Акации

Запах акации кружит голову, вползает сквозь опущенные жалюзи, навевает воспоминания. Правильно говорят, что время лечит, даже сны стали другими. Светлые спокойные. И ничто не напоминает тех времен. Только зыбкие тени врываются в затемненную спальню вместе с пьянящим ароматом детства, страшного, злобного и всё равно чудесного.... Заросшие кактусами склоны городской свалки, не самой большой в городе. Невообразимый смрад не доносится с горы, только если ветер не подует в мою сторону. Цветущие миндальные деревья роняют свои цветы при сильных порывах ночного ветра, и утром тропинка к развалинам пестреет цветами, будто их специально разбросали для царской особы, потомка царя Давида. Мои подвиги пока не известны, но о них обязательно узнают. Мне пятнадцать и я уже год живу самостоятельно и пока ещё ни разу не пожалел о побеге из душной темницы социальной квартиры. Вонь свалки ужасна, но она не душит, как ложь моего отца и его жены. Вокруг меня настоящие люди. Смелые и сильные. Они не бояться смерти, напротив, они стремятся к ней, зовут её и хохочут ей в лицо. Нам хорошо вместе, мы свободны, а это главное.
Маленький северный городок весь пропитан запахом миндаля и акаций, он морщится на солнце от сиреневого цвета благоухающих деревьев. Весна. Потягав гантели и приняв душ, выползаю на первый этаж. Шура уже ушла. Мой французский завтрак и стакан сока начинают попадать в полоску солнечного света на столе. Шура уже года четыре как оставила попытки меня женить, и только придирчиво следит, чтобы я не уезжал голодным. Начинаются звонки, одновременно сотовый и телефон. Успеваю проглотить сок, запихиваясь булкой, понимаю, что уже опаздываю. Ничего, нагоню в дороге. Побреюсь уже на работе, иначе опоздание будет просто неприличным.
 Мои многочисленные знакомые считают меня чудаком, но я могу уже не обращать на это внимание. Не удобно жить на севере и работать в столице. Но никому нет дела, что в столице я просто не могу жить. Там я на каждом шагу натыкаюсь на воспоминания, и тени начинают кружиться, сжимая кольцо дружного хоровода. Двадцать лет назад это было, может чуть меньше, почему же каждую весну так остро запах акаций напоминает мне о тех событиях..
Стас уже звонил и истерически перечислял мне список дел на сегодня. Пока доеду... . Новенькая тойота радостно отзывается на выход своего хозяина. Ничего ли я не забыл? Термос-чашка с кофе, папка документов, сотовый телефон. Надо выбросить флакон с ароматом, который мне услужливо подсунули на мойке. Он слишком навязчиво меняет запахи утра. Дорога в столицу долгая. Успею, и послушать любимые диски и поучить испанский. Последнее время часто приходится сталкиваться. Дорога зовет.
Работа в реабилитационном центре начинается рано, а я доберусь к одиннадцати, это если без особых пробок. Термос с кофе в подставку, маэстро Леонарда в наушники и погнали. Телефон не умолкает. Звонит бывшая подруга, отключаю, звонит папа, слушаю его минут десять, потом, обещаю перезвонить позже. И он, и я знаем, что позже, это когда он опять мне позвонит. Потом звонит приятель, договариваемся о сауне. Сто тридцать. Тпру... не так уж я и опаздываю. И всё время подспудно жду въезда в город. Каждодневная пытка... Пою как молитву, только бы не было пробки на том самом месте, у дороги к заброшенной арабской деревне. Туда я не смотрю, я не вижу покосившихся прогнивших крыш, узких, заросших кактусами проходов между разрушенными домами. Но мне и не надо видеть. Я чувствую... Я знаю там каждый камень в этой деревне, я их потрогал руками, прополз, облизал, отплевываясь от пропахшего смертоносным варевом песка, и туч насекомых, оставшихся там и поныне.
Центр реабилитации. Место скорби и надежды. Самый лучший институт подобного рода. Как у вас это получается мистер Кир? А вот так... Сам не знаю. Всё я знаю, только кто ты такой, чтобы я тебе об этом рассказывал? Двадцать лет прошло... с тех пор как её нет, моей боли и моего тайного сладкого ужаса, а я до сих пор не верю в это. И никого нет. Только я. Мои родители не предполагали, что моё имя будет вызывать тут, в этой стране, насмешку и недоумение. Они много чего не могли предположить мои бедные испуганные родители, они ехали за светлой мечтой, а получили невменяемого сына, запертого в психушку на социальные деньги. Найденного на куче сгнившей ветоши в глубине заброшенного арабского кфара. Тогда меня вернули домой после первого побега. Отмыли, продезинфицировали, накормили и заперли. Он не думали, что это были цветочки. Ягодки начали созревать и падать, когда я сбежал второй раз. Я плохо представлял себе, что такое хиппи, но хорошо прочувствовал, как представляли это мои друзья.  Нехитрые рецепты наших счастий не были выписаны в специальные тетради. Мы кипятили и подогревали то, что могли достать. И никогда не знали каким будет приход и кого мы недосчитаемся на следующее утро. Результат ночных экспериментов всегда был непредсказуем.  А потом я познакомился с ней. Она появилась как призрак в нашей хиповской коммуне, где бежавшие от досадной опеки подростки предавались взрослой жизни. Настолько взрослой, что умирали каждый день, и уже привыкли к мысли о собственной смерти. Прекрасно помню день её появления. Это было после смерти Боба, на следующее утро, когда скорая помощь увезла слегка распухшее от жары и покрытое мухами тело. После того, как вежливый доктор объяснил ничего не соображающим и ещё веселым ребятам, что в случае летального исхода придётся вызвать полицию. Мы с ним согласились, и переждали отъезд стражей порядка, спрятавшись за кучей мусора на горе. Внизу остались только совершенно обездвиженная Лола, и старый бомж, прибившийся к нашей стае и безучастный ко всему. Бомжа оставили, Лолу увезли. Боба тоже. Вечером, когда мы все сползлись к общему костру, к нам нагрянули лесники. Костры в этом районе жечь запрещалось, остальное их не волновало, чему мы были несказанно рады. Нам велели залить костер и убираться по домам. Взяли подписку о том, что жечь ничего не будем. Мы дали. В то время мы могли дать любую подписку, о чем угодно. Нам всё сходило с рук, никому не было до нас дела, кроме наших растерянных и плачущих стариков, разыскивающих нас по моргам и больницам. Но нам хотелось свободы, и мы добивались её каждый за определенную цену. Чаще эту цену платили близкие.  Когда уехали лесники и пожарная служба, было уже за полночь. Я поджег пачки старого картона, и разложил на земле бананы в пластиковой миске. Есть хотелось всё время, когда проходило действие наркотика.
 Взошла луна, какая бывает только на востоке, тревожная рогатая и пронзительно желтая. Тонкий луч света осветил наше лежбище, к которому постепенно стекался народ, изгнанный накануне. Со светлеющей в холодных лучах горы спустился ровный как жердь старик в чёрном, накинутом на плечи лапсердаке и хасидской шапке. Мне показалось, что и шапка и пиждак на нем чужие, взятые взаймы на время визита к нам. Старик молча сел. Я молча готовил дозу. Он потёр лоб и уставился в огонь. Потом улыбнулся и обвел взглядом наш нехитрый мусорный скарб.
- Если дать человеку всё и забрать веру, он убьет себя сам.
- А если дать веру и больше ничего?
- Он найдёт себя.
- А я и не терял.
- А я не про тебя, я про себя. Вот если кто-то умер, а ты будешь плакать и скорбеть, это плохо.
- А если просто представить, что он не умер?
- Это хорошо в детстве, а чем старше человек, тем меньше он надеется на чудо, и тем больше ему хочется надеяться.
Запах цветущей акации впечатался в мой воспаленный мозг, и я закрутил головой в поисках источника запаха. Надо сказать, что пахло в нашем жилище не духами. Грязные, без воды и еды, пропахшие клеем и медикаментами, наряженные в вонючие лохмотья, мы казались себе свободными трубадурами и великими первооткрывателями. Когда от лунной дорожки отделилась тень девушки в белом платье с чёрными развевающимися волосами, я медленно встал и уронил в костер ложку со своим варевом. Это не была любовь с первого взгляда, это была звезда, упавшая мне на голову, это было несравнимо ни с одним приходом. Я стоял молча, протянув к ней руки.
- Где все? - Спросила она шепотом. - Я Рима.
Дед встал, вдел тощие руки в рукава и вздохнул отправился по тропинке, заросшей кактусами. Я ничего не говорил. Я онемел на несколько дней. Рима осталась видением, чудом. В то время она уже плотно сидела на героине. Снабжал её чистым продуктом её друг, он же и привез её к нам. Она уходила и возвращалась, меняла возлюбленных и писала стихи. Я тоже пытался что-то написать, но её моё творчество нисколько не интересовало. Я был избран ей в качестве бойфренда на столько короткое время, что она не могла запомнить моего имени, а я с тех пор всегда видел её во сне. У неё была и другая жизнь. В редкие периоды просветления она уходила домой, и родители принимались её лечить. Стихи её врезались в мою память как запах акации. Я собирал все её случайные записи, ходил за ней как верный пёс и ловил каждое слово. "В этой жизни нам опять не встретиться, шанс настолько мал, что не заметен. Слышу я шаги твои на лестнице, ветер кружит, раздувает пепел..." Если бы она скала мне "умри", я бы сделал это для неё с радостью. Да, что там! Если бы она сказала мне «вернись домой!»  Я бы вернулся. Наверно, она считала меня стулом или просто удобной подставкой под тетрадь для стихов. Но мне было не до обид. Я чувствовал себя избранным, и она об этом знала. Она знала, что я относился к ней не так как другие. Она нуждалась в моём присутствии даже когда перестала меня замечать. И я был счастлив этим.
. Друзья смотрели на меня с завистью и осуждением. Её друг с которым она приезжала к нам и который снабжал её героином был старше на шестнадцать лет. Он внушал симпатию уже тем, что понимал нас, и не собирался воспитывать. Он был своим в доску парнем, но дистанция оставалась. Непонятно было, как ему удавалось так выглядеть и так общаться. Она смотрела на него обожающими глазами, и он снисходительно принимал это обожание. Где-то глубоко внутри во мне угнездилась ненависть. Я не делился ею ни с кем, мне казалось, что это предательство по отношению к Риме, что я должен любить всё, что нравиться ей, но ничего не мог с собой поделать. Это не было ревностью, нет. Я не оспаривал его безусловное лидерство. Это был страх, замешенный на зависимости. Но когда тебе тридцать пять, ты можешь взглянуть на дела давно минувших дней со стороны, всё взвесить и постараться понять, если доживёшь до тридцати пяти. Я убил его. Потом, много позже чем она умерла. Он умер от передоза. Единственное, что меня смущало, это то обстоятельство, что они могут встретиться на той стороне, и он расскажет ей, кто ему помог переправиться.
Проехали, слава богу. Теперь пару развязок и я на месте. Звонок по мобильному. Делаю большой глоток кофе из термоса.
- Кир, где тебя носит?! Тут американцы уже приехали. Юдит их водит, и зубы заговаривает. Все только тебя ждут. - Стас был в панике.
- А хорошие новости?
- Есть. Деньги пришли.
- И у меня хорошие. Буду через двадцать минут.
- Марио приезжал. Хотел снова с тобой встретиться, и повидаться с сыном.
Я выругался. - Запиши его на конец месяца, и скажи, если ещё раз явиться без приглашения, я ни за что не отвечаю. Хочет с социальными службами работать, пожалуйста, но не у меня в центре.
- Я ему всё это уже говорил.
- Ладно, Стас, я знаю. А девчонка как?
- Плохо, Кир. Почти безнадёжна.
- Нет безнадёжных.
- За неё не заплатят, я тебе говорил?
- Говорил. Я уже паркуюсь.
- А ещё тебе из Австралии звонили. Дама какая-то хотела интервью. Я знаю, знаю... но голос такой сексуальный. И, по-моему, с русским акцентом.
- Стас, ты же знаешь, никаких интервью. Всё, привет.
- Привет! - Громко сказал я, и отключил мобильный, входя в кабинет, где мой референт Стас мирно попивал кофе и уже не казался таким нервным.
- Американцы хотят услышать рассказ о твоём методе реабилитации. Их очень волнует, не применяешь ли ты недопустимые способы.
- Скажи им, что наши самолёты они нам уже продают, а мой метод я пока дарить им не собираюсь. И давай работать.
Если бы не Стас, не было бы всего этого. Идея была моя, а воплотил её в жизнь мой армейский друг. Первый настоящий друг в настоящей жизни. Он знал обо мне всё, или почти всё, но помог с чистым личным делом, и запись о судимости стёрли почти официально. Почему он в меня поверил, я до сих пор понять не могу. Он говорил, что у него всегда было чутье на нормальных людей. И он умел находить их везде.  А моё возрождение из небытия называли чудом реабилитации. Не метод, а чудо.
День прошёл как всегда, и я сидел в своём кабинете, уже собрав в сейф бумаги и крутил в руках брелок от сигнализации. Стас давно уехал, ему нужно было посидеть с тёщей. Он два раза расходился с женой, а тёща его возвращала. Видимо обладала не меньшим, чем у него даром убеждения. Мне снова позвонила отставная подруга, и захотелось послать всё к чертям собачьим. Мы договорились о встрече. Я выключил радио, и отключил сигнализацию на машине. Зазвонил телефон. Это была Шура.
- Кирочка, тут тебя девушка какая-то спрашивала, уже уехала. Просила твои фото, но я не дала. Она корреспондентка какая-то из Австралии.
- Правильно сделала, что не дала.
- Может, и показывать не стоило? Но она совсем не навязчивая, милая такая. А ты ел?
Естественно, что ещё она могла спросить. Ежедневный ритуал.
- Конечно Шура, я уже еду.
- Тогда до завтра, и Кир, не забудь позвонить отцу, у него завтра день рожденья.
И правда, сегодня и не вспомнил, когда с ним разговаривал. Я внёс себе в телефон напоминалку. Вышел из центра и вздохнул прогретый за день воздух. Запах, этот сумасшедший запах снова ударил в ноздри. Рима. Мучительно как струя крови, стекающая из простреленного живота - это имя. Как пена на губах. Как ломка. Моя вечная ломка. Двадцать лет прошло, как её нет. Она умерла от передоза в свои шестнадцать. Об этом нам поведал её постоянный друг, официальный дилер всего города. У него можно было достать все, он водил очень богатых клиентов, и таких как мы. А Рима была его любимицей. Это он подсадил её на героин. Для него было очень важно, чтобы она не пичкала себя всякой дрянью, поэтому он снабжал девочку чистым продуктом. Она всегда была выше нас, чище, умнее. "Ветер ожидания напрасного, на вокзале брошенных желаний. Ветер солнца, ветер дня ненастного, недожизни, недопонимания". Я не верил, что она умерла.  У меня появилась навязчивая идея.  Друзья вначале посмеивались, потом стали злиться и я остался один. Мне казалось, что все знали - Рима жива, и специально мне не говорили. Я искал её повсюду и иногда слышал запах акации. Все обманывали меня, и я их возненавидел. Она не могла умереть, мой светлый дух лунного света, она не могла исчезнуть, раствориться в земле. Это тонкое лицо с бледными губами и вздернутыми бровями. Эти грустные глаза, всё знающие, и не хотящие ничего в этом мире.  Я осаждал дом её родителей. Просил рассказать мне правду, показать хотя бы могилу. Меня гнали, вызывали полицию, травили собаками. Я знал, что родители похоронили её, но могилы я не нашёл. Её друг единственный, кто улыбнулся загадочно на мой робкий вопрос, может ли быть, что она жива. Я ненавидел его люто. Но он был единственным связующим звеном. Я стал ему служить, будто он был проводником. Проводником к её миру, проводником к её стихам, к её голосу, от звуков которого я просыпался по ночам. К её телу, с которым ничто в этом мире не могло сравниться. Я радовался своей полезности и часто говорил с ним о Риме. Он был единственным, кто не обрывал меня  и не называл чокнутым. Я разносил товар, но сам перестал оставаться в деревне ночевать. Это было опасно, я стал ему нужен. Когда меня взяли, мне было семнадцать. Из моих друзей или тех, кто знал Риму, почти никого уже не осталось в живых. Почему мне дали условно, я понять не могу до сих пор. В армию я затесался обманом, Назвался именем парня, о смерти которого знали всего несколько человек. Мы похоронили его там же в деревне, но он был чист перед законом. Мне повезло, что я встретил Стаса. Он был первым, кто поверил. Уже в Ливане я признался командиру во всем и моё личное дело пошло гулять по рукам, меня вытащили, отмыли моё имя, пригладили и позволили дослужить. Я не искал смерти, и она меня не замечала. Первый месяц на гражданке я чувствовал себя королем, а потом снова настала пора цветения акаций. Тени ходили за мной повсюду, они не отставали, наступали на пятки. Королева теней плясала на горе разбитых черепов, а я валялся пьяный на автобусной станции столицы, прихлопывая себя по бокам, и повторяя как молитву её стихи. Стас изредка заходил и устраивал мне встряску, но этого хватало ненадолго. Однажды он вытащил меня из петли, избил и потащил в министерство внутренних дел. Воспоминания о той поре плохо сохранились. Он увёз меня в Индию. Там я окончательно поверил, что Риммы больше нет.
Домой я всегда еду медленно. Мне некуда торопиться, меня никто не ждёт. Завтра шабат. Сауна. Чёрт! Я совсем забыл о своей бывшей подруге, мы же договорились сегодня о встрече. Вот я скотина, на этот раз разрыв будет полный. Влетев на свою стоянку, я увидел, что её машины уже нет. Она не дождалась. Значит, так тому и быть. На столе в глубоком блюде нарезанные листья орхидеи, странного говорящего растения, которое она подарила мне на день рожденья. Она покрошила их в салат. Хорошо, что я её не застал.
Я сел в кресло и включил телевизор. Сериал, новости, бокс. Карнавал в Бразилии. Накалённая обстановка на ближнем востоке. Демонстрация. Халашмура. Сегодня в мире. Ури Геллер. Взгляд зацепился за бледное лицо в толпе. Знакомые карие глаза, белое платье, непослушные локоны из-под косынки. Сердце замерло и глухо ударилось в рёбра. Неужели опять весенний кризис? Надо взять отпуск и свалить куда-то от запаха акаций, куда-нибудь в снег, и холод. Подальше. В Челябинск, например.
Проснулся я в кресле. Телевизор светился утренней заставкой, будильник напоминал, что надо позвонить папе. Я набрал телефон Стаса.
- Что случилось? - Сонным голосом осведомился он.
- Доброе утро.
- Ты ох-ел? Добрых семь утра! Сегодня выходной.
- Как тёща?
- Тебе, правда, интересно?
- Приедешь?
- Куда я денусь. Мы с Ленкой всё равно к тебе собирались. Захватим с собой подругу.
- Никаких подруг. Я только вчера выбросил расчленённую орхидею со своего подоконника.
- Слушай, Кир, эта дама, корреспондент... из Австралии. Она мне покоя не даёт, и я ей обещал, такой женщине невозможно отказать.
- Вези её с собой, накачаем водкой, и на рыбалку.
- Она будет у тебя часов в одиннадцать, и мы как раз подтянемся. Всё равно ты мне весь дом перебудил. Если эта девица так хочет узнать что-то, пусть побегает. Придётся ей с нами поехать и развлекать меня весь выходной. Это у нас выходной. Австралийцы – арбайтен.
Я позвонил отцу. У него всё равно бессонница. Он обрадовался.
- Сынок, ты меня сегодня первый поздравил! - Будто у него десять детей. Потом я перебрался на диван и заснул. Разбудил меня звонок у ворот. Наверняка папарацци. Назвать её дамой могла Шурочка, у неё все после двадцати дамы. Девушка – это тоже с натяжкой, чтобы польстить. Лет тридцать. Может чуть меньше или больше. Чёрные волосы, балахон до колен, тёмные очки на пол лица и тяжеленая сумка с аппаратурой.
- Входите, я открыл, - пророкотал я в домофон. Сейчас я её шокирую, и она сама уйдёт. Я всё же накинул халат и выполз на кухню. У порога замаячила фигура корреспондентки.
- Кир, я вам звонила. И ваш референт обещал встречу. Вы почему от меня бегаете? Поверьте, это очень важное для меня интервью! Голос звучал от порога, а я медленно поворачивался к двери. Голос не изменился. Белая тень никуда не исчезала с ночи, и вообще не исчезала никогда. Стрижка только покороче, балахон вместо белого платья. Снова кризис, теперь уже накрыло по полной, подумал я и протянул ей руку.
- Вы не хотите снять очки, чтобы я мог увидеть ваши глаза.
Она явно смутилась и протянула мне руку.
- Почему вас интересует эта тема?
- У меня задание.
Я почувствовал, что она лжёт.
- Вы давно уехали из Израиля?
- Кир, это я вас интервьюирую. Но мне кажется, я вас знаю давно, хотя этого не может быть. Я уехала восемнадцать лет назад. И ни разу не пожалела об этом. А сейчас мне кажется, что я что-то забыла. Что-то важное.
- Как вас зовут?
- Рима. У вас дома так пахнет акацией. Просто запах моего детства....