ГЛАВА 2.
О ПОЛЬЗЕ ГРЕЧКИ ДЛЯ ХАКЕРОВ.
I.
Ивану Корниеву долго ждать не пришлось. Утро первого дня, когда он почти на цыпочках ступил на эту в некотором роде святую для себя землю, при этом до тупости не узнавая знакомый город, прошло быстро. Добраться до памятного дома удалось без проблем. Только на этом удаленная рассеянность не прошла. Время сделало все, чтобы глаза не узнали милое сердцу здание. Его успели основательно реконструировать, и свежий фасад словно по чьей-то смутьянской воле намеренно разрушал заботливо хранимую память.
Иван вошел в чистый подъезд, повстречал консьержку, которая его даже смутно узнала, но дальше тернистый путь оканчивался рыхлым, но непреодолимым тупиком. Впрочем, как всегда, зачинатель оказывался сам виноват. Кто бы мог подумать, что простая бесхитростная скрытность, ночной визит порознь, а так же сломавшийся трансформатор — все это даже по отдельности оказалось почти фатальным.
«Не знаете? Жалко… А помните, трансформатор вырубило, как раз тогда ко мне девушка проходила... Какая? В смысле внешности? Ну… было темно, не видно. Во сколько? Так света не было, откуда же я часы видел? Ладно, извините».
В результате всего этого беспомощного мытарства узнать удалось только одну полезную вещь: оказалось, никакого трансформатора не перегорало и вообще подобного безобразия здесь давно не случалось. Единственное происшествие — еле удалось припомнить — это банальный вылет пробок, который довольно скоро починили, а они, сладострастные безумцы, даже не удосужились через пару часов проверить выключатели.
Недаром говорили товарищи, лирика в двадцать первом веке не модна и даже опасна. Только себя не перекроешь, даже будучи не просто пассивным поэтом. Делать нечего, полдня потрачено почти без результатов; фонарь надежды, в отсутствие топлива стойко гнавший темноту, отныне грозил скоропостижно зачахнуть. Ноги несли к автобусу обратно, а мысли застыли и съежились, словно мумия, не допуская резонных самобичеваний по поводу изначально туманной и глубоко несбыточной мечты.
Именно за этим фальшивым покоем, за смущенным удовлетворением голода в закусочной на открытом воздухе его и зацепил тонкий, но длинный палец судьбы. Очередной посетитель заказал себе двойную порцию гречки — надо же, тут гречка продается! — и отправился в сторону одним человеком занятого столика.
— Можно? — послышался сонный голос.
— Угу, — не глядя кивнул Иван, неторопливо шевеля челюстями. Какая на фиг разница, пусть занимают.
Посетитель оказался тем самым молодым человеком, что маячил на дороге бодрым утром. Иван не сразу понял, кого узнает, поэтому еще как минимум полминуты прожил с прежним чувством непреодолимой тщеты. Однако, не задевая пластов эмоций, мысли его вскоре забегали, закипели, засуетились над чем-то, что он сам никак не мог осознать полностью. В это время глаза его неподвижно и внимательно застыли на соседе по столику, не пронзая, не сверля его. Скорее неторопливо впитывая каплю за каплей и медленно на ходу переваривая.
— Мы с вами где-то встречались? — ляпнул Корниев почти сразу. Как с души скатилось.
Сосед по столику был более чем примечательный. Обычные люди, преимущественно рационалы-физики и сухари по жизни, считают таких товарищей посредственными и не мешкая бросают из виду. Иван же остановился на одном только его лице весьма долго и не жалел — в нем было доверху всего того, что любопытно было бы узнать. И лишь часть этого айсберга удается слизать пытливым взглядом.
— Может быть, — сонно ответил незнакомец.
Он определенно был на такой как все. И дело тут не в отрешенном взгляде и движениях, совершаемых словно по инерции. И даже не в худощавом теле, уплетающем внушительную порцию гречки. В его узко открытых глазах таилось иное восприятие мира. Насколько иное, можно было только гадать, однако Корниев сразу увидел разницу. Разница заключалась в том, что незнакомец, смотря на него, видит этот мир не совсем так, как он. То есть, конечно, такими же глазами в тех же цветах, с такой же помощью ушей и носа и даже в таком же процентном соотношении. Но это лишь биология. Оперативник так же смотрит на террориста, прекрасно зная, что за спиной у супостата крадутся еще десяток его вооруженных коллег. А наивный террорист этого знать не знает, отдан своей химере и в кулаке сжимает малюсенький пульт, чей сигнал раскинет клочьями все вокруг, не исключая наивных оперативников.
И при всем при этом сколько на свете людей, которые смотрят на мир самым что ни на есть одинаковым образом!
— Да, точно виделись, — продолжал Иван. — Вы были здесь неподалеку этим утром. Я тогда вышел из гостиницы…
Снова какая-то глупость. Сколько еще человек было поблизости, когда Иван Корниев шагал прочь от места ночлега? И каждого ловить, дознаваться, лицемерно любезничать? Никогда. Но этот парень сам присел к нему, и оправдывайся сколь душе угодно, дескать, каких только случайностей не бывает — все равно будешь рассматривать его как буек среди моря, черт знает что сигнализирующий.
— Вы местный или тоже любите путешествовать? Вы хорошо говорите по-русски.
— Я русский, — лаконично ответил незнакомец. Разговаривать много он был явно не горазд. Однако веки его понемногу поднимались. Он тоже просыпался и начинал соображать, с кем устроился за столом. Что бы то ни было, случайность или план судьбы, его это касалось тоже.
— Русский? Замечательно! А вы не москвич?
— Москвич.
— Это еще более замечательно. Хотя, как посмотреть на то, где лучше жить... А мы нигде не встречались до этого? Я имею в виду на родине? Что-то как-то не могу себе сказать, что я вас не знаю. Да, кстати, меня зовут Иван.
— Андрей, — представился незнакомец. — Так вы говорите, где-то мы виделись?
У Ивана внутри что-то прямо-таки засияло. Он разговорил соседа. Положительно разговорил, порвал какой-то очередной узел паутины и вновь ощутил себя человеком о двух руках и ногах. То ли последние дни одиночества так на него повлияли, то ли удручающие итоги поисков, что вероятнее, но именно эта свобода заняла его мысли, еще недавно стылые и неразличимые. Безысходность ушла на задворки; он жил, по-прежнему жил в известной части этой реальности, а время не сбавляло свои темпы и как морозный встречный ветер только румянило кожу. Что-то еще должно быть. Что-то зреет на пашнях недалекого будущего.
— Именно так! — ответил Иван. — К сожалению мы столько всего запоминаем и столько всего вспоминаем! Но вы почему-то остались выше всех. Чем-то вы запоминаетесь.
— Никогда не думал, — с робким удивлением изрек Андрей. — Меня многие забывают, не запоминая. Иногда это обидно, но чаще отрадно. Не волновать никого, не мутить этот мир. Сам тебя замутит без пощады.
— Знакомое чувство. И это нормально. Просто люди пошли странные. Бездушные. А вы, если не секрет, где остановились?
— Как вам сказать... Не очень далеко отсюда. Но это не имеет особого значения. Потому что там я бываю редко.
— Я тоже... Ожидал, что буду редко здесь бывать. Я вообще здесь, если уж так честно сказать, не архитектуру Старого города смотреть. Я был здесь не раз, мы с друзьями иногда наведываемся в Прибалтику и в другие... подобные места. А теперь меня сюда занесло... вот именно, что занесло, а не сам приехал... по обстоятельствам личного характера...
Андрей молчал, то ли оценивая степень честности собеседника, то ли попросту засыпая. Потом же, после паузы, бесхитростно выплеснул одну короткую фразу:
— Я тоже.
— Вот как? Ну что ж, значит мир еще не погряз в сухом меркантилизме. Только вот отзывчивостью этот мир тоже не блещет. Я в этом не так давно сам убедился. Нет, конечно, сам виноват; только жизнь не жалеет дураков. Хотя, как по мне, так есть для жизни и более опасные люди, чем простые дураки вроде меня.
— Кто же эти люди?
— Склеротики. Не умеющие помнить. И неврастеники.
— Да...
— Хорошо, что я встретил вас. А то бы вообще свихнулся. Сбежал сюда один, никого не предупредил, типа, моя личная жизнь и только моя! С самого утра начал поиски, весь из себя оптимист... Ну и получил оптимизмом по лбу. И теперь иду и думаю — один. Совершенно один в чужом городе, и некуда приткнуться. Хотя нет, даже не так: я вообще не думал. Не мог мыслями пошевелить. Тошно. Только одиночество горчит. Вот так. Вы правильно на меня так мутно смотрите, свалил я всю печаль на вас, а ничего не могу поделать. Уж извините.
— Да нет, ничего страшного. Собственно, я тоже... за поисками сюда.
— Понятно... Что? Тоже за поисками? Вот дела! Надеюсь, вам-то в этом повезло.
— Надеюсь, повезло.
— Да, а у меня личная жизнь никогда последовательностью не отдавала. Переписываешься полгода, раскрываешь душу, а в итоге оказывается, что не знаешь ни адреса, ни телефона, ни фамилии, ни даже внешности. Наверно, это только я один так могу.
— Не только, — задумчиво прошептал Андрей и снова принялся молчать. Разговор, столь отрадно начавшийся, грозил иссякнуть, словно каждое вымолвленное слово равнялось часовому монологу. Особенно это касалось любителя гречки, который даже в праздном бездельи, даже в полной неподвижности казался занят. Причем не так занят, как искусный мастер, а так, как загружают покорных слуг, утративших тягу к воле и даже последние навыки на этой воле жить. Правда, так ли это плохо?
Но неожиданно именно эти неясные мысли Ивана были прерваны новым событием — тем самым, которое не убивает отрешенную мысль, а усиливает и впечатывает навечно в память. Событием оказался до бесчувственности ненавязчивый голос Андрея:
— Я могу вам помочь...
Иван поднял веки и описал глазами замысловатую фигуру вокруг носа собеседника. Как водится с неожиданностями, его охватило сомнение, взаправду ли он слышал то, что слышал, или сонные мысли на секунду провалили его в чертоги Морфея.
— Если хотите, я могу помочь вам... С поисками, — повторил Андрей более отчетливым голосом.
— Правда? Я был бы очень рад. Но не слишком ли я вас тем утружу? Все-таки почти игла в стоге сена...
— Электромагнит изобрели бог знает когда, — заметил Андрей вполголоса с прежней отрешенностью. — Я думаю... Все не так сложно, как вам кажется.
— Да! То есть нет... Я не думаю, что все так легко. Но если вы говорите... А что мы все на вы, как профессора какие-то? Давай на ты, а?
Андрей произвел утвердительный кивок и застыл в последней своей позе, словно окаменевший. Ничем экстраординарным это, понятное дело, не сопровождалось, но радость не помешала Ивану заметить кислинку удивления на устах души. И снова защебетали мысли о чужом мировосприятии и загадочной притягательности иной души. Что все это значит? К чему приведет? Как бы не твердили философы о равнозначности добра и зла и бессмысленности такого деления, конкретному человеку любой, даже самый отрешенный факт в итоге откликнется либо с плюсом, либо с минусом. А если заранее знак неизвестен, только и молись, кабы не врезало в открытую душу чем-то острым.
— А... — протянул Иван, еще улыбаясь, но не зная, что сказать. — А с чего начнем?
— У тебя сохранились контакты с этим человеком? Я имею в виду электронные.
— Ну да. Мы переписывались... Да, у нее был номер телефона, с которого она мне отправляла СМС и который давно вне зоны доступа.
— Просто в интернете не пробовал искать? Сейчас полно ресурсов...
— Но я кроме имени ничего не знаю.
— Описать места встречи и какие-нибудь факты, известные лишь вам двоим.
— Я пробовал. Ничего
— Тогда придется работать с тем, что есть. Мы должны будем собрать всю информацию о контактах... То есть о тех услугах, которыми вы пользовались.
— Это как?
— Взять мобильный телефон. Нам нужен сотовый оператор, которому этот телефон принадлежит.
— А, типа того, что все наши контакты и сообщения можно от них узнать? Так кто ж нам их даст? Тем более, кто даст нам сведения об адресате?
— Никто, все на поверхности лежит, — как-то особенно пренебрежительно, тихо, почти шепотом, и вдобавок быстро пролепетал Андрей. — Потом, существует руководство тех сетевых ресурсов, которыми вы пользовались. Ну и, в конце концов, все мы где-то отмечены: в школах, в вузах, в милиции — неважно.
Иван смотрел на собеседника, равнодушно сыплющего себе под нос слова, и все шире открывал глаза. Одновременно его язык все сильнее примерзал к нёбу. Вопрос мотивации, вопрос того, зачем этому лишенному классического честолюбия молчуну понадобилось помогать ему, несуразному лирику, в добавок еще украшенному кельтским крестом на шее — этот вопрос уже не так волновал его. Волнение внушало его собственное поведение, опрометчиво несущее за створки неизвестного, как будто этот Андрей и вправду такой уж добрый волшебник. И не дающее ничего поставить в противовес, кроме неблагодарных подозрений и сомнений. Нельзя сомневаться в человеке, говорил он иной раз сам себе, надо доверять ему или не доверять, знать либо не знать, идти вслед или бежать прочь.
Неужели какой-то заурядный прохожий может так щедро заправить душу неопределенностью?
— Прощу прощения за возможную глупость, но как все, о чем ты только что говорил, может лежать на поверхности? Тогда бы все давно все знали. Что получается, ты один такой умный, что сможешь взять все это как… я не знаю... хрен с собственной грядки? А почему я тогда всего этого достоин? Практика показывает, что люди по простому знакомству едва ли будут напрягать все свои способности и связи ради незнакомого...
Иван замолчал и все-таки признался себе: что-то в этом человеке не то.
— Способности, связи, все это бред... — бросил Андрей. — Я не говорю, что все это так просто. Надо проверить, насколько это просто или сложно. Мне надо проверить самому. Понять надо.
— Что понять?
— ...
— Так ты что, типа, профессионал в компьютерных, так сказать, делах... то есть, хакер?
— Идиотское слово, — прошептал себе под нос Андрей. И уже в полный голос добавил: — Нам надо найти нормальный доступ в Интернет. Желательно, без серьезных ограничений и бдительных администраторов.
II.
— Здравствуйте, — начала Карина безупречно ровным и политкорректным голосом. — Я звоню по поводу объявления... Да, именно об этом. Дело в том, что я знаю человека, о котором вы написали...
Дмитрий и Вергилий стояли у стены напротив нее и созерцали разговор с почти одинаковыми выражениями лица. Никаких радостных эмоций не теплилось ни у одного, ни у другого, хотя нейтральное ожидание, молчаливое видение того, что механизм, наконец, зашуровал колесами, виднелось во всей четкости.
— Да, хорошо, — продолжала Карина. — Поняла. Только можно со мной будут еще два человека? Они тоже хорошо его знают и могут оказаться полезны. Просто нам очень нужно его найти... Хорошо. До свиданья.
— Они могут оказаться полезными, — язвительно пробормотал Дмитрий. — ...Иногда. В редких случаях. Хотя в целом особи абсолютно ненужные и бестолковые.
— Не надо перефразировать! Можешь дома оставаться, если ты о себе такого мнения!
— По Фрейду, Карина, по Фрейду!
— Сейчас ты будешь по Юнгу! ...Воплощать архетип полного неудачника! И вообще, вам-то может, и весело стало, а мне вот не очень. Вы знаете, что нас там ждет? Я вот не знаю. Я хочу его найти. Его, а не шапку! И не какие-то мистические доказательства его адской или райской сущности. Я уже устала от мистики, пообщавшись с вами. Хотя, это может быть, крест такой — однажды пережить нечто совершенное, и все, а остальную часть жизни только и делать, что натыкаться на подделки... Короче, мы идем или как?
— Идем, — только и ответил Дмитрий перебитым голосом. Похоже, безэмоционально менторский тон сбивал него на ходу лучше, нежели любая истерика. Или это было единственное, что он попросту понимал?
Дорога, передышка для ума, подошла к концу, когда около очередного небогатого на приметы четырехэтажного дома Карина подала знак замедлить шаги. Узкая улица, ни одной машины в поле зрения, на ходу или припаркованной, несколько вяло идущих пешеходов и больше никаких раздражителей. Не считая шелеста деревьев и отзвуков городского дыхания, тишина тут же взяла визитеров в кольцо, да так, что тело невольно завертелось, пустилось озираться по сторонам, шурша по асфальту на месте. И откуда взяться такой настороженности в этом чинном, уравновешенном месте?
— Ну что, идем? — спросила Карина. — Что стоим-то? Вильнюса никогда не видели?
— Не-а, — ответил Дмитрий по дороге в бессолнечный полумрак подъезда.
Третий этаж. Короткий звонок в дверь. Московские гости выстроились за Кариной как охрана. Или как совсем не охрана спрятались за ее плечами.
За дверью послышался невнятный вопрос на литовском.
— Агне, здравствуйте. Я вам сегодня звонила по поводу шапки.
Зазвенели замки как третий звонок перед действом. Отворилась дверь, погребая последние сомнения, неторопливо выглянула немолодая гражданка неопределенного характера, по виду которой нельзя было предугадать ровным счетом ничего. Представление начиналось серо и невнятно. Или же представление вовсе задерживалось.
— Здравствуйте. Меня зовут Карина, это мои друзья Вергилий Кремнин и Дмитрий Амперов. Мы по поводу... шапки...
Почему Вергилию показалось, что эта женщина посмотрела на него как-то по-особенному? Потому что он с детства плохо разбирал эмоциональные выражения чужих лиц? Или все из-за последних нервов и горестей? Как бы то ни было, похоже он один всех гостей смутился и нервно опустил глаза.
— Проходите, — предложила хозяйка, названная просто по имени — Агне — как будто по стеснению собственной значимости и ничтожности этих событий. — Проходите вот сюда.
Что все трое и сделали. Дмитрий затянул взгляд как веревками под ноги и, похоже, собирался и дальше безмолвствовать. Что-то ему не нравилось. То ли ощущение ведомости по меньшей мере Кариной, по большей — судьбой, то ли неторопливость бытовых образов, проплывающих перед ним. И вообще прибалтийские государства не внушали ему энтузиазма и казались обшарпанными, пустеющими и попросту скучными. По крайней мере Карина знала, что делать. Об остальном можно было пока не беспокоиться.
С таким расположением вещей они вошли в комнату и вскоре уже сидели на каких-то подручных стульях.
— Я сейчас принесу шапку, — сказала Агне и скрылась из глаз.
— М-да, — прошептал Дмитрий, покачивая головой. — Сейчас отдаст шапку и до свиданья.
— Пусть только попробует, — подбодрила его Карина. — И вообще брось свое бурчание. Мы еще никогда не были так близки... Тсс! Идет.
Хозяйка вернулась, неуверенно теребя в руках чудесный головной убор, разглядеть который пока не представлялось возможным.
— Вы меня не спрашиваете, как все произошло...
— А мы ждем, когда вы расскажете, — нашлась Карина. — Нам на самом деле очень важно знать о человеке, которого вы встретили.
— Хорошо, придется, видимо, и вам рассказать многое. Держите шапку.
Карина покорно взяла предмет одежды и тут же передала его спутникам. Дмитрий взял шапку аккуратно, с любопытством и почти с пиететом повертел ее в руках по разным осям, не укрывая ее от внимательного и еще более любопытного взгляда Вергилия. Вот, значит, как она выглядит... Спустя минуту Дмитрий коротко кивнул. Не было оснований не верить в подлинность пресловутой шапки-невидимки.
— ...Значит вы говорите, шапку он потерял около Крестовой горы?
— Я сама удивилась. Я ожидала увидеть там кого угодно, но только не этого. И дело даже не в месте как таковом. Дело во мне. В моей жизни и в моем следе, сами понимаете где. Меня это настолько удивило, что я вынуждена была рассказать ему свою историю, которую давно уже не вспоминала. Конечно, далеко не всю, но достаточно для того, чтобы удовлетворить его любопытство, можно сказать, до переедания. Да, суть в том, что именно он был любопытен. Причем каким-то сверхъестественным любопытством. То ли одержимым, то ли просто до боли правдивым, будто... не знаю... увязать одну правду с другой жаждал, а тут как раз я. В общем, сколько ни была я на Крестовой горе, такого никогда... Да видимо, никогда и не увижу. Надеюсь на это. Он сказал, остановился в Вильнюсе. Но на автобус вместе со мной не пошел. Побежал обратно, как в припадке какой-то навязчивой идеи... И обронил. Мне показалось, мой рассказ на него так подействовал. Хотя всю дорогу казался отрешенным просто до сонности. Вот так.
— Я узнаю его, — сказала Карина. — У вас такое чувство, что вам не хотелось бы в дальнейшем иметь с ним дело. У меня тоже когда-то было подобное желание. Но это в прошлом. Поэтому прошу понять мою навязчивость, вы надеетесь больше никогда его не увидеть, а моя жизнь уже безнадежно связана с ним. Хочу надеяться, второй раз вам будет не так сложно вспомнить свою историю.
— Вспомнить-то несложно, только долго это все будет и неинтересно. Тем более, что к этому... человеку уж точно не относится.
— Ничего. Понимаете, я не никогда не упускаю малейшие причинно-следственные связи, если это требуется. Я не знаю, о чем ваш рассказ, но раз вы говорите, что он так на него подействовал, значит я должна знать.
— Ладно. Уговорили. Да, самое главное я недорассказала. Почему я была на Горе крестов? Когда еще был Советский союз, когда место старательно подчищали и охраняли, уже тогда люди оставляли там кресты. Я была в их числе. Кресты уничтожали, но они появлялись снова. Среди них был один крестик... В общем, ничем не примечательный, скромный, и я одна только знала его тайну. Впрочем, это вполне закономерно. Потом святыню узаконили, место расцвело тысячами новых крестов. Среди них, уже как иголка в стоге сена, был и мой. Почему я так подробно рассказываю? Дело в том, что... Как бы получше сказать... Что-то угнетало его. То есть крестик. Я имею в виду то, что, казалось бы, вот теперь-то никто и ничто не помешает этому деревянному символу... Но именно последнее время с этим происходит что-то странное. Деревянный крест начал быстро портиться. Дерево гнило, становилось трухлявым, просто рассыпалось. Хотя раньше стоял как каменный.
— Не пробовали покрывать чем-нибудь? — подал голос Дмитрий. — Лакировать, например.
— Да, да. Я заменила на новый. Но и с ним та же неприятность. Да, дело в том, что крестик был один, но, как бы сказать... На двоих. А после того, как испортился второй, я приготовила два крестика. Вроде из хорошего дерева. Украшенные металлическим солнышком. А посередине я поместила две фотографии.
— Простите, я не совсем понял, — снова обнаружился Дмитрий. — То есть как на двоих?
— В память о двоих людях. Только не как об умерших...
— Нет, я хотел спросить, почему вы решили, что раз ваш крест постоянно гниет, надо заменить его на два? Пусть даже он как-то не совсем правомерно был сдвоенным, или что-то в этом роде, но это же не значит, что скорость гниения зависит от какой-то семантики...
Вергилий не смело, но настойчиво зашуршал ногой вдоль ботинка Дмитрия, недвусмысленно отталкивая его в сторону. Это тайное телодвижение как всегда вполне явно и корректно озвучила Карина:
— Агне, прошу вас, извините моего товарища. Просто для него очень важным является вопрос логичности, хотя мы-то с вами понимаем, что дело тут не в логике.
Агне тем временем то ли растеряла и спутала мысленные нити, то ли задним числом сама задалась вопросом логичности, но на замечание Амперова еще долго смущенно молчала. Наконец, медленно, почти по слогам:
— Да, да, дело не в логике. Дело в том, что это сработало! Тоже, правда, с оговоркой — не считая последних недель — но по крайней мере уже не за несколько дней! Я, собственно, потому-то и бываю там часто, что на сердце неспокойно от этого гниения. Ненормально это. Как будто... прогневали чем... Я уж думала, вандалы какие поливают чем-то. Ходила, покоя не находила. И тут... Этот. Ну, я как-то сначала и подумала, что он всему виной. Но потом быстро поняла: нет. Не он. То есть он каким-то боком с этим связан, но он не вандал, не диверсант. Понимаете? А потом, собственно, все и приключилось. Я начала рассказ про… Ипсинаса.
— Про кого? — не удержался Вергилий. Правда, его полушепот хозяйка, похоже, не услышала.
Похоже, она решилась претворить в жизнь свое обещание рассказать ту же историю, что некогда, а впрочем совсем недавно коснулась мозга интересующего гостей человека. В самом деле, волновой образ, который вырисовывался на доли секунды в воздухе, напоминал тот, что вершился за множество километров и несколько дней отсюда. И если бы время как таковое отсутствовало, если бы единожды отпущенные слова-воробъи могли бы перекликаться друг с другом, что бы они начирикали? Сколько правды, лжи или простого несоответствия оказалось бы между двумя версиями были?
К счастью, ненормальных здесь нет, и никому не придет в голову мечтать о волшебном истинофильтре, о наложении времен и абсолютной точке знания. По крайней мере, так подумал Вергилий, с неестественным замиранием сердца воображая, как бы это было замечательно. Разумеется, волшебного сияния и силуэта Ктырюка позади хозяйки так и не открылось, и надлежало не более, чем слушать неказистый полуисторический рассказ в подробном изложении задумчивой Агне. Далекие, известные и незнакомые времена восставали из воздуха, расцветали очертаниями черно-белых фотографий, но тут же растворялись, отражаясь не более, чем рельефом пустых слов. Не умела рассказчица внушать слушателям образов. Слишком монотонным был ее голос. И пусть не возникало сомнений в истинности слов, эта правдивость была серой как кошка ночью и ничем не повышала себе цену по сравнению с ложью.
Рассказ Агне подходил к концу, она сбавляла темп, рассказывая о молчании и снесенном доме. Только теперь что-то начало становиться на свои места. Однако до конца так и не стало. Рассказчица закончила. Замолчала не слишком внезапно, однако тишина, стыдливо окутавшая комнату, сдающая свои позиции под незаметными заоконными звуками, продолжения не обещала.
Карина нашлась быстрее Дмитрия, зашуршавшего ногами, да и то отличилась лишь одним до невозможности логичным вопросом:
— И на этом вы расстались?
— Да.
— Понятно. Спасибо. Занятная история. Вы, я вижу, не любите об этом вспоминать. А могли бы тем самым породить новых национальных героев.
— Да, — второй раз не менее последовательно ответила Агне, и беседа этим словечком уже определенно точно получила контрольный выстрел. Но Агне не закончила. И будто бы начала снова:
— Только дело в том, что не одним вам я обещала рассказать эту историю.
Как всегда самый угловой момент ничем по тону не отличался от остального диалога, и скажи хозяйка эту фразу по-литовски, ничего, кроме вопросительного выражения лица Карины, не выдало бы поворот. А с учетом того, что на эмоциональную выразительность Карина была мало способна, она еще долго бы оставалась в курсе событий совсем одна.
Тем не менее, Дмитрий встрепенулся, подался чуть вперед и уже хотел было вперед паровоза спросить: «То есть как не одним нам? Не одним нам с Ктырюком или не одним нам просто?»
— Не одним вам после вашего товарища с шапкой — опередила его Агне. — Как раз на днях ко мне заходили люди. Представители одного, так сказать, средства массовой информации. И уговорили меня рассказать о былых временах несколько более подробно.
— Подождите, — дождался-таки Дмитрий своей очереди. — То есть какие представители? Откуда они-то узнали? Вы говорили, что давно не вспоминали…
— Давно. Лет пятнадцать. Когда рухнул режим, я как-то пыталась делиться этой историей с близкими людьми. Но близких было крайне мало, да и те только зевали и пропускали мимо ушей. А может быть, только делали вид. Или тот, кто ко мне послал своих представителей, просто неплохо умеет искать.
— Тот? Это кто тот? Вы говорите, это представители СМИ?
— Ну, это не мешает им быть представителями не только СМИ. А так же не мешает этому СМИ иметь известного хозяина, который, как они мне сказали, лично интересуется этим вопросом? Собственно, он сам и обещал ко мне заехать на днях.
— И кто же этот хозяин?
— Они не назвали. С таким дружелюбием забываешь даже спросить самое главное. А может, так было и надо, чтобы я не спросила.
Дмитрий замолчал, вопрошая к себе, продолжать ли новое русло дискуссии или выбрать нечто более близкое к теме — читай, к Андрею Ктырюку. Тем временем мысли Карины вновь оказались ближе всех к цели.
— Уж не господин ли это Андрес Аннетус? —спросила она.
— Вы замечательно делаете выводы, — угрюмо отозвалась Агне. — Но подтвердить вам пока ничего не смогу. Я старалась об этом не думать. В какой-то миг я даже пожалела о данном обещании и постаралась просто забыть на время, все равно никуда уже не денешься.
— Андрес Аннетус... это не тот ли фа... известный ультраправый патриот? — спросил Дмитрий.
— Он самый, — тихо, но настороженно опередил всех с ответом Вергилий. Разумеется, радиопередачу он не забыл и о судьбоносности ее начал догадываться еще во власти дороги, под стальным щитом поезда. Теперь же, волнительно просыпаясь от напрасно упущенной из памяти знакомой соринки, он опутывал хозяйку нитями взгляда как паутиной, медленно но неуклонно — с осторожностью и намерением нарушить привычный порядок и вмешаться со временем в беседу.
— И когда он обещал прийти? — спросила тем временем Карина.
— В течение этих двух дней. Точную дату не сказал, поэтому дожидаться его бессмысленно. Я и не собиралась. Не застанет меня дома — не мои проблемы. Если только... найдет мой телефон.
— Понятно…
— Подождите, значит этот самый Аннетус обещал к вам заехать лично? — спросил Дмитрий
Агне кивнула.
— Во дела. По странному закону меняется расстояние между чужими судьбами, да Вир? А... Агне, а вы, если он все-таки придет, собираетесь рассказать ему то же, что и нам сейчас. А зачем? Если вам не хочется ворошить прошлое, вы можете просто в общих чертах описать какие-то отдельные моменты, вы не обязаны все рассказывать. Расскажите про этих самых Лесных братьев, про их садизмы и все прочее пусть он облом... эээ... получит не то, что ожидал, раз он так неопределенно распоряжается вашим временем.
— А зачем я еще ему должна врать?
— Действительно, незачем, — вполголоса согласился Вергилий.
— После вас с вашим чудиком уже не так неприятно вспоминать. Уж то, что высказано, обратно не засунешь. И правда, может, стоило бы написать красивую книгу-воспоминание и породить новых национальных героев... Нет. Дело даже не в этом. Дело в том, что и вы теперь знаете не все. Есть моменты, без которых эта часть жизни будет не полна.
— А? — выдохнул Дмитрий, еще больше скруглив глаза, да притормозив поток слов простым кивком, мол, продолжайте.
— Не беспокойтесь, ему я это тоже не рассказывала. В смысле, вашему знакомому. Да и вам не слишком будет занятно все это. Основная-то суть вам известна.
— Почему же? Это что-то о подробностях исчезновения? Все-таки не так все глухо?
— Нет. Это о другом. Я была слишком маленькая, а может, просто сосед был слишком честным… Он рассказывал не только о положительных поступках своих и своей невесты. Были и другие… Вы говорили про Лесных братьев? Лесные братья тут не причем. По крайней, мере ничего из того, что вы хотите услышать, с какой-то достоверностью сказать не могу. Дело тут в личности.
— Вполне предсказуемо, — сказал Дмитрий без огня в глазах. — Нет на земле ангелов. Каждый совершает что-то плохое, тем более в таких обстоятельствах
— Да-да. Он в частности рассказывал, как один его близкий человек пытался стать на сторону закона, когда закон начинал действовать против них. Речь шла о серьезных проблемах с этим самым законом в случае доноса. Я так и не поняла, что он сделал с этим близким человеком, но вполне вероятно, имело место… физическое устранение.
Дмитрий открыл рот для созревшего вопроса, но, видать, добавка его не взбодрила до нужной расторопности. Агне сама на свой лад окончила разговор:
— Ладно, утомили вы меня. Шапку я вам дала, подробности рассказала. Больше ничего не нужно?
— Нет, нет, мы уходим, — сказала Карина и первой поднялась со стула. Перезревший финал все же наступил. Дмитрий покорно последовал, куда положено, то есть за дверь, однако Вергилий, неохотно встав, уже когда тишина готова была закрыть за гостями вход, негромко обратился к хозяйке.
— Извините, а не могли бы вы, когда он придет... если это действительно будет Аннетус — не могли бы вы упомянуть ему о нас и кое-что передать.
Хозяйка, на деле утомленная, но не обделенная правилами приличия, обернулась к нему с видом внимания.
— Передайте, пожалуйста, ему такую фразу. Вернее, вопрос. Хотя нет, скажите ему это просто как утверждение: «Вы не знаете, где находится господин Елин?».
— Хорошо, — смущенно ответила Агне.
— До свидания.
III.
Удивительно просыпаться ничем не примечательным утром в абсолютно неизменной обстановке спустя какие-то сутки после первого утреннего потягивания на новом месте и при этом иметь совершенно иное состояние души, до неузнаваемости изменившееся по сравнению с ушедшим днем.
Именно с таким внутрь направленным чувством удивления Иван Корниев проснулся в гостинице на следующий день после неудачной поисковой эпопеи. Проснулся на удивление бодро, без знакомого своей подлостью желания подольше не расставаться с теплой постелью. Похоже, его самого успело что-то остудить за ночь. Возможно, логичное чувство собственного несовершенства, а может быть, и иного рода надежда на продолжение. Иного рода по отношению к минувшим дням и месяцам — как только не извращает надежду время! Прождал бы два года, и вовсе с порога поезда пошел бы внюхиваться как дурашливый пес в городской воздух в поисках полузабытого милого запаха... не дай Бог, конечно... прождать еще год.
Нет, надежда теперь до невозможности другая. Принес же черт этого хакера не хакера, хрен вообще знает, кого, этого Андрея! Принес и спас надежду, хотя как может спасти такие светлые сущности такая неоднозначная личность? Видимо, так оно и всегда: тьма спасает свет и наоборот. Главное, познакомились только вчера, а уже как старые знакомые...
Поднявшись с кровати, Корниев стал вспоминать, как они разговорились, как пошастали по городу, по интернет-кафе и бесплатным точкам доступа, как зашли еще в какое-то съестно-питейное заведение и... кажется, на брудершафт пока еще не пили. А вот просто... Пили. Слава богу, судя по утреннему самочувствию, в меру. Но, несмотря на это, целостная картина вчерашнего дня так и не могла восстановиться в свежеотдохнувших мозгах. Только отдельные звенья-события и никакой внятной цепочки от причины к следствию. Даже цель, та цель, что негасимо светила сутки назад, горела не больше, чем цель похода в очередное продвинутое кафе...как будто ради спортивного интереса туда и ходили...
«Неужели я забыл...охолодел? — спросил себя Иван. — Неужели та близость, тот голос, запах...да какой запах, помню ли я все это? Со времен того лета все эти красоты не более, чем самовнушение. А нужно ли это мне? Как же мои друзья, стражи Русского народа от нелегальной эмиграции? Поди, совсем разомлели без меня. Тогда зачем я здесь? Изучаю национальную политику балтийских государств? Как бы не так!».
И тут он глянул на часы и вспомнил, что у него с Андреем назначена новая встреча, к которой скоро надо быть готовым. Приключения вчерашним днем не закончились.
Приведя себя в порядок, Иван вышел на встречу с чистым, полным энтузиазма и открытости лицом и через несколько минут уже не мог себе откровенно ответить, игра все это или настоящий новый виток водоворота, как водится, на шаг глубже, чем предыдущий.
Андрей приплелся с пятиминутным опозданием, а Корниев поймал себя на мысли, что не только этим не огорчен, но даже рад столь малой задержке и тому, что товарищ не появился с неба на зонтике. Вот, что не давало ему заскучать и в то же время не позволяло узнать человека как положено — Андрей жил каждую секунду по отдельности и не подозревал о существовании следующей секунды. По крайней мере, не подозревала его активная часть. И вроде бы ложный путь, неудобный физически и непутевый морально, так живет же так человек и не горюет, а посмотришь на него и сотый раз поймешь, что не ведаешь о нем вообще ничего.
— Вообще, ничего сложного с твоим делом нет, — по дороге начал Андрей. — Я подумал и поставил на телефон кое-какие программы. Ситуация усложняется тем, что вы пользовались разными сотовыми операторами разных стран. Но это дело поправимое.
— Охотно верю, — поспешил сказать Иван.
— Помнишь, до чего мы докопались вчера? — после растянутой паузы задал вопрос Андрей.
— До чего? — неуверенно спросил Корниев.
— До учетной записи с того сайта. Помнишь? Тебя еще озадачили некоторые надписи.
— Ах да. Черт, забыл. В самом деле. Но это практически ничего не значит! Только идентификатор, местоположение и почему-то место рождения не Литва. Ну а уж про псевдоним я вообще не говорю. Да нет, явно не то.
— Но идентификатор анкеты мы не откуда попало взяли. Значит то. И вообще не парься насчет имени. Не верь в непогрешимость человека. А сегодня лучше твоим телефоном займемся.
— Да. Да. Хорошо, — простонал Иван, наблюдая за андреевым коммуникатором и заново причесывая память. «Конечно, — тем временем варились его мысли. — Конечно. Нашли. Это именно та учетная запись. Нет сомнений. Все правильно: Вильнюс, улица... черт, не запомнишь этих имен ихних. Но имя... Что за имя? Почему «Ленко»? Почему «о»? Неужели...неужели; нет, она никогда не использовала язык подонков в своем письме, принципиально и искренне никогда! Исключение? Ради чего? Ради слепого и тупого подорожания толпе? Да пусть даже своей компании. Будто я сам могу поклясться, что безгрешен в этом... Нет. Еще раз нет. Не может быть. Может это не имя? Да, ведь Андрей сам утешал, дескать, это не имя. А что тогда?»
Через час они уже сидели в очередном пивном кафе на свежем воздухе, которых в городе оказалось предостаточно. Андрей копался со своим плодом последних технологий сотовой связи, неторопливо, внимательно и непременно со своей, только ему свойственной отрешенностью. В такие минуты Иван даже при остром желании несколько минут не мог оборвать его мозговой процесс своими словами. А через эти несколько минут, ежели сам мыслитель не прерывался, и желание отпадало. Теперь же иванов спутник не спешил, морщил лоб, и Корниев понимал, что где-то под светлыми волосами, вероятно, тихонько ворошатся пласты его собственной судьбы. В таких случаях лучше не мешать.
— Что хмуришься? — наконец проговорил Андрей. — Закажи у них что-нибудь горло промочить.
Его тон на удивление внушал оптимизм, и Корниев с радостью повиновался. Кружка свежего, ключевой прохлады, пива опустошалась на удивление быстро, однако легла вовнутрь заметно тяжелее обычного, словно голодный и слабосильный трезвенник проснулся где-то под пищеводом и против всякой логики вознамерился напомнить о себе. Глаза невольно обозрели все вокруг, внимательно цепляясь за каждую стоячую загогулину, дабы проверить, не покачивается ли остальной мир. Остальной мир стоял, а вот Андрей тихо покачивался, допивая свою кружку и не сводя глаз с экрана телефона. Его пальцы почти не тыкали в сенсорный экран, он наблюдал за некой операцией, видимо, достаточно умной чтобы не требовать помощь. Иван же и заглядывать не хотел на экран. То ли боялся спугнуть птицу счастья, то ли просто не желал прессовать мозги, то ли одно помноженное на другое.
— Сервак можно заставить заглючить. Там до сих пор немало багов.
— Угу, — прогудел Корниев. Для него эти слова были, конечно, понятны, но то слова, а это практика.
Следующим актом действа было длительное ожидание, а потом пренебрежительное движение Андрея по возврату собственности — тот опять обратился к своему сотовому зверю и некоторое время активно орудовал пальцами.
Выпили еще по кружке. Андрей повеселел — морщины на лбу разгладились, хотя напряжения сбавлять и не думал.
— Долбанная техника. Хоть на телепатию переходи, — сказал он.
— Да это было бы здорово. Тогда вообще мобилы не нужно.
— Нет, мобила нужна. Не передашь ты свои мысли далеко. Хоть объедайся гречкой. Сил не хватит.
— А ты, типа, еще надеешься, что когда-нибудь хватит? Раз так гречку любишь.
— Нет. Не будешь есть, не сможешь даже языком пошевелить. Не то что мыслями. А техника нынче долбанутая. Пока своротишь, вспотеешь весь. Хотя уже не радиолампы, одно радует.
— Да уж, своротить это проблема. Мы, помню, с отцом в детстве старый приемник разбирали, так пришлось ломом долбить! Правда, он был, этот приемник, чуть ли не с военной части. Там какая-то ревизия была, порядок наводили, старой техники наложили гору за ворота. Ну вот, и этот приемник там был, а мы с отцом как раз мимо проходили. Я там приглядел за воротами, а он его взвалил на плечо и понес. Все равно, говорит, списанное все. Хотя, они потом обратно зачем-то все унесли. Даже, вроде, проверку проводили, судя по матюкам старшин из-за ворот...
— ...Да, клавиши утомляют быстро.
— Что? Клавиши? Так у тебя же сенсорный экран.
— Какая разница, — Андрей отложил телефон на стол и смущенно улыбнулся. Затем снова сложил валами-ложбинами кожу на лбу, а бровями без малого совсем, как ресницами, накрыл глаза.
— Что, пошел? Телепатия? Сила мысли?
— Угу, — кивнул Андрей. Нельзя сказать, чтобы он источал возвышенную напряженность. Скорее, какой-то комичности в нем стало в избытке. И тем не менее, мешать ему язык не поворачивался, хотя как иной раз чесались и руки, и тот же язык нарушить и порвать чужую ложь и лицемерие. Вот так спеваются противоположности за кружкой пива. Уж и взаправду хочется порадоваться, постучать по спине, дескать, тужься, рожай, рви пространство и время! А потом синхронно под стол со смеху.
Прошла минута, под стол телефонно-компьютерный гений отправляться и не думал, улыбка на его устах то расширялась, то увядала, а телефон лежал на столе перед ним и как будто покоился... Иван так и не рискнул прямо взглянуть на экран, однако бокового взгляда хватило, чтобы увидеть неторопливо меняющуюся картинку исправно работающего устройства. Видимо, толковая программа была запущена и работала сама.
Или не сама.
Когда Андрей наконец поднял телефон, у Ивана словно что-то от сердца отлегло, или же путы невидимые порвались — можно откинуться на спинку стула и очистить легкие глубоким вздохом. Ибо целую минуту не выходить из столь прочного образа — задача не для рядового фантазера.
— Сейчас посмотрим... — нарушил Андрей немоту собеседника. — Номер и вправду заблокирован. Но весьма недавно.
— Ты взломал их сервак? — поспешил закономерно удивиться Иван.
— Ага. Любые системы защиты обходятся. Только вот иногда не совсем понятно, как. То есть, как именно тебе удалось их обойти. Непонятно.
— А... значит, все-таки заблокирован?
— Недавно.
— Подожди, то есть как недавно? Мы же с ней уже...
— А так. Как говорится, «введите ПУК», — протянул Андрей, сделав свою реплику какой-то нарочито несмешной. — То есть, раньше он тоже мог быть временно заблокирован, но им пользовались еще совсем недавно. Кстати номерочки московские в исходящих
— Московские... — запнулся Корниев. — Московские? Так это может означать... Неужели она восстановила свой номер и ищет меня?
Андрей пассивно промолчал.
— Черт возьми, значит она не забыла меня! Она... Она хочет меня найти...
— Ты не забыл, телефон заблокирован.
— Да, да... То есть нет. У нее просто кончились деньги или что-то в этом роде. Да я ей переведу деньги, не проблема! А что за телефоны исходящие?
Андрей сунул ему телефон.
— Что-то как будто знакомое... — пролепетал Иван. Выражение его лица мучительно менялось, но так и не могло достигнуть равновесия. — ...А зачем не мне? У нее же был мой телефон. Или стерла случайно? Тогда понятно. Так, надо что-то делать. Надо ей позвонить. Нет, черт, заблокирован. А какой там баланс на счету?
— Не помню, — проворил Андрей.
— А как же твоя программа, она не отображает?
— Программа? Программа... Нет, не отображает. То есть я забыл сохранить.
— Ладно. Надо что-то делать. Что же это за номера? Как прямо за извилину зацепились... Московские. Все равно большое тебе спасибо, проси о любой услуге!
— Может, еще кружечку?
IV.
Проясняться все стало к вечеру. Небо затягивало тонкими высокими облаками, словно одежкой от холода для остывающей земли. Вдали копилась бесцветная дымка, желтизна уходила с травы и оставалась только под кромкой закатных облаков. Мир снова тонул в той бездне, что с беглого взгляда ослепленных солнцем глаз, да с борта уставших от мух ушей, кажется покоем.
На этот раз, у автобусной остановки «Домантай» за тридевять земель от своего крова белобрысый пассажир осторожно вылез из такси. Вылез и остановился, хотя как раз теперь следовало поработать ножками — всем было понятно, зачем иностранцы сходят здесь. Правда позднее время и в гораздо большей степени внешность пассажира сносили все стереотипы о любопытных посетителях из дальних и ближних краев.
Обратную дорогу Андрей Ктырюк не заказывал, и как только такси удалилось, побрел неторопливым шагом, не в такт размахивая резиново-пружинными руками. Побрел по привычной для других дороге, тем не менее, не видя перед собой цели, как подобало бы разумному человеку. Да и направление его шагов все больше смещалось в сторону от проторенного душами пути. И только глубокие, осознанные вдохи-выдохи выдавали в нем живого человека.
Продышаться приехал. Что в этом такого?
Особенно после напряженного дня, туманившего голову не кружками пива и не чужими мелодраматическими проблемами. Хотя и этим тоже. Нет, все куда хуже. Эта история с наивным московским пареньком была только причиной для возведения старых символов бесконечности в мыслях и одновременно поводом для запуска тока по этим безнадежно замкнутым фигурам.
Что делать? Во что верить? К чему стремиться? Можно сколько угодно твердить себе, что за пластами новых возможностей эти старые наивные вопросы потеряли смысл. Но человек остается человеком, как ни выеживайся. Человек нуждается в константах. В душе ли, в разуме, эти константы формируют истинный процесс жизни, потому что нельзя все в мире воспринять органами чувств и до всего додуматься. Вера в добро, в любовь, в Бога… а может быть, в войну и дьявола — для мозга различия нет. Отсутствие этих констант означает то, что огромное число понятий требуется вычислять с нуля, основываясь на противоречивой молве органов чувств. И каждый раз эти понятия получаются новыми, непредсказуемыми, расшатывая память и мышление, загружая разум неоправданными вычислениями и наполняя его хаосом. Этот хаос распространяется из коры мозга в более древние зоны, порождая апатию, депрессию, физические расстройства, ведущие в лучшем случае к нежеланию продолжать род, а в худшем — к онкологическим заболеваниям.
Когда Андрей был маленький, он не был злым. Он был наивным, простоватым и, кажется, добрым. Ему верилось превосходство любви над ненавистью, правды над ложью, мира над войной. Позднее акценты сместились, но удовольствие любить этот мир осталось в его душе смутной наркотической зависимостью. Меркантильность, корысть, холодный расчет были для него по ту сторону добра, как и вообще разум. Было странно, что он пошел в технический вуз. Возможно, неправильно. Однако в те времена холодный разум был неразрывно связан с экономикой, с варварским капитализмом и нечестной юриспруденцией. Наука по сравнению с этим волчьим искусством казалась ему светочем справедливости. Но формула не изменилась. Разум уводил вниз, а эмоции возносили наверх — вот была основная истина. Разумеется, в мире не все так просто, но это уже не была философия. Это была формула. Не более чем, короткое выражение, помогающее меньше думать. Константа.
Странно, что суровая жизнь не свергла эту формулу до сего дня. Эмоции… он верил даже в их отрицательное воплощение. В самой последней инстанции негативные эмоции — это лишь горячая вода. Но даже горячая вода лучше, чем полная засуха.
А сегодня он перестал в них верить.
Любовь, ненависть, добро и зло… словно иссушенные газеты осыпались они, оставляя сухую голую стену. Эмоции ничего не значат… Эмоции не приводят ни к чему… Радость или страдания, мы даже не можем изменить вероятность этих двух сторон монеты, утопая в одних эмоциях. Можно просто любить, а можно любить в миллион раз сильнее, но благодарность за это не увеличится в миллион раз. Более того, никто не даст гарантии, что она просто не уменьшится. Ни ученый, ни священник, ни любимый человек. Наша любовь растворится в пустоте, как сияние той звезды, что в силу дальности не видима на небе.
«Зачем, Иван? Зачем ты дал мне разгадать твою тайну?»
А дорога тем временем ушла в сторону, трава высоким шелестом клонилась под ногами, а ветер приносил прохладу и влажность. Не дойдя пару десятков метров до речки, Ктырюк остановился уже вполне осознанно, словно запнулся о невидимую преграду или постеснялся продолжить столь бесцеремонный шаг. Незыблемый покой иссушенных камней куда-то исчез. Все нарушало быстрое сердцебиение, точно за какие-то метры до берега он обратился в мелкую мышку или хомячка. Запасы жизни, разочарования, тяжелые пласты, стремительно выжигались беспокойным мышиным сердцем, как когда-то, в помятом салоне авто...
«Нет, нет, я ничего не помню!», оборвал он себя и сделал еще несколько шагов. И уже осознанно, почти шепотом повторил глубинную мысль:
— Где ты?
Что он ожидал услышать? Такой же шепот: я здесь? Все что угодно, только бы услышать. Услышать, а не разбирать вибрации натяжения родной удавки, продетой через мозг. Да тот же плавный шелест травы, лелеющий слух — пусть хоть с ним сольется заветный шепот, лишь бы он разобрал его, а узнать-то всегда узнает.
Вечер приносил сонную свежесть, которая оживляла, но не бодрила. Тонкие волны течения реки и неясной направленности ветер вздымали со студеной поверхности, с прибрежной травы и водорослей букеты особенных речных ароматов. Андрей осмелился потревожить берег своими стопами и остановился на самом крайнем сухом месте, немного покачиваясь в такт ветру. Местность-то открытая — не московский лесопарк... И думать о тщетности любви, вспоминать о ком бы то ни было, когда клубы твоей души выветриваются неведомыми силами тонна за тонной широкой струей — напрягать содержимое памяти, этого комка нервных клеток — зачем? Правильно, незачем.
Когда ветер стал более приземленный, плотный и порывистый, Ктырюк смотрел на поверхность воды, на трепет небес с водорослями поверх облаков. И не отрывал взгляда, пока умиротворенный ветреный шелест травы разделился на череду порывов, которые окрепли и обратились в отчетливые шаги. На верхней окраине поля зрения появилась светлая фигура.
И тут Андрей понял: подними он немедленно глаза, и его сердце либо совсем остановится, либо растревожится до несуществующих в этом мире частот. И все же назад дороги нет. Позади сумеречной громадой уходил в бесконечность некогда родной дремучий лес, а перед лесом мутилась темными парами бездонная пропасть, которую никто вроде как и не мог пересечь, даже сам хозяин...
Но шаги замедлились, а звуки и запахи обрели яркую, цветную форму. Андрей как будто пришел в сознание.
Женская фигура только сначала казалась совсем светлой. На самом же деле на ней была какая-то темно-серая накидка и только под накидкой длинное светлое платье сельского традиционного типа, какие Андрей видел только на всевозможных листовках, манящих усталых от городов туристов. Сумерки добавляли гостье еще одно, синеватое одеяние из полупрозрачного шелка, скрывающее цвета и детали. Одно было не слава богу — она стояла на противоположном берегу.
Андрей непроизвольно напрягся, задержал дыхание и смог выдавить из себя лишь одно слово:
— Привет...
Да и то устало, утомившись от собственного всепоглощающего нетерпения.
— Ну вот, между нами уже считанные шаги, — услышал он. — Ты знаешь, как бы нам перебраться на один и тот же берег?
Андрей не задумывался над этим. Вихрь еще кружил его душу, электромагнитные боли отползали на задворки, и память о полунемой квартире, об аварии, о лесопарке с речкой, обо всех других отметинах на его душе медленно выстраивалась лестницей — сперва широкие ступени, затем поуже — как пирамида, по которой можно подняться вверх.
— А что дальше? — осмелился спросить он, когда пирамида была почти готова.
— Дальше? После чего?
— После того, как мы переберемся на один и тот же берег?
— А что бы ты хотел?
— Я... я имею в виду, какой это будет мир? Этот или...
— А ты бы хотел этот мир? Хотел бы и дальше жить здесь?
— Я... Этот мир? Я не знаю. Я его и не видел толком. Что значит этот мир? Я раньше думал, это просто жизнь, разделенная головными болями. Но это было давно. Когда боль становится постоянной, ты сам делаешь шаг в сторону. Это чтобы подпереть ношу поудобнее. И при этом не смотришь под ноги, потому что и так нет мочи, просто ужас. Типа, говорят, психика изменяется. Со стороны-то легко сказать. Но когда даже посторонние не понимают, куда делается этот шаг, когда даже психиатр, даже Фрейд тебе не расскажет, в какую лужу ты вляпался, не смотря под ноги... Черт, что я плету?!
— Успокойся...
«Успокойся!», воззвал Андрей к самому себе, ибо легкие врывали в себя чистый воздух и не могли вдохнуть и десятую часть не знамо кем принятой нормы. А между тем он не шелохнулся. И стоящая на другом берегу гостья — или хозяйка? — только сделала осторожный шажок в сторону, где между ними было поменьше расстояние. Ее лицо по-прежнему было укрыто мраком, волосы были скорее светлые, чем русые и тем более черные, она была явно молода, и при определенной степени воображения соткать ее удовлетворительный портрет не составляло архисложности. Но Андрей готов был задрожать от сердцебиения. Образ на фоне горизонта не укладывался в уравновешенные рамки его сознания, куда-то норовил сорваться, только раскачивая нервы. Как всегда счастью мешает какая-то ложка дегтя. Хуже, когда эту ложку ты сам подливаешь, закрыв при этом глаза.
— Можно... Можно я перейду реку вброд? — спросил Ктырюк, дабы как-то наполнить солидностью свое душевное состояние.
— Не надо. Ты уже пытался перебраться вброд. Ты пожертвовал своими тапочками, но не нашел на берегу ровным счетом ничего. А сколько еще подобных иллюзий испытывают люди, утруждаясь зазря?
— Все правильно, тебя там не было, я только потерял один тапок в воде. Но это было логично! Я не могу больше ждать! Мне кажется, если я подожду еще немного, я стану как мелкий грызун, который живет считанные годы и выжигает себя дотла за это время. Моя жизнь пройдет без тебя, хотя ты сама говорила, что я твое спасенье не меньше, чем ты мое.
— Пройдем по бережку вон в ту сторону? Мы будем все время рядом.
—Да, да, конечно. А ты скажешь мне свое имя, когда нас уже ничто не будет отделять?
Вновь усилился ветер. Влажная трава подминалась под ногами, уходя в грязевые недра. Андрей сделал шаг, сделал еще один, не сводя глаз с другого берега. Они шагали вместе. Они почти не отдалялись. От ходьбы повеяло каким-то родимым покоем. Встречный ветер остужал раскрасневшееся лицо, и все от этого ветра до упругой работы мышц было только на пользу, если бы не одно но: когда в компьютерной игре натыкаешься на стену, не отпуская клавиши «вперед», тебя продолжает волочить вдоль стены в сторону согласно углу соприкосновения.
— Подожди! — прервал молчание Андрей. — Это бессмысленно. Мы не станем так ближе. Давай я переберусь вброд или вплавь, все равно вода еще теплая.
— Когда-то мы долго ходили здесь вот так же на разных берегах. Очень давно. Когда эта земля была наша, и весь мир был наш. Мы не чувствовали преграды. Ее и не было.
— ...Мы — это кто? И когда давно? — не удержался Ктырюк, хотя не первый раз слышал слово «мы», не первый раз задавался вопросами, но не замечал в этом положении вещей ни йоты алогичности. Все текло своим течением — в этом и состояла вся логика. Но почему тогда образ, до которого рукой подать, снова и снова не ложится на постель души, как будто не по размеру ему эта постель?
— Как будто месяц назад. А на деле... Давнее, чем ты можешь помнить.
— Сколько же тебе лет?
— А сколько ты дашь? Посмотри на меня, подними наконец глаза. Или тебе что-то мешает? Что у тебя стоит перед глазами, что ты не можешь впитать ими меня всю без остатка?
— Я отвык доверять зрению. И вообще, я больше не хочу колебаться на месте. Я хочу дождаться того времени, когда и мы сможем идти на разных берегах и при этом не чувствовать себя разлученными. Но пока этого нет. Я не знаю, что мне мешает. Я, лично, пока не вижу других препятствий, кроме реки. А покоя я лишился еще не подходе к этому месту. Поэтому хватит! Не говори больше ничего. Это бессмысленно! Чувства ничего не решают в нашем мире! Только рефлексы, холодные и точные, могут сместить чашу весов. Довольно! Пора мне самому творить свою судьбу.
Не успевая докончить тираду, Андрей легким движением сбросил с себя ботинки один за другим. Затем на одном дыхании вытащил ремень и принялся стаскивать с себя штаны. Ветер отозвался пронзительнее, острее отразилась трава на голых ступнях, но холода не было. Жар по-прежнему творил свое двигательное дело, и лишний холод только стимулировал его...
— И это у нас тоже было...
Ктырюк хотел было окончательно поднять голову, но то ли голос показался ему каким-то более настороженно-звонким, то ли собственное тело отказывалось стыть в покое — вместо ответа он шагнул в чем оставался на самый край берега и разогнал по сторонам прибрежную воду стремительным толчком ноги. Взметнувшиеся брызги, пронзительный холод, защемивший ноги, и вязкая неровность дна ударили в голову неясной болью — тело не привыкло к такой прыти, затрепетало, засбоило, как выпущенный из рук брандспойт. Равновесие перестало казаться незыблемым, в глазах на миг потемнело, но Андрей только ускорил шаг, возмущая воду, ударяя по студеной толще, прорываясь сквозь эту вязкую преграду метровыми шагами.
— Я дойду до тебя сам, слышишь?! — прохрипел он, сбивая дыхание.
Нет любви, нет добра, нет эмоций. Есть только цели и влечения. Есть только действие и противодействие. Все остальное — ошибки работы нашего мозга!
Как подвернулась нога, он не смог бы объяснить даже под гипнозом. Секундой ранее отчаянный напор гнал его внутренний паровоз, а спустя мгновение земля точно наклонилась в бок — и весь душевный пыл обратился в предательскую инерцию, валящую с ног.
И вот тяжелая вода сковала и руки, и туловище, и голову, прошлась по коже тонким хлыстом и мигом утяжелила всю оставшуюся одежду.
— Ё... — начал Андрей, но напряжение даже сквернословию не дало вырваться как следует — язык и горло свело собственными мышцами, дабы не свело холодом.
И в эти замечательные секунды, когда спинной мозг испытывал позор всей своей жизни, Андрею припомнилось нечто другое, далекое и надежно скомканное. Ему припомнился резкий толчок, стремительное движение сперва вбок, потом вверх, и отказ мозга во что-либо поверить, пока равновесие вновь не заставит о себе вспомнить.
...Уже полулежа, на плаву...
...Или полусидя на мягком сидении, смятом, униженном и приговоренном к позорной свалке вместе со всем измятым впереди металлом... Тяжело возрождается дыхание, понимание происходящего, и только чье-то живое присутствие рядом несказанно обостряется, потому как больше никого живого поблизости нет и еще долго не будет.
И тут проявляется лицо, до боли и счастья знакомое, которое какие-то злые мысли-мозгоеды нещадно комкали в памяти, скрывали и стыдились. Зачем? Зачем уничтожать былые светлости жизни? Неужели без этого жить нельзя, тем более, что не все прошло?!
...И сквозь брызги и рваное дыхание на новом ближайшем берегу ветер трепал накидку и светлые ткани платья вокруг стройных и неподвижных в немом ожидании ног. И было лицо, тоже до боли и счастья знакомое, неподвижное... то или не то?
— Карина! — вырвалось из горла, словно безусловный рефлекс, порядком забытый, но железно действующий в безвыходной ситуации.
Спящий образ поднялся с постели души, распахнулся широко вплоть до оттенков кожи и гармоник голоса и не желал отселе покоиться порожним грузом. Андрей, с горем пополам выбирающийся на берег, подумал: наверно, вспомнил что-то не то. Не так. Не вовремя. Ибо если на небе с разных сторон одновременно два рассвета, значит как минимум один из них — ядерный взрыв. Потому что не бывает одновременно двух рассветов! И за душу никто не решит, кто для нее солнце.
— Карина? — удивленно прошептал Андрей и сам себя чуть не задушил, оборвав собственный голос. Но, видимо, поздно — сердце забилось на свой лад. Вернее, не в лад.
— Нет, — услышал мокрый Ктырюк за метр до берега. Голос отдавал холодом, каплей разочарования и морем неясного страха, вопящего, что у столика судьбы снесло одну ножку. За коротким словом последовал вздох и какой-то неясный вопрос, вероятно «Зачем?..».
До спасительной сухости оставалось совсем чуть-чуть, и Ктырюк сбавил шаг, позволил себе отдышаться и расслабить напряжение, хотя это немедленно стоило ему остатков припасенного тепла. Вместе с фронтом покоя сквозь него прошла волна разума, и ее голос был ужасен. Андрей ощутил себя в недрах какой-то холодной замочной скважины, куда готовы вставить ключ, раздавив его жалкое комариное тело, которое не повернуло ни вперед, ни назад, а осталось на свою погибель посередине. Насмарку все труды, весь душевный пролет, вся дорога сквозь лес к свету. «Ты останешься в пропасти, в лесу, в какой угодно тьме, — сказал он сам себе, — Потому что ты сорвался, упал на ровном месте, отверг любовь и все остальные чувства! А чувства тебе отомстили и отвергли тебя! Ты предпочел рефлексы, которые вырвали из твоей памяти первую попавшуюся ячейку. Ты посмотрел назад, и уже не знаешь точно, что тебе, олуху, нужно! Неужели ты мог подумать, что увидишь одно и то же лицо?!»
«Нет! Какая к черту пропасть? Я почти дошел! Я уже на том берегу, у Ее ног...»
Он упал на четвереньки и по жиже, по грязной траве пополз в единственном необходимом направлении, где замерзший свет все же оттенял землю вблизи почти родных ножек.
И схватил грязной рукой голую траву, окончательно растянувшись по земной тверди. Что-то шло не так. То ли воздух был слишком холодным, то ли казус с чужим именем возымел последствия, но ветер-мучитель только сильнее полоснул его по мокрой коже, будто и не было вокруг никого живого и теплого. Поднявшись, подумав мимолетно об оставленных на том берегу штанах, Андрей заметил-таки шелест одежды и тонкую, стройную даже в вечернем свете тень. Направился, не успевая поднять колени, но вновь услышал бег ветра по траве, заглушивший все шаги, и упал на пустой травяной ковер совсем один.
— Пристально посмотрев в лес, волк уже не будет тебе верным товарищем, — услышал он то ли по ветру, то ли по токам собственных мыслей.
«Тамбовский волк мне товарищ!», не в лад добавил он уже от себя.
— Ты назвал это имя, ты назовешь его и позже, и много раз еще. Ты вспоминал автоаварию, но ведь в твоей жизни их было две. Ты отверг чувственный мотив и поддался простой вероятности. А вероятность была равная. Ведь у монеты не бывает хороших и плохих сторон, в отличие от нашей жизни. Тебе казалось, что твоя память сохранила лишь эту сторону монеты, в то время как второй случай ты безуспешно вспоминал не один месяц. Но человек ничего не забывает. Сегодня ты мог вспомнить свою тайну, все, что было той ночью в деталях. Но ты предпочел довериться монете…
— Я...больше не буду!
— ...Как бы я не могла любить тебя, я слишком далеко ушла от той жизни. Ты был единственной моей надеждой зацепиться за мир равновесия. Но под покровом океана в отсутствии привычной одежды любой оттенок света может оттолкнуть и опрокинуть. Прости. Произнесенное тобой имя протягивает струну поперек моей тропинки к тебе. Эта струна очередной раз порвала меня на части, еще более мелкие, чем тысячи прежних. А значит, моя дорога продолжается.
— Дорога... Куда?
— Не знаю, куда.
— Но ведь я доплыл до тебя! Ты будешь со мной? Где ты? Я не вижу тебя.
Извернулся приземляющейся кошкой, оглянулся на речку, поймал полем зрения серое небо и удаляющиеся в сторону полупрозрачные полы одежды. И снова обзор опустел, обеднел как йод над огнем.
— Когда мы сможем еще встретиться? — огласил пустоту Андрей, вытирая лицо не то от речной воды, не то от слез.
— Не… аэ… — слышалось что-то неясное, как пение травы.
— Мы еще встретимся?
— Оэ-ы… ш-ш-ш-ш-ш… — шелестели травинки.
— Подожди! — почти в полный голос крикнул он. — Как тебя зовут?
Уравновешенно-грациозные шаги трепали воздух с самых разных сторон. Размытые контуры маячили секунду, две, три, ну от силы полминуты. А потом снова раздухарился ветер, и Ктырюк как никогда почувствовал всю непреодолимую кожесдирающую мощь вселенского холода. Штаны остались на том берегу.