Сюда, к нему, она приезжала в ноябре прошлого года - почти год назад. …Накануне всех офицеров-двухгодичников СВМС призвали на двухнедельные строевые сборы в Североморск. Таких же, как и он, лейтенантов, всех специальностей, не только медиков, набралось человек пятьдесят. Их разместили в школе сержантов, где находясь на казарменном положении, они занимались строевой подготовкой и слушали лекции, которые им читали политработники, строевики и специалисты флота по оружию массового поражения. Командовал их офицерской ротой кадровый старлей, до этого служивший во внутренних войсках - коренастый брюнет с коротко остриженной челкой и профилем римских цезарей. На занятиях он налегал на правила несения караульной службы, охотно привдя примеры, когда любое, маломальское отступление от устава приводило к трагическим последствиям, чему он сам не раз был свидетелем - побеги, вырезание часовых, захват заложников… Из его жестоких рассказов запомнилось, как бесшумно однажды в зоне вырезали охрану - оказывается, чтоб человек не вскрикнул, нельзя колоть спящего, а сначала надо толкнуть, разбудить его, и в тот момент, когда он очнется от сна, сразу колоть - тогда жертва не закричит. В какой-то мере это можно было рассматривать и как наставление - мало ли, что в жизни может пригодиться… Строем он командовал в высшей степени профессионально. За резким окриком - «Равняйсь!», моментально, без малейшей паузы, следовало в той же степени отрывистое - «Отставить», так что оба приказа сливались в одно короткое, быстро произносимое предложение. И тут же выкрикивал повторно - «Равняйсь! Смирна -а!», справедливо полагая, что с первого раза должной выправки в строю не достичь. Под его руководством они научились виртуозно заправлять койки, надевая простыню на поплам сложенный матрац, когда матрац рсправлялся, простыня оказывалась идеально натянутой, без складочек, так же заправлялось и одеяло. Шинели или, как выражался зам по строю СВМС полковник Чарпо: «шинеля», тоже абы как не повесишь, их следовало в строго определенном порядке распределять на общей вешалке, заправляя полы в специальный футляр внизу, сколоченный из штакетника, покрытого лаком.
Под конец сборов чуть не угрохали Евдокимова в тире, упражняясь в стрельбе из Макарова. Стоявший на огневом рубеже Жора Дваладзе принял звук выстрела, произведенного стрелявшим одновременно с ним соседом, за свой, а на самом деле Жорка только выбрал люфт и, считая, что он уже отсрелялся, продолжал автоматически нажимать на курок, отворачивая пистолет в сторону… Евдокимов потом уверял, что пуля прошла по волосам, что на какой-то момент он ощутил «ожег и вихрь» на своей макушке. Пришлось Жоре проставляться, и после отбоя они из горла пили «Варцихе» в жарко натопленной ротной сушилке, среди развешанных портянок.
К Кауфману тоже приезжала его Аллка, и они на сутки отпросились со сборов, и смотались в Полярный, чтоб выправить пропуска для жен. Оформив в комендатуре необходимые документы, пошли в единственное в гарнизоне кафе - одноэтажное сооружение, гардероб без номерков, туалет на одно цементное очко, квадратный зал, стены обитые вагонкой ; официально оно именовалось слащаво и пошло : «Снежинка», но все называли его «Ягодка» - на столах всегда стояли вазочки с крошечным букетиком из веточек красных северных ягод. К «Ягодке» вел «чертов мост» - деревянный мост с перилами, с высокими лестничными подъемами, проложенный по дну каменистой ложбины между двумя сопками Они часто посещали это заведение, практически каждую субботу, были хорошо знакомы со всеми официантками, которые «по блату» звонили им на коммутатор дежурного по штабу, извещая, что в кафе завезли пиво и можно приходить отовариться. Водки здесь никогда не подавали, ее просто не было в меню - только дорогие марочные коньяки, грузинские и реже армянские, по принципу ювелирного отдела в «циркульном».
… Кафе в будний вечер пустовало. Через столик от них сидели три женщины, на которых они поначалу не обращали внимания, но после получаса за бутылкой коньяка, стали посматривать в их сторону. Старшей на вид было лет под пятьдесят, ее подругам около тридцати. Все три были малопривлекательны, но одна все-таки отличалась от совсем уж невзрачных подруг - высокая, полная, с пышной копной медно-рыжих, вьющихся волос, с крупным и рыхлым кукольным лицом, становившимся даже неприятным, когда она смеялась. Что-то примитивно развратное ярко проступало в ее облике. Стройные ноги уродовали тонкие, жеваные голенища коричневых сапог, туго, как чулки, обхватывающие икры до колена. Как потом выяснилось, женщины работали в конторе на строящемся молокозаводе. Они потанцевали, потом женщины перебрались за их столик, потом они пошли их провожать. Пятидесятилетняя повела всех к себе. Она жила неподалеку, в «Шанхае» - так называли район, застроенный типовыми, двухэтажными деревянными домами , наверное еще довоенных времен. Такие же дома можно было встретить и в Североморске - с большими лоджиями в торцах, с коричневыми наличниками на высоких, на высоту всего этажа, окнах, с навесом над каждым крыльцом, с плоскими, прямоугольными печными трубами. В них жили младшие офицеры- подводники , сюда они возвращались из автономок к молодым, раздраженным жизнью, женам, к сопливым младенцам, орущим среди неряшливой тесноты, заставленных всякой рухлядью, коридоров и общих кухонь, к душно натопленным комнаткам, где всю свободную площадь заняла детская кроватка, к тазам, к выстиранным тельняшкам на бельевых веревках, тряпкам, клеенкам… к правде и неправде ожидания, к иллюзиям верности и измен.
В комнате с засаленными обоями стояла у стены тахта, на которой полулежа устроились он и рыжеволосая. Как само собой разумеющееся, он поглаживал ее ноги, открытые до резинок чулок задравшейся юбкой. Не обращая на него внимания, она механически отталкивала его руку, не желая прерывать своего активного участия в общей, шумной болтовне, которая была для нее куда интересней, чем его приставания, при этом то и дело захлебываясь от смеха. Стаканами пили сухое красное вино. Потом, как-то вдруг, Кауфман оказался сидящим на уже расстеленной кровати в закутке, отгороженном цветастой занавеской, и пятидесятилетняя, некрасивая баба, словно дурачясь, последовательно снимала с него китель, галстук, рубашку, брюки. как раздевала бы ребенка или больного, и Вовка, оставшись в голубом офицерском белье, покорный и смирный, еще пьяно выкрикивал какие-то шутки, хихикал, и , осоловело глядя на него, извиняюще пожимал плечами - дескать адски хочу спать, и сейчас все равно, где и с кем. Вид приятеля, который считался первым красавцем на курсе, готового разделить постель с подвыпившей старухой, обидел и отрезвил его, и он был рад поскорее убраться отсюда.
Он проводил рыжеволосую, ему было по пути. Пройдя «чертов мост», они остановились под одиноким фонарем, бросавшим желтый, неприкаянный свет на снег. Было уже очень поздно и морозно, и ни души вокруг. Поднимался ветер. Несколько поодаль возвышались мрачные фасады пятиэтажек с почти незаметными окнами без огней. Он представил, как тоскливо будет идти мимо них, если сейчас придется возвращаться к себе в часть.
Он только обнимал ее, брезгливо избегая целовать мякотное лицо в бледных веснушках. Но отпускать ему ее не хотелось.
- Нет, нет. - натужно смеясь и упираясь руками в его грудь, не соглашалась она. Над белым, двойным подбородком хищно оскалился в гуинпленовской улыбке мелкозубый рот. - Еще увидит кто-нибудь, и потом мужу расскажут… Топай домой. Да отпусти же ты меня… Ну, нельзя, говорят тебе, нельзя. Ну, хорошо - чаем попою и пойдешь. Только, чтоб тихо себя вел, у меня ребенок дома маленький…
Ее квартира была на последнем этаже, они никого не встретили, поднимаясь по лестнице. Все полярнинские квартиры, где ему доводилоь бывать, за редким исключением поражали равнодушной неустроенностью быта. Люди , живущие постоянной мечтой о возвращении на родные места после окончания службы, не желали тратиться и вообще напрягаться, чтоб создать уют временного, как они считали, жилья, хотя ожидание могло затянуться на годы и даже десятилетия. Квартира рыжеволосой не была исключением, но это нимало не трогало его сейчас.
Он не увидел ребенка, который спокойно спал в своей кроватке, загороженной шкафом и невысоким сервантом с блекло-желтыми, казавшимися пластмассовыми, рюмками на полках.
Они погасили свет, когда легли, но почему-то было хорошо видно и ее тело, и лицо с сытой, властной усмешкой липких, выпуклых губ. Он опять представил себе безлюдную, заваленную снегом дорогу в часть и погруженный в мертвую спячку гарнизон. То, что он лежал сейчас в чужой постели, было просто альтернативой получасовому постылому возвращению на свою сопку - именно так ему хотелоь объяснить происходящее, но это было не совсем верно. Причиной, конечно, была женщина, которая разделась и легла рядом с ним. Он не чувствовал в себе никакой нежности, никакого волнения, и по-прежнему находил что-то отталкивающее в ее самодовольном лице, но все теснее прижимался к ней под одеялом. И вдруг, словно преодолев в себе какое-то предубежденье, она стала мягко, но настойчиво направлять его голову, обхватив ее руками, куда-то вниз, в низ живота. Он не понимал зачем, но не сопротивлялся, а потом вдруг сразу понял и припал к ее волосам, догадавшись, чего от него хотят… Он, закончивший медицинский институт, понятия не имел о таких вещах! В то же время это открытие не потрясло его, хотя впервые его лицо оказалось целиком пропитанным запахом женщины, насыщено им.
- Я раньше этого не знала. - шепотом призналась она, остывая после оргазма. - Муж научил, когда в прошлый раз из плаванья вернулся.
Он не понял, причем здесь автономка, как там можно научиться этому? В кают-компании просветили?
И потом, когда он с грехом пополам совершил свое, она встала, заглянула в кроватку к сыну, вышла из комнаты и долго не возвращалась. А ему захотелось пить и он пошел на кухню, и там увидел ее в накинутом на голое тело распахнутом халате, из которого выпадали жирный живот и грудь. Поставив одну ногу на табурет, она обстоятельно протирала марлечкой между ног. На столике, посреди неубранных, немытых чайных чашек, стояла трехлитровая банка с розовым ратвором марганцовки.
- А то вы тут без жен шляетесь, где попало. - поучительно объяснила она. -Ну, теперь все. Пошли спать.
Они больше никогда не встречались, но всего через несколько дней после той ночи он случайно увидел ее из окна автобуса, на котором вместе с приехавшей на ноябрьские праздники Леной, сойдя с катера, добирался до гостиницы. Рыжеволосая, и с ней все те же подружки, шли навстречу автобусу по дороге на молокозавод, утопая в грязном снегу обочины. Несмотря на густой снегопад, рыжеволосая была без шапки, в распахнутой шубе, снова над чем-то смеющаяся, и все также пышащая здоровьем и какой-то ядовитой, женской силой. Он внутренне содрогнулся, увидев на трезвую голову, как она вызывающе красива и одновременно отвратительна, да и вообще могло показаться, что налетевший на автобус снежный заряд накликан этими тремя хохочущими ведьмами.