* * *
Меж датами рожденья и кончины
(а перед ними наши имена)
стоит тире, черта, стоит знак "минус",
а в этом знаке жизнь заключена.
Эльдар Рязанов
Памяти моего отца Герасима Абрамовича Каунатора
Она пришла к нему под утро. Он даже не почувствовал, когда она присела к нему на койку. Измученный двумя днями уколов, вливаниями да впрыскиваниями, всяческими химикалиями в виде таблеток да физиорастворов, он то ли дремал, то ли был в состоянии прострации. А после четвёртого инфаркта даже специалисты затруднялись бы определить нынешнее его состояние. Но дыхание, пусть хоть чуть с хрипотцой, прорывалось из него, и лёгонькое одеяльце чуть вздымалось. На соседа его, на койке напротив, моложавого мужика, не по возрасту "обрюхатившегося"и храпящего, она внимания не обращала.
Она всматривалась в лицо "своего" и вспоминала. Впервые она увидела его много-много десятков лет назад.
Было это в маленьком провинциальном городишке. Эта ночь выдалась тревожной в их доме. Громко сказано: в их "ДОМЕ!" Это была халупа, примыкавшая стеной к их семейной "Коммэрции", хотя, можно было сказать и наоборот: халупа их семейной "коммэрции" примыкала стеной к их жилищу.Как и в "их ДОМЕ", так и "КОММЕРЦИЯ" - однако, громко было сказано. Скобяная лавка, торгующая сковородами, кастрюлями, вёдрами, гвоздями, стамесами да колунами и прочим хозяйственным "ширпотребом".
Скажите на милость, кто будет в еврейском местечке каждый день бегать к вам в скобяную лавку, чтобы купить новую сковороду? Захаживали мужчины, чтоб обговорить новости, обсудить жизнь. Но стоило Моисею заикнуться, что - вот, нынче сёдла он завёз, да хомуты, да вот топоры хорошие поступили. "Даа, - говорили мужики, - а Чемберлену, всё же палец в рот не клади,,," - с тем и расходились. Вот такая "коммерция" была у Моисея Гейкина.
Так вот, в эту ночь повитуха принимала роды у Сары Гeйкиной. Была глубокая ночь, а, вернее, ночь плавно переходила уже в утро, а дитё всё не торопилось являться на этот свет, словно размышляя: оно ему надо?
Моисей, творец данного произведения, изнемогал в ожидании на кухне, сидя на табуретке у стола, который приткнулся к широкому окну Моисей сжал ладони между колен и вся фигура его раскачивалась в каком-то нелепом ритме, и казалось, что голова совсем отделена от туловища и раскачивается совсем в противоположном ритме. Он замер в тот момент, когда из спальни донёсся расслабленный стон, за ним - всхлип и детский писк, а следом - радостный смешок повитухи - с сыночком тебя!
Моисей выдохнул, высвободил ладони, приблизил к себе тетрадь, лежащую на столе, дрожащим почерком стал записывать;
"Августа дня 25-го в году одна тысяча девятьсот двадцать пятого у Моисея и Сары Гeйкиных родился сын Гиршеле." Моисей посмотрел на настенные часы и дописал: "А было это в утро, в , 5 часов, 48 минут."
И Дом - халупой, и Коммерция - лавкой скобяной, но пришло, пришло в дом Моисея и Сары Гейкиных счастье в виде Гиршеле, а в бытности, ставшем Григорием Моисеевичем Гейкиным.
Дни выдались суетные, она едва поспевала склоняться над тем, что было недавно живой плотью, нервами, надеждами да помыслами. А теперь, теперь были её "жатвой"... Вот и сейчас, она едва ощутила разрыв, сопровождаемый острой болью, поспешила и уже склонилась, когда увидела: мальчишка лет пятнадцати - шестнадцати плакал. Даже не плакал - рыдал. Значит, значит, зря она спешила. Слёзы облегчают душу, и значит мальчишка нынче - не её жертва.
От этой мысли ей стало легче. "Ну что ж, одной юной жизнью на Земле будет больше, а у неё одним грехом будет меньше... Да-да, ей ведь тоже приходится считать свои грехи, приходится отмываться, очищаться от людских проклятий за погубленные жизни..."
"Смерть вырвала из наших рядов бойцов и офицеров..." - ах, люди, люди, как же горазды вы свои грехи списывать на какую-то мистическую абстракцию... Вот и сейчас, у мальчишки на глазах "смерть вырвала из рядов жизни всю семью, отца Моисея, маму - Сару, братишку - Янкеля, сестрёнку Цилю. Бомбой разметало, пока он бежал от вагона за водой. РУКАМИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ ВЫРВАЛО ИЗ ЖИЗНИ СЕМЬЮ... А мальчишка, мальчишка - разрыв с острой болью зарастёт и останется рубцом на всю жизнь.
И вот нынче сидит она на его койке и пристально разглядывает его царапины да рубцы. Вон, едва заметная царапина. Она даже улыбнулась, увидев её. Вспомнила: безответная любовь, и было ему тогда лет восемнадцать, кажется. А за царапинами - рубцы. Обиды да огорчения... Она смотрела на него и пыталась понять: жизнь-то его коротка, так почему же таких горьких зарубок много? И почему именно они оставляют зарубки, а что же остаётся от радости, от счастья?
И среди этих рубцов, зарубок, царапин - борозда, широкая, глубокая, с рваными краями.
Борозда называлась Одиночество. Но она-то знала, что была, была семья у него, и дети были, и до внуков дожил. И - Одиночество внутреннее... Только сейчас она разглядела, что же так болело у него, отчего так часть приходилось ей спешить на "разрывы"...
Время шло, стрелка на настенных часах поминутно вершила свой ход. Она же всё так и сидела на его койке, прислушиваясь к его дыханию. Она участилось, и в этой учащённости она разглядела боль, страдания и мучения. Легко поднявшись, она подошла поближе к изголовью его больничной койки, рукавом своего одеяния она провела по его лицу. Дыхание его замедлилось, остановилось. Через какое-то время черты лица его заострились.
Настенные часы показывали 5 часов 48 минут утра. На спинке его койки висела табличка: "ГЕЙКИН ГРИГОРИЙ МОИСЕЕВИЧ, поступил в больницу 23 июля 1992 года".
Художник Марк Шагал