Иван лежал на белоснежной, ласковой простыне. Длинное, юношески не развитое тело плоско терялось в ее складках. Еще не успевшие налиться молодой силой мышцы рук и груди растерянно обвисли. Пальцы, испачканные чернилами, уже отрешились от мира и не реагировали на виноватые прикосновения матери.
Тот, кто еще и не начинал жить, отторг мир с его злом. В теле живым оставалось только сердце. Сильными ударами оно вздымало ребра, заставляло пульсировать синюю жилку на виске. От этого размеренного биения в широко раскрытых глазах безразлично метались, словно заблудившиеся звезды, две искорки.
- Ваня, - тоскливо прошептала мать, - поел бы. Я оладушков напекла.
Но материн голос, прошелестев, распался комочками звуков и потерялся где-то между перышек и пушинок подушки, так и не добравшись до сына. Его еще вчера ясные, небесного цвета глаза были погружены в звенящую пустоту.
В горницу вдвинулся мужчина лет сорока. Тряхнув всклоченным чубом, растерянно посмотрел на сына, будто видел его в последний раз, потом вопросительно посмотрел на жену. Та отрицательно качнула головой, прерывисто вздохнула и тихо проговорила:
- Иди, отец, веди ее сюда.
- Если она не уехала.
В пустых глазах паренька вспыхнула надежда и тут же погасла. Он устало опустил веки и почти перестал дышать. Из-под ресницы выкатилась одинокая слеза. Не покатилась по щеке, проводя дорожку для выхода из души горя и обиды, а спряталась под ресницей, постепенно уменьшаясь, будто высыхала.
Сухо сглотнув несуществующий ком, отец вышел из избы, шумно задев плечом косяк. Разве предполагал он, Перевестов-старший, что судьба так жестоко обойдется с его единственным сыном? Огнем давило в груди от осознания того, что он, родитель-батюшка, виноват во многом сам.
Весна, ворвавшись в Коскино, перебаламутила и молодых, и стариков. Бабушки и редкие дедушки расселись по лавочкам перед домами. От долгого зимнего бдения у телевизоров они были рады увидеться с соседками, узнать последние новости, поговорить о своих и чужих болячках.
К зданию поселковой школы стекались будущие выпускники. Десятиклассники шли на консультацию перед экзаменом по химии, который поставили первым, чтобы Елизавета Львовна могла поехать сдавать свои экзамены. После экзаменов - выпускной и… большая самостоятельная жизнь. Поэтому сегодня парни и девушки о чем-то громко спорили, хохотали без удержу, говорили глупости, подтрунивали друг над другом. В классе стоял такой шум, словно стая галок орала на свежевспаханном поле. Только Любин и Розин мрачно сидели на своих местах. Не было видно и Перевестова.
По кабинету летали бумажные самолетики. Один из них спланировал к распахнувшейся входной двери и ткнулся острым носом прямо в плечо учительнице. Не заметив самолетика, Елизавета Львовна медленно прошла к столу, через силу разложила учебники и, согнувшись по-старушечьи, села.
Словно каток прокатился по классу, придавив смешки и прыжки. Десятиклассники, привыкшие видеть учительницу веселой, подвижной, с изумлением затихли.
- У кого есть вопросы по билетам?
Безразличный голос тихо ронял слова в пространство, не требуя ответов. Ребята перешептывались, переглядывались, но спрашивать о чем-то кроме экзаменационных билетов не решались.
- Елизавета Львовна, а у нас на экзамене будут посторонние?
Это Софья Лоншакова попыталась разрядить обстановку. Но в ответ коротко: «Директор». Учительница медленно перебирала бумажки на столе и монотонно читала формулы химических соединений.
Консультация закончилась, ребята разошлись в недоумении, а молодая женщина за учительским столом, горько усмехаясь, разбирала бумаги. Она отложила два учебника, тетрадь, а остальные свалила кучей в ящик. Обвела глазами кабинет, где прошла ее первая самостоятельная педагогическая практика, и, тяжело ступая, пошла к выходу.
В школьном коридоре столкнулась с отцом Ивана Перевестова и директором школы. Они что-то обсуждали, а при появлении учительницы резко замолчали.
Низко наклонив голову, Елизавета хотела прошмыгнуть мимо, но мужчины перегородили ей дорогу. Готовая к обороне, она резко взбросила руки к голове, будто хотела ими прикрыться.
- Да уеду я, уеду! - закричала так пронзительно, что вздрогнули пересохшие бревна старой школы и замолчали воробьи, орущие меж веток цветущей сирени.
- Уеду, - почти шепотом продолжила учительница, потому что кричать она уже не могла. От волнения спазмом сжало глотку. – Завтра вечером. Завтра экзамен. Не могу из-за деревенской дури оставить ребят.
Тонкие бледные пальцы Елизаветы с такой силой сжимали учебник, что на его обложке оставались глубокие вмятины.
Переверстов-старший переминался с ноги на ногу и робко посматривал на директора школы, а тот, картинно приткнув руки в карманы, нерешительно надувал губы.
- Видите ли, Елизавета Львовна, тут дело такое… - жуя слова, словно картошку, говорил Федосий Алексеевич, - как бы это…
- Я сказала: уеду завтра, - вдруг твердым голосом произнесла учительница, - приму экзамены и уеду, табель сами заполните. Ваш Иван может не приходить, я ему по годовым оценкам выставлю…
- Ваня отравился таблетками, - бухнул новость Перевестов и, стащив с головы фуражку, прижал ее к глазам.
- Как таблетками? Какими таблетками? Зачем? – ошарашено спрашивала Елизавета.
- Живой он, живой, - оправдывался директор, - мать-то фельдшер, вовремя увидела, желудок промыла. Так что… вот…
- Господи, что же вы за люди? - вдруг заплакала девушка. – Ладно, меня затравили, а пацана-то зачем? Он же ваш… свой…
Безнадежно махнув рукой, обогнула мужчин, хотела уйти, но Перевестов легонько прикоснулся к ее руке, вроде бы хотел удержать, но не решался.
- Простите нас, дураков, Елизавета Львовна.
- За что? Разве вам мое прощение нужно? Вам бы только Хустова не орала, Лапштаиха в очереди не трепала языком. А разобраться, где правда, где истина – это уже не по вам. Да пропадите вы все пропадом, вместе с сыном, Хустовой и назначенным женихом Петькой Стариковым.
Развернулась, чтобы уйти, обернулась:
- Кстати, что я так убиваюсь за ваших детей? У меня свои экзамены на носу в институте, а потому имею право выставить всем оценки по годовым.
Не то говорила, не то тихо кричала учительница, ее не по-деревенски худое тело сотрясала дрожь, в голове били молоты. Чтобы не сорваться на истерику, кинулась было в учительскую. На ее пути встала приземистая фигура директора.
- Елизавета Львовна, - услышала она рокочущий голос главы местного учебного заведения, - успокойтесь.
- Я и не расстроена, - сквозь стук зубов хрипела женщина. – Не хотите, чтобы выставляла оценки, да и не надо. Ваш гений всех предметов Николай Иванович и экзамены примет, и оценки выставит. На автобус я сегодня еще успею.
Бросила на подоконник учебники, скрутила в трубку тетрадь…
- Все вы, городские, такие, - пророкотал начальствующий голос Федосия Алексеевича, - не дослушаете и кричите. Обижаетесь. К вам с добром пришли, за помощью… А вы всю деревню на ноги поставили.
- Я? На ноги - всю деревню? – захлестнула обида учительницу.
Мелкая дрожь в теле изменила амплитуду колебания и перешла в трясучку, пальцы медленно разжались, и освобожденная от удушья рук тетрадь скользнула на пол.
- Милочка, успокойтесь, - возникла перед глазами учительница математики.
Рассудительная и деловая, Валентина Александровна Дорбунова никогда не участвовала в сельских дебатах, но любила заниматься миротворческой деятельностью. Вот и сейчас она появилась очень даже вовремя. Полноватая дама с удивительно правильными чертами лица подействовала на всех как давно ожидаемое радикальное лекарство.
Валентина Александровна спокойно подняла тетрадку с пола, аккуратно расправила скрученные спиралью страницы, подала Елизавете. Дружески подхватила ее под локоток и повела в учительскую.
- Присядьте, милочка, я вам сейчас водички налью. А может, валерьяночки накапать? Федосий Алексеевич, там у тебя в шкафчике я видела пузырек с валерьяночкой, принеси-ка, будь ласковым.
Голос доброты и участия, терпкий глоток успокоительного заглаживали бугры и кочки в обиженной душе практикантки. Она постепенно успокаивалась, жутко захотелось спать. Глаза буквально склеивались… Казалось, что все уже позади, вот только надо заснуть… Голос Валентины Александровны такой тихий, такой родной…
- Милочка, вы должны пойти к Перевестовым…
Елизавету словно пружина подкинула, словно она только что получила пинок под дых.
- Я никому ничего не должна! – четко проговаривая слова, зло смотрела на людей вокруг себя. Она почувствовала, что здесь нет родных и добрых, есть «свои», для которых она – чужая.
- Это вы кому-то что-то должны, вы все тут свои. А свой может быть любым: и хорошим, и плохим, и даже очень плохим, но его следует терпеть, потому что - свой. Оба Хустовы практически уроков не ведут, одна бегает, за мужем доглядывает, а он с молотком по школе ходит. Но они учителя с большой буквы – свои! А Прошка Глинов - дебошир и пьяница, по нему давно тюрьма плачет. Как напьется, так идет бить окна. Вам, Федосий Алексеевич, на прошлой неделе он сломал забор. Председателя гонял топором. И что? А ничего! Поутру его все ругают, стыдят, разбирают на заседаниях сельсовета, грозят милицией и… прощают. Вы, товарищ директор, даже погрозили ему пальцем: «Не делай так больше». Прошка кивает головой, обещает и держит слово аж до очередного калыма, а калым у него почти каждый день. Так вот вы всем должны, а я нет!
Девушка готова была броситься на любого, кто бы ей поперек сказал. Но «свои», местные, молчали, зная, что говорит практикантка чистую правду. Чужие в Коскине не приживались. Парни и девушки выходили замуж и женились на своих или сразу же после свадьбы уезжали прочь. Исключением была только Валентина Александровна, которая приехала по распределению после института, вышла здесь замуж, да и осталась.
Елизавета была чужая. Хорошо, что она это поняла. Плохо, что говорит об этом вслух.
- Что плохого, - бросала студентка гневные слова, словно кирпичи, - что мальчишка влюбился?
- Так у вас разница в возрасте, - напыщенно продекламировал директор.
- Три года. А ваша жена, Федосий Алексеевич, на сколько лет вас моложе? На двадцать. Это не разница в возрасте?
- Ну, знаете ли, она не была моей ученицей.
- Она могла быть вашей дочерью, - Елизавета пошла вразнос и пустила в ход услышанные в магазине сплетни, - вы же раньше жили с ее матерью?
Удар был столь силен, что директор школы остолбенел. Ситуация вышла из привычных берегов, где чужие оказываются на стремнине, а свои на сухом бережку.
- Что же мы будем старые кошели перетрясать, - вставила спокойные речи Валентина Александровна, - никто вас ни в чем не обвиняет, милочка. Просто надо помочь людям, поговорить с мальчиком. Это ваш педагогический долг, в конце концов.
- Еще вчера меня обвиняли во всех смертных грехах, – резко и спокойно проговорила она, – проходу не давали, требовали немедленно покинуть поселок. Что изменилось сегодня? Зачем я вам нужна?.. Я никому ничего не должна! Кстати, мне и отзыв о практике не требуется. Меня направляли вам на помощь, а практику я отработала в первой четверти у нас в городе.
Неожиданно для себя схватила со стола пачку старых тетрадей и швырнула в пространство. Кувыркаясь и шелестя страницами, уже никому не нужные тетради шумно падали на пол.
Тело девушки обрело прежнюю уверенность и легкость. Перестало грохотать в грудной клетке сердце. Пришло осознание того, что ад, в который ее ввергли, остается здесь и с ними, а у нее есть право выбора: остаться или уехать.
Усмехнулась.
- Я уеду, а вам оставаться. Так что живите, если можете.
Поправила растрепавшиеся волосы и пошла к выходу. Дорогу загородил Перевестов-старший. Глыбой навис он над худенькой девичьей фигурой. Руки сжаты в мольбе.
- Пожалуйста, пойдемте к нам.
- Зачем? Всё уже сказано.
- Вы же учительница.
- Вспомнили. Вы за две четверти ни разу в школу не пришли. Не поинтересовались, как Иван учится. Перевестов-старший, я даже не знаю, как вас зовут!
- Матвей… Иванович, - виновато проговорил Перевестов, - занят был на работе. Пора-то горячая.
- Пора горячая, - передразнила басом Елизавета. - Вы для чего живете? Для работы или ребенка? Сунули пацана в школу – воспитывайте. А когда он в январе учиться не хотел, что же вы не пришли? Я вам записку посылала.
- Я позвонил Федосию Алексеевичу.
- И что?
- Ничего, все вроде бы наладилось.
- На-ла-дилось… Вот теперь и хлебайте это «наладилось».
- Елизавета Львовна, - возмущенно заговорил директор, - вы грубите. Матвей Иванович все-таки управляющий. Это не этично.
- А этично травить человека?
- Предположим, никто вас не травил. Вы сами виноваты…
Елизавета почувствовала приближение новой волны трясучки, нервы, растрепанные за последние несколько дней, были перетянуты, как струны, еще миг - и оборвутся. Глухая ярость поднималась со дна души, ее подталкивала обида. Девушка-лозинка вцепилась в пиджак Перевестова, дернула с силой и оттолкнула человеческую глыбу от двери.
- Вот и оставайтесь такие правые.
Уже в коридоре услышала: «Ванятка жить не хочет. Помогите!»
- Нет! Это уже не мое дело.
Стук ее каблуков, ударяясь о стены, отскакивал, рассыпался по пустому коридору и осыпался на облупленные половицы, знавшие тысячи детских ног.
Выскочила на улицу так, будто за ней гнались. Передернула плечами. «Времени не так много, - подумала она, - надо успеть собрать сумку с вещами, последний автобус может прибыть раньше».
Шла посередине улицы. Асфальтовое полотно, избитое тракторами и тяжелыми машинами, не позволяло идти по прямой, приходилось лавировать между рытвинами и коровьими лепешками. Решимость, родившаяся в душе, успокоила.
В воздухе стоял терпкий запах цветущей сирени. «Вечером соловьи будут петь, а я их больше не послушаю», - пробежала мысль в голове.
Около магазина стояла кучка женщин в ожидании машины с хлебом. Елизавета выпрямилась, вскинула голову, чтобы гордо пройти мимо. Она была готова выслушать все гадости, на которые способны деревенские кумушки, потому что уже вечером она будет далеко от них, от Коскина и от всей этой дикости.
С ухмылкой глянула на женщин… А те неожиданно начали с ней здороваться, виновато улыбаясь.
- Сейчас хлеб привезут, - сообщила Мария Лобова, - может быть, взять вам? Я бы с Настей прислала.
- Спасибо, у меня есть, - растерянно пробормотала студентка, в душе удивляясь перемене в настроениях деревенских.
Из-за поворота показалась фигура Лапштаихи. Она радостно ощерилась, увидев учительницу, кланяясь, зачастила: «Доброго здоровьичка, Елизавета Львовна. Завтра-то экзамен. А моя быдла целый день химию учит. Прям со стула не встаёт. Вы уж с ней построже».
- Как со всеми, - изумленно проговорила Елизавета, таких деревенских метаморфоз она никак не ожидала.
Оставшийся путь до квартиры она проделала в размышлениях: что произошло? Ничего не придумалось, и она решила больше на эту тему не думать. Но когда около подъезда увидела весь десятый класс в полном составе – испугалась. Голову прожгла мысль, что, возможно, Ваня Перевестов…. Ноги обмякли, голова закружилась, и учительница медленно начала опускаться на землю.
- Елизавета Львовна, - зазвенели в ушах голоса учеников.
Пришла в себя, поднялась из пыли, начала отряхивать платье. Улыбаясь, объясняла ребятам, что споткнулась на кочке.
- Что за сабантуй? – веселым голосом спросила она. - Вам уже сказали, что экзамена не будет? Я сегодня уезжаю домой. Оценки поставят по годовым. Не вижу радости в глазах. Почему «ура!» не кричим?
Класс напряженно молчал. Чего было больше в этом молчании: горького удивления, печали или непонимания веселья учительницы? Подошла Соня Ланшакова.
- Вы, наверное, ничего не знаете про Ваню Перевестова?
- Знаю, рассказали… Знаю так же, что его жизнь уже вне опасности.
- Мы сейчас к нему хотим сходить. Вот за вами зашли.
- Извините, не могу. Надо успеть собраться, автобус ждать не будет.
- Вы обещали на выпускном у нас быть. Да и экзамен завтра.
- Экзамен отменен. А на выпускном вам и без меня весело будет.
- Можно завтра на утреннем уехать. А если очень надо сегодня, я могу попросить папу, чтобы он вас отвез.
- Спасибо, не надо, а то еще новые сплетни по поселку пойдут.
Елизавета, пряча глаза, не успевала отбиваться от предложений десятиклассников. Знала, что надо побыстрее закончить эту канитель и быть свободной. Ну, не получился первый опыт самостоятельной работы. Не смертельно, начнем снова. Еще целый год учебы в институте, а там будет видно.
Все тише становились предложения ребят, послышались нотки укоризны. Вот сейчас толпа повернется и обиженно уйдет…
- Что я вам говорил? – вдруг выкрикнул молчавший до сих пор длинный и нескладный Розин. – Да ей на нас наплевать! Приехала, посвистела, нарассказывала сказок про вечную дружбу: «Я вас никогда не брошу», - он скривил рот, поправил предполагаемые длинные локоны, пародируя Елизавету. – Не бросила, просто сбегает. Даже экзамен принять не хочет. Испугалась? Испугалась…
- Розин, ты дурак, что-ли, на учительницу орешь, - вскинулась Алена Лапштаева.
- Что, нельзя? Ей можно, а мне нельзя?
Парни и девушки принялись отталкивать Розина за угол дома, но тот не сдавался и продолжал кричать:
- Учительница, подумаешь! Ванька вас, может быть, полюбил. Он не знал, что все так обернется… хотел исправить, чтобы вас не ругали. Спасал он ваше имя. Записку написал, что вы ничего не знали. А вы к нему просто прийти не хотите... Наплевать, будет Ванька жить или умрет. Какая вы после этого учительница? Городская фифа!
Снова закружилась голова, благо на этот раз лавочка оказалась рядом. Пришла в себя, кто-то брызгал ей в лицо водой. Вокруг встревоженные лица десятиклассников.
- Елизавета Львовна, как вы? Ребята побежали за Любовь Павловной. Простите Розина. Они с Ваней дружат с детства.
Подоспела поселковый врач, взяла за руку, посчитала пульс, потрогала лоб: «Что, голубушка, укатали языки? Ничего страшного у тебя нет, поспишь, и все пройдет».
- Любовь Павловна, скажите, у Вани Перевестова всё так плохо, как ребята говорят?
- Очень плохо. Он не ест, не разговаривает, никого не видит и не слышит. Что делать, не знаю. В город надо отправлять, а с чем? Не в психушку же его совать, – горестно покачала головой. – А ты иди-ка домой, полежи, вечером зайду.
Уходя, обернулась: «А вы, молодые люди, давайте по домам и не мутите воду. Без вас тошно».
Никто не сдвинулся с места. Словно воробьи, примостились будущие выпускники кто где. Минут пять стояла тишина, она была невыносима. Учительница медленно, чтобы не упасть, встала и пошла в подъезд.
- Елизавета Львовна, не волнуйтесь, мы вас проводим до автобуса.
Она обернулась.
- Я никуда не еду. Сейчас переоденусь, и пойдем к Ване в гости.
Дом Перевестовых стоял на взгорке особняком. От соседей его отделяла небольшая, заросшая невысокой травой поляна, по которой важно разгуливали куры. В центре, привязанный к колышку, лежал небольшой теленок. Он меланхолично жевал и равнодушно разглядывал людей.
О характерах хозяев дома говорило всё, даже ограда и калитка. Всё ровно, не по-деревенски основательно и аккуратно. От калитки к дому вела дорожка, выложенная диким камнем и засыпанная желтым речным песком. Вдоль нее высажена рассада цветов. Некоторые растения уже набрали цвет и распустили бутоны. Под окном благоухала пышными гроздьями сирень. Красные тюльпаны костерками горели на грядке.
В окно с резными наличниками выглянула хозяйка, всплеснула руками и исчезла. Тут же суетливо появилась на высоком крыльце. Вытирая передником заплаканные глаза, она униженно кланялась учительнице.
- Заходите, пожалуйста. Да не разувайтесь, мне все равно уборку делать.
Притихшие парни и девушки остались у крыльца, а Елизавета прошла в прохладу просторной избы. Она не сразу узнала своего ученика. На кровати лежал длинный изможденный старик. Казалось, он спал.
Взяла стул, поставила рядом с кроватью, не решаясь сесть, оперлась на спинку. Она не знала, что надо сделать, что в таких случаях говорят. Ждала, когда Иван проснется, придумывала слова и фразы. Больной не просыпался. Глубоко, облегченно вздохнула, зная из рассказов, что если больной спит – значит, выздоравливает. Хотела потихоньку выйти и подождать с ребятами на улице, глянула на лицо ученика, а из-под век светилась жизнь. Иван видел её.
Села на кровать, взяла холодную руку, позвала: «Ваня, мы с ребятами к тебе в гости пришли».
Ресницы вздрогнули, приоткрылись, и все…
Что же делать? По ее вине погибал человек, а она бессильна. «Какой ты педагог? - ругала она себя мысленно. - Тоже мне, Макаренко из себя ставила. Чуть человека не угробила. Пусть бы оставался троешником. Вот зачем сейчас ребенку твоя химия?»
Рассердилась: «Тоже мне, ребенок, в два метра ростом».
Взгляд упал на стол, там куча книг, сверху раскрыт учебник химии.
- Что, Ванечка, - бодрым голосом заговорила учительница, - от химии отлыниваешь, а завтра экзамен, как сдавать собираешься? На чем же ты остановился? Ага, на предельных углеводородах… Недалеко ушел. Когда собираешься остальное учить?
С учебником вернулась к кровати.
- Ладно, Вань, не дури, поднимайся, я тебе помогу готовиться. У нас еще есть время. Кстати, в авиационном химии придают большое значение…
- Вы за меня замуж пойдете?
Из-под густых ресниц на девушку обреченно смотрели тусклые, не верящие глаза.
В Елизавете проснулось какое-то ребячество.
- Прямо сейчас? Не могу. Я в загс тебя на себе потащу?
Иван резко сел на кровати.
- Не сейчас… наверное... Но в принципе…
Голос заметно окреп.
- А в принципе, разговор на эту тему мы перенесем на более позднее время.
Ресницы снова стали смыкаться, притушивая глаза. Парень снова лег и отвернулся.
- Прежде всего, надо сдать экзамены, получить аттестат зрелости, потом мне и тебе надо окончить институты, или ты хочешь всю жизнь, как Прошка, пасти коров? Кто же захочет за такого пойти замуж? Представляешь, приходим на соловьиную гору, у тебя из кармана бутылка торчит. Соловьи глянут на тебя и от тоски разлетятся. На новые места переберутся, а здесь останется каменная пустыня.
Парень снова поднялся, сел на кровати, обхватил ладонями голову.
- Сядь рядом, - попросил он.
Присела в страхе на стул, что делать дальше – не придумала.
- Помнишь, как ты к нам приехала?
- Конечно, помню.
- Я первый тебя встретил.
- Ну, не совсем первый, ведь у магазина собралась толпа, как на демонстрацию.
- Я с тобой в одном автобусе ехал от самого вокзала. Помнишь, мы с ребятами на гитаре играли, а бабушка Оля всю дорогу ворчала.
- Помню. Пели про соловья: «Соловей российский, славный птах…»
- Я пел для тебя. Мне хотелось, чтобы ты оглянулась…
Девушка растерянно молчала. Она не знала, что педагоги в таком случае должны говорить, как поступать. Обиды последних дней захлестывали сердце. Ей было жаль доброго и умного паренька, себя, вообразившую великим педагогом. Слезы закапали из глаз.
- Прости меня, - прохлюпала она, - Вань, я не знаю, что делать, как поступить. Из-за меня у тебя неприятности. Я же хотела, как лучше…
- Не плачь, - взяв за руку, проговорил Иван.
Он по-взрослому обнял ее за плечи. Поднялся, походил по комнате, потом присел около Елизаветы.
- Завтра экзамен. Пойдем к ребятам. И не беспокойся, все будет хорошо. Я тебе это обещаю.