стена даст фору любому завету. Однажды загорелись идеей, наделали кукол и поставили кукольный спектакль для своих – классе в четвертом, кажется… В отличие от консервативной и правильной Лены, она была не чужда авантюризма – нередко мы с ней влипали в различные стремные ситуации, плавно переходящие в приключения. Помню, однажды жарким летним днем мы прошли километров десять пешком по железнодорожным шпалам, с магнитофоном в одной руке и бутылкой тархуна – в другой; таким образом просто перейдя из города в город… Она была нормальным русским человеком, могла и покурить, и выпить, - с ней можно было очень качественно посидеть до утра, не рискуя потерять в ее лице ни приятную собеседницу, ни достойного друга. К сожалению и моему стыду, проведя первые пятнадцать лет жизни практически неразлучно (с Ленкой они и вовсе почти всегда спали в одной постели), мы крайне редко виделись в последние годы. Должен сказать, что, в отличие от Ленки, с ней мы не ругались вообще никогда – просто банально выросли и стали взрослыми. У каждого началась своя жизнь, у нее родилось двое детей и был еще сводный младший брат-инвалид, ей стало решительно не до былых лихачеств. Я все порывался съездить к ней в гости в Королев – повидаться. Увы, иногда бывает слишком поздно… Как-то я сподобился написать ей письмо (живое, некомпьютерное), в котором в присущей мне смешливой форме воскресил все наши общие воспоминания, снабдив по ходу текст забавными цветными рисунками, шаржами и т.д. Письмо получилось большим, веселым и содержательным. Я никогда не забуду, как счастлива была она его получить…

АНДРЕЙ

Если меня когда-нибудь попросят назвать человека, потеря которого была наиболее чувствительна в моей жизни, наверное, я в первую очередь назову его. Он был практически одного со мной роста и возраста, имел карие глаза и пухлые джаггеровские губы. Отца его я долгое время не знал – отец сидел в тюрьме. За что, история умалчивает. Выходец из нормальной неблагополучной семьи, человек, родившийся в один день с Адольфом Гитлером (он даже находил в этом некий шарм!) – он при этом обладал близким к безупречному вкусом, мощной харизмой и – уже в ту пору! – пользовался несомненным успехом у женщин. Про чувство юмора не упоминаю – оно было чем-то сродни пропуску в нашу компанию. Будучи легко увлекающимся человеком, помню, запоем читал у меня на террасе толстый том Конан Дойла и потом упоенно цитировал прочитанное весьма близко к тексту. И «Фауста» тоже цитировал. В ту пору мы образовывали с ним на пару некий самодостаточный тандем, где я был мозгом проекта, а он – его мотором. Я был хитроумным, но вполне безобидным ироником, не чуждым некоторого биологического масонства, он же по сути был прирожденный infant terrible – дерзкий, отчаянный, полный отрицательного обаяния, нарочито вызывающий и провоцирующий общественный гнев. Он показывал мне с гордостью свой дневник с оценками за четверть – из двенадцати предметов там было, кажется, по меньшей мере девять двоек. Как подлинного «ужасного ребенка», его сей факт мало что не коробил, а лишь приподнимал в собственных глазах. Я вообще сомневаюсь, что он регулярно посещал школу. Нормальная закваска для его априори бунтарской натуры. При этом я готов свидетельствовать хоть на «Собаке Баскервилей» – бестолочью он никогда не был. Он был начитан, эрудирован и имел почти энциклопедические, для своих лет, познания о музыке, которую мы тогда любили и слушали. Он показывал мне первые аккорды на гитаре и читал вдохновенные часовые лекции по любому предмету – будь то принцип работы мотоцикла или наука соблазнения женщины, благо таланта рассказчика ему было не занимать. Думаю, мы даже сделали бы с ним группу, если б Господь отпустил ему еще хотя бы пару лет жизни. Не счесть шалостей и мелких хулиганств, которые мы тогда с ним чинили. Ну, скажем: подбрасывали прохожим якобы туго набитый кошелек на веревочке (сами - караулили тут же в кустах). Звонили по автомату в пожарную часть и дурными голосами несли всякую досужую околесицу. Воровали с дачных клумб цветы и продавали их на вокзальной площади (вечно не хватало денег – либо на кино, либо на новую пластинку, других нужд у нас тогда не водилось). То, что мы по ходу дела облазили все деревья в округе и освоили все местные сараи и склады – это общее место. Начинал он и вовсе с шалаша в лесу, набедренной повязки, ирокеза и финского ножа – тогда он был еще не Джаггер, а Чингачгук. Его безумные кульбиты на велосипеде с кувырком через голову заставляли в ужасе охать окрестных бабушек (как он не убился тогда, мне непонятно до сих пор). Наконец, однажды мы додумались смастерить тарзанку (летательное приспособление), закрепили ее на дереве над крутым оврагом и бесстрашно летали над ним. Запомнился эпизод: его забинтованная почему-то в тот день рука берется за трос, дымит сигарета в зубах, пепел сигареты случайно падает на бинт, бинт загорается… и вот он уже летает над пропастью, объятый пламенем, подобный факелу… Красиво и страшно. И в общем, вышло пророчески.
Что стало бы с ним, живи он сейчас? С ним, вечно панкующим приколистом, невинно заявившим мне как-то, что после школы видит только одно достойное себя место - дегустатор на винно-водочном заводе? Этого я уже не узнаю. История сослагательных наклонений не терпит, все проще – ему не было места во взрослой жизни. В нем изначально, как заноза, сидела глубоко законспирированная душевная драма, и я это чувствовал. Может быть, поэтому его законное место давно уже – заросшая лопухами могила где-то в глуши деревенского кладбища? Что случилось с ним той ночью, в канун очередного Первомая? Мне неведомо. Я не был там, более того – я даже сознательно не поехал потом на его похороны. Я только знаю, что нашли его на железнодорожной насыпи. Якобы – несчастный случай. Сомнительно.
Пару месяцев спустя моя сестра Ленка затеяла с подругами плановое вызывание духов (они в ту пору баловались в узком девичьем кругу спиритическими сеансами). Ленка рассказала мне, что он таки вышел на связь. На заданный ему вопрос прямо ответил, что его убили. Что было их четыре человека. И что там, где он сейчас - там ему хорошо.

СВЕТЛАНА

Вот пишу это и смотрю на фигурку теленка, которая стоит сейчас у меня на столе (то ли гипс, то ли глина, бог его разберет). Теленка мне когда-то подарила Светка. Светка была молодой женщиной, с которой мне довелось работать и дружить — в общей сложности где-то лет восемь. У Светки было обильное тело, светлые волосы, зеленые глаза, тщедушное здоровье-нервы, мягкий характер и добрая (слишком добрая!) душа. У Светки был сын-школьник и не было мужа. Была Светка влюбчивой, некрасивой и непутевой.
Светка слушала песни Стаса Михайлова, имела склонность руководить, хотела за меня замуж и не стеснялась говорить об этом публично, во всеуслышание. Светка кормила меня обалденно вкусными рыбными рулетами и периодически звала на море или в Питер. Она считала себя довольно сильной колдуньей, знающей толк в магии и ворожбе. И не ее вина, что я терпеть не мог Стаса Михайлова, на колдовство не клевал и жениться на ней не планировал.
Когда Светка заболела, никто не поверил, что у нее рак. Да что вы мелете, да не болтайте вы ерунды, она такая молодая! — примерно так говорили общие знакомые, пока она валялась по больницам. Всего за год до болезни мы отмечали получение ею диплома (второе высшее, если не ошибаюсь); она строила планы, ничто, как говорится, не предвещало... Потом мы с ней встретились — у нее был день рождения, она была в диком парике после двух операций и химиотерапии, но держалась бодро. Мы сейчас пойдем в кафе, закажем еды, шашлыка, устроим пир, — так сказала она, предварительно позвонив еще трем своим подругам. С собой у нее было четыре бутылки водки. Я тогда, помню, очень удивился — в день рождения, в преимущественно женском коллективе и — водку?? Причем исключительно водку. Потом, спустя время, понял — это был ПОСЛЕДНИЙ ее день рождения. И она это знала. Мы здорово напились в тот раз. Утром она мне позвонила и поинтересовалась моим самочувствием. Ништяк, - ответил я. - К вечеру распогодится.
Больше мы не встречались.
Было Светке 36 лет.

ЧАПЛИН

Потряс он меня уже в самом начале. Он пришел к нам, в наш институт на Водном, в качестве нового инженера, долго задумчиво бродил по коридорам, чему-то вздыхал, что-то бормотал про себя, качал головой… Выглядел чудаковато, носил громоздкие ботинки и очки, замотанные проволокой, и в целом производил впечатление городского сумасшедшего. Помню, как растерянно он озирался на нашей станции, неуклюже перешагивал через беспорядочно расставленную тут и там аппаратуру и мотки проводов. В первый рабочий день к своим служебным обязанностям он так и не приступил. На следующее утро он появился со свертком в руках. В свертке оказалась большая православная икона. Он долго примеривался, сверлил стену, наконец, повесил-таки икону в углу, закрепил, перекрестился – и только после этого взял в руки документацию.Так он влился в коллектив.
Потом мы с ним вместе работали, много общались, пили водку. Он оказался великолепно образован, хорошо знал литературу, обладал отменным вкусом и чувством юмора. Мы сблизились и даже сдружились. Он много чего рассказывал, приводил в порядок мои сумасбродные молодые мозги, а я, бывало, ставил ему его любимого Армстронга и Тома Уэйтса. Мы как-то почти сразу почувствовали друг друга – примерно, как собаки по запаху всегда безошибочно отличают своих. Подчас один другого понимал с полуслова – я начинал фразу, а он тут же заканчивал ее.
Потом случилось так, что я уволился. Первые месяцы, помню, еще порывался зайти, пообщаться, но как-то все не было достойного повода; дальше уже затянула новая жизнь и новые люди, прошло время, все подзабылось, и стало неловко тревожить тени прошлого. На днях почему-то вспомнил его. Захотел повидаться. Вышел через сеть на общих знакомых. И узнал, что, оказывается, он давно уже умер. Что больше он не живет. Замечательный человек и тонкий собеседник, мой добрый знакомый православный еврей Евгений Лукич Чаплин.


ОЛЬГА

Это было давно. Так давно, что многие из тех, кто сегодня считают себя почти пожилыми, тогда еще даже не родились. Я не могу назвать себя ее другом – знакомы мы были разве что шапочно, а вот наши матери дружили. Собственно, тут даже не столько жизнь ее срезонировала — короткая, обычная, сколько кошмарная смерть. Событие из ряда вон, которое всколыхнуло тогда всю область и на годы засело внутри колючей занозой. Жили мы с ней в Химках, в пяти минутах езды друг от друга. И оба проводили тогда каникулы в дачном поселке Головково. Сегодня этот поселок в значительной степени окультурился, обыватель стал ленив, цивилизован и травояден – коттеджи, иномарки, спутниковые антенны, мобильная связь. В ту же пору законодателями мод на селе были стремные ребята, местные аборигены (кирзовый сапог, телогрейка, мотоцикл, жестокость и хулиганство как форма непрерывного самоутверждения, злое неутоленное либидо), у каждого третьего в голенище сапога легко обнаруживалась финка, каждый пятый имел за плечами судимость.
Правильные девочки, коих было большинство, воспитывались тогда по архаичной схеме – не давать поцелуя без любви, блюсти себя до свадьбы. Она была типичной правильной девушкой шестнадцати лет. Вечером субботнего дня, на пару с подружкой, она отправилась прогуляться в поле перед сном. И не вернулась. Только на следующий день всю округу облетели шокирующие подробности. Как хронологически развивались события, и почему случилось то, что случилось, неизвестно; вот только скудные факты: тем страшным вечером девушки были жестоко изнасилованы. А после убиты. А после (видимо, в тщетных попытках замести следы?), были сожжены тут же, в стогу сена. Кто-то в деревне якобы ночью слышал, что девочки сильно кричали. Следствие было долгим и трудным. Кого-то посадили. Кого-то пустили свидетелем. Кто-то отделался шоком на всю жизнь. Но это другая история. У нее остались родители и младший брат. Огромный памятник стоит посреди кладбища, и на нем выбиты страшные поминальные стихи ее матери. Стоит и высится, как навязчивое напоминание о самом, пожалуй, инфернальном ужасе моего детства…

САША

На всю жизнь запомнил: пятый класс, урок истории, меня вызывают к доске, я что-то отвечаю по предмету — а он сидит за последней партой, валяет дурака и громко хохочет. Усилия исторички усмирить его успехом не увенчались; в общем, он был выгнан из класса. Это его не остановило, он продолжал и в коридоре — стены класса у нас в школе были стеклянные. Я стоял у доски, а он корчил нам из коридора смешные рожицы, очень ему было весело. Я даже помню, что мне тогда поставили «четверку». В тот же день, вечером, недалеко от своего дома, он был сбит машиной. Насмерть. Хоронили его всем пятым «Б». Кажется, это был первый случай, когда я соприкоснулся со смертью и близко видел покойника; хотя нет — еще раньше был дедушка. Но дедушка был стар, и смерть его воспринималась мной как-то понарошку, я даже пытался смеяться и шуметь в день похорон, за что был обруган взрослыми; а тут — мой ровесник, мальчик... Пару дней назад мы вместе играли в футбол. Дико. Он лежал в небольшом гробике с голубой обивкой, в неуклюже завязанном пионерском галстуке, и у него сильно выпирала вперед нижняя челюсть (удар сзади проломил ему затылок). Я помню, мы в свои одиннадцать как-то стремались его мертвого, что ли... Дети не знают еще, как вести себя в подобных случаях, смерть и детство рифмуются плохо. Никто из нас не вызвался помочь, хотя просили. И классная сказала нам тогда: «Бояться нужно живых, а не мертвых».
Похоронили его на кладбище в Машкино; спустя лет пятнадцать я волею судеб оказался там снова, тщился разыскать его могилу, но за это время кладбище разрослось неимоверно, и усилия мои ни к чему не привели. Зато место на обочине дороги, где он был сбит нетрезвым водителем, долго потом наводило на меня какую-то безотчетную жуть. Да, и еще: мама его с незапамятных пор работала мороженщицей в палатке, что около моего дома; с того дня мне всегда было как-то стыдно и неловко покупать у нее мороженое — даже когда я был уже взрослым....


ИНОКЕНТЬИЧ

Приехал он в Москву, что называется, за идеалами — на заре туманной юности, из далекого города Улан-Удэ. Имел при себе раскосые бурятские глаза и душевный характер. Дослужился до майора милиции. Отличался жизнелюбием — иногда чрезмерным. Увлекался алкоголем и женщинами — иногда чересчур. Очень смешно принимал меня на работу — преодолевая тяжелейшую водочную абстиненцию, кротко уговаривал не торопиться, подождать и подумать до понедельника. Я подождал, подумал и пришел. Проработали мы вместе одиннадцать лет. Гениальная была у него способность руководить — ни во что особенно не вмешиваясь и при этом дипломатично разруливая все проблемные ситуации. Так или иначе, теперь, когда его не стало, у меня есть возможность оценить все преимущества его тактичного руководства.
Улетал он по осени в родной Улан-Удэ продавать квартиру, оставшуюся ему от матери. Продал или нет, так толком и не знаю. Нашли его на окраине города, страшно изувеченного и уже холодного. Неделя ушла на транспортировку тела в Москву и на покрытие швами и косметическим гримом изуродованного лица. Похоронен был при большом стечении народа на престижном офицерском кладбище в Долгопрудном. В деле его с продажей квартиры фигурировали некие «пьяные подростки», которых спустя некоторое время посадили, якобы за убийство из хулиганских побуждений, и подозрительно быстро выпустили. Sapienti sat.


КОРОЛЕВ

Валерий Константинович, собственно. Матерый человечище. Неизменные очки и кустистые седые баки. Пан-спортсмен нашего отдела. Не пропускал ни одного матча, в дождь, холод и снег исправно маяча на трибуне. Его луженая глотка своим фальцетом на грани срыва запросто перекрикивала весь остальной стадион. Играл он, по-моему, во все, во что только могут играть люди — нереального азарта был человек. Будучи хорошо за шестьдесят, запросто обыгрывал половину двора на импровизированном футбольном поле и забивал сумасшедшие голы. Издевательски обыгрывал меня в шахматы; на растерянный вопрос о своей шахматной квалификации скромно улыбался и отмалчивался. Душа коллектива. Бессменный тамада любых попоек и празднеств. Знаток всех новых и старых похабных анекдотов. Бабник и охальник. Шумный и неуемный. Человек-праздник.
Завтра с утра Валеру отвезут в Митинский крематорий. Сожгут. И потом привезут обратно домой, поставят куда-нибудь на видное место до осени. То ли денег нет платить за место на кладбище, то ли еще что.... Будет стоять Валера экзотически, черным песком на полочке. Ни фига себе финальный аккорд.

ЗАКИРОВ

Пожалуй, мне выпало стать в его жизни той самой синицей, что обычно приносит с собой на крыле дурные вести. Кто он был? Обаятельный пожилой татарин, друг отца, с которым я одно время — очень недолго! - работал вместе. И один раз лихо покуролесил в Подольске. Заурядный маленький человек, гомо советикус старой школы. Как-то пригласил меня домой. Познакомил с супругой. Мы втроем душевно посидели на кухне, поболтали, она накормила меня обедом. Это был первый и единственный раз, когда я ее видел. На следующий день она упала прямо посреди тротуара — инфаркт. Не спасли. Он пережил ее на год. Вел себя этот год странно. Стал небрежным, рассеянным. Забросил работу. Редко подходил к телефону. И почти непрерывно пил. Нашли его дома, в квартире, уже холодным.

АНИКИН

Пять долгих лет по служебной надобности мы сидели с ним рядом за одним столом. Он рассказывал мне страшилки — как однажды его отец пошел в яблоневый сад, вдруг упал там и в момент умер — от разрыва сердца. Как его еще нестарый брат умер на месте — тоже от разрыва сердца. Рассказывал на правах черного юмора, как один его знакомый все бегал по утрам в парке от инфаркта — там же, в парке, его и нашли. Скорая зафиксировала смерть — как думаете, от чего?.. Он говорил, что сам не верил, что доживет до пенсии, ан пожалуйста — время пролетело стремительно, и вот уж почти шестьдесят. Попал пальцем в небо. Возвращаясь как-то домой (был, правда, подшофе, с юбилея), упал, уткнулся лицом в сугроб — и все. Сердце. Мгновенная смерть.

ЕЛЕНА
 
Родителей у нее не было. Давным-давно, когда она только родилась, ее родители погибли в автокатастрофе (позже судьба еще сыграет с ней фортель). Воспитывали ее дедушка с бабушкой. Потом она пришла к нам в наш шестой «Б» - ничем не привлекательная светловолосая девочка. Заурядная внешность. Маленький рост. Нос с горбинкой. Сутулость. Застенчивость. Среди двадцати с лишним девчонок класса, половина из которых однозначно ходила в принцессах, была бледной тенью, училась средне. Уже много позже, после школы, замечтала о своей семье. С личной жизнью у нее не складывалось долго – может быть, потому, что интерес парней все больше распространялся на принцесс… Только когда ей уже перевалило за тридцать, ей получилось наконец родить. Без мужа. Тем не менее, она была счастлива. Она попадалась мне несколько раз, гуляющая возле подъезда с коляской. Один раз я был у нее дома. Когда ребенку сравнялось два года, она, подобно родителям, разбилась в автокатастрофе.

МАМА

Мама умерла утром, в субботу. Последний день ей было уже совсем плохо, она лежала лицом к стене, сжимала в руках пластиковую бутылку с водой, из которой пила, и жадно дыша, колыхалась всем телом. Есть она перестала за три дня до этого. Из ее комнаты мучительно пахло нечистотами — как обычно пахнет от постели смертельно больного. На полу хаотично, вразброс, валялись памперсы, куски ваты, рваная бумага. Отец поминутно бегал с тряпками в туалет. Последняя ночь выдалась тяжелой, бессонной; накануне мы с отцом, измотанные, не спали, поэтому под утро обоих сморило.
Когда я проснулся, мамы уже не было. Она умерла, как лежала — на левом боку, лицом к стене. На лице застыло удивление. На левой щеке, которую она отлежала подушкой, осталась вмятина. Один глаз был чуть приоткрыт. Утром мы сидели с отцом на кухне, механически жевали какую-то снедь (завтрак), пока она лежала мертвая в комнате. Потом мы вымыли ее, еще теплую, и переодели. Ее непослушная голова со слипшимися волосами все время норовила откинуться назад, и я поддерживал ее ладонью.
За ней долго не приезжали. Потом появилась женщина-врач, сразу после — два расслабленных мента. Они вполголоса, с юморком, переговаривались (дело-то будничное), что-то нудно, с ленцой записывали, задавали вопросы. Все это время мама была тут же, рядом — молчаливая до непривычности. Часом позже прибыла труповозка, молодцы в униформе положили маму на брезент и так вот, на брезенте, унесли к лифту.
У мамы был рак с метастазами. После операции она прожила еще два года и чувствовала себя практически здоровой, но старая опухоль дала рецидив. Когда врачи вынесли повторный вердикт, стало ясно — война проиграна. Я понял это по маминым глазам, как только вошел в квартиру. Что случилось? — спросил я, поймав ее потухший взгляд. Анализы, новая опухоль, — ответила она мне. — Все плохо.
И спустя день добавила: — Вот, теперь я расклеилась...
Последние месяцы врачи открещивались от нее. Врачи знали — дело гиблое. В онкологическом центре в Балашихе яблоку негде упасть, толчея обреченных, очереди, задерганные доктора, по три минуты на консультацию. Но что было куда серьезнее — она открещивалась от самой себя. Она умирала сознательно, отказавшись от борьбы и сделав свой выбор. Она подсаживалась ко мне, клала голову мне на грудь и говорила: «Ну ты же понимаешь, чем это кончится? Рано или поздно я слягу, буду ходить под себя, я замучаю вас. Это безысходность. Давай я покончу с собой, чтобы вас не мучить». И дальше прокручивала мне сценарии своего мнимого самоубийства. Ну конечно же — я отговаривал ее, высасывая из пальца нелепые какие-то аргументы.
По-моему, она задалась целью побыстрее убраться. Она перестала мыться, стричься, чистить зубы и красить волосы. Она почти не вставала с постели. Она наотрез отказывалась общаться по телефону с кем бы то ни было и страстно протестовала, когда кто-нибудь из близких порывался ее навестить. В итоге практически никто, исключая нас с отцом, так и не увидел ее в болезни.

Нас предупреждали — на последней стадии начнутся адские боли, запасайтесь морфием, будете колоть. Но болей не было подозрительно долго — была только сильная слабость, недержание и навязчивые идеи: например, что в квартире грязно. Она брала тряпку и в нехорошем энтузиазме терла пыль и пятна, видимые только ей одной. Я воочию наблюдал, как болезнь разрушает мозг человека, — а ведь еще недавно мама была, пожалуй, самым адекватным человеком в моем окружении.

А боли не было. Она даже не пила лекарств. Еще дней за десять до конца, нацепив очки, она листала газеты и даже присмотрела мне симпатичный домашний халат из IKEA – сходи, говорит, купи. Легкий шелковый халат, красиво, недорого.
Боль появилась лишь в самом конце, и тотчас мама отказалась от еды. До морфия не дошло — через три дня мамы не стало. За весь период болезни мама ни разу не заплакала.

Суета с похоронами, погребальными конторами, отпеванием и застольем придумана неспроста, иногда она действует благотворно — отвлекает от мыслей, которые ничего уже не способны изменить.

P.S. На другой день после ее смерти на моем телефоне раздался звонок. Я взглянул на дисплей, там было: «Вам звонит мама»...