Сергей ПРОКОПЬЕВ
НЕБУРАНОВСКАЯ ТЁТЯ НАДЯ
рассказ
Прекрасно помню ощущения, испытанные много лет назад в церкви. Устремлённое высоко под купол пространство заполнял голос чтеца. Напевный, торжественный, одинокий. В левом углу от иконостаса располагался отгороженный высоким киотом закуток для клироса, слова исходили оттуда. Каждое из них, произнесённое сильным женским голосом, проживало свою короткую воздушную жизнь, продолжая ранее прозвучавшее, прокладывая дорогу следующему. Слова складывались в музыку текста. Непонятный церковнославянский язык притягивал, заставлял прислушиваться, вслушиваться. Он искал во мне, в моей памяти подспудно скрытое, искал то, что я никогда не знал, не учил, но что было. Он пробивался к струнам, которые никогда не звучали, пытался дотянуться до них, коснуться, заставить вздрогнуть, проявиться. Будоражил. Волновал.
Сколько прошло времени, прежде чем музыка церковнославянского языка начала обретать для меня смысл. Слова стали находить свои струны, выстраивать свои образы. С той поры вызывает досаду чтение блеклое, бледное, без внутреннего напряжения, когда глаза чтеца, выполняя урок, скользят по тексту, он озвучивается равнодушно, а не «со умилением и сокруш;нным сердцем».
Эта церковь хоть и была на окраине города, славилась хором. «Он настолько хорош, — обронил не без скепсиса в голосе знакомый, — что в какие-то моменты отвлекает от службы». Что тут возразишь, разве — нестройный ещё более уводит от молитвы. Обиходный хор этой церкви, что пел на левом клиросе, тоже имел свою особенность. Пели, читали исключительно бабушки. Тот же скептик, посетовавший на отвлекающую красоту хора, клирошан охарактеризовал: «Наши небурановские бабушки». За год до этого сельский удмуртский ансамбль «Бурановские бабушки» произвёл фурор на заорганизованном «Евровидении», лихо утёр нос отлакированной, причёсанной под глобализацией назначенные стандарты попсе. Первое место бабушкам дать не могли по определению — себя не уважать. А не дать хотя бы второе было нельзя. Возрастной интервал «небурановских бабушек» клироса начинался на отметке пятьдесят пять (кто-то возразит: какая это бабушка?), заканчивался на цифре восемьдесят восемь (думаю, здесь спорить никто не будет). Восьмидесятивосьмилетняя тётя Вера, как и ещё три её подруги, вели клиросный стаж с советских времён. Отдали церкви добрую часть жизни. Не все уже с хорошей дикцией — с зубами проблемы, точнее — с их отсутствием. Голос у одной ещё сильный, тексты песнопений знает наизусть, да и весь чин службы давным-давно вошёл в неё намертво. Но пение звучало искушающе. Во всяком случае — для меня. Уверен, когда-то пела тётя Вера безупречно, читала — от зубов отскакивало, но их некомплектность с годами достигла такого уровня, что не всё получалось гладко даже с пением, про чтение и говорить не стоит.
Тон на клиросе задавала тётя Катя. Читала уверенно, громко, интонационно, призывно впечатывала слова в уши прихожан. Остальные бабушки с большим или меньшим успехом копировали её.
Надо отметить, дело своё клирошане знали, настоятелю храма особых хлопот не доставляли. Только если вдруг заболевали все разом. Чего практически не бывало. Одно могло заставить остаться дома — болезнь, да и то в случае, когда валила с ног неподъёмно. Хоть ползком, но шли в церковь. Знали — это радикальное целительное средство. Тётя Надя, Надежда Николаевна, о которой речь пойдёт ниже, признается в разговоре: «У меня метастазы в горле. В церкви читаю, всё хорошо, домой прихожу, голос гаснет, бывает, с мужем не могу поговорить».
Читала тётя Надя профессионально. С пониманием того, что стоит за каждым словом, каждой фразой. Читала, как последний раз в жизни. Выпевала каждую букву молитв, псалмов. Ни за что ни подумаешь: проблемы с горлом, да не просто проблемы — онкология. Тётя Надя относилась к среднему поколению бабушек с клироса. Было ей шестьдесят пять лет от роду. Перед тем как нас познакомили, мне в общих чертах рассказали о тёте Наде. Без малого тридцать лет онкобольная, на инвалидности, двадцать пять лет назад перенесла сложнейшую операцию. И ещё в характеристике присутствовало — духовное чадо известного старца. Назову его батюшкой Симеоном.
Представили меня тёте Наде в воскресенье после литургии, она легко согласилась на разговор. Не буду приписывать заслугу исключительно себе, среди наших общих знакомых был уважаемый человек, терапевт, лечащий врач тёти Нади. Мы договорились с тётей Надей обстоятельно побеседовать через три дня, в четверг, после акафиста святителю Николаю Чудотворцу.
То воскресенье выпало на 1 сентября. Дело происходило в южных краях, казалось — осень ещё далеко. Мало ли что появились жёлтые листья на деревьях и случаются туманы по утрам, днём солнце жаром заливает город, вода в лимане тёплая, значит, лето продолжается — покупаемся, понежимся в ласковых небесных лучах. Однако в понедельник вдруг непривычно похолодало. К четвергу исчезли с городских улиц женщины в открытых лёгких платьях, мужчины в рубашках с коротким рукавом и шортах. Замелькали пиджаки, ветровки, куртки, а то и плащи. На акафист в церкви собралось человек двадцать пять. За исключением парня, припадающего на одну ногу, — женщины. Тётя Надя весь акафист стояла на коленях. Потом скажет, старается всегда вот так — коленопреклонённо, правда, всё сложнее становится. Одно время вообще не могла. «Гепатит С, — объяснит мне, — по ногам ударил». Маленькая, в длинной куртке, светлый платочек. После акафиста батюшка служил панихиду, её я пропустил, был разговор с ещё одним прихожанином храма. Сидели мы в церковном дворе, я основательно продрог в лёгкой ветровке. Поэтому выбрал для беседы с тётей Надей храм. Мы расположились у западной стены, где стоял ряд кресел с откидными сиденьями, такими оснащали когда-то кинотеатры. Ровным тихим голосом (нет службы, но всё равно) тётя Надя повела рассказ о себе...
В тридцать семь лет мне ставят диагноз: онкология. Я — заведующая продовольственной базой. В советские времена нужный всем, уважаемый человек. Звонки из высоких инстанций — горком, райком. «Надежда Николаевна, вся надежда на вас, помогайте, встречаем гостей из столицы, надо всё самое лучшее, нельзя ударить лицом в грязь...» Хороший муж, два сына растут, мама рядом. Всё замечательно. И вдруг опухоль головного мозга. Беда обрушилась разом. Не могу понять, что со мной — плохо и плохо. Списывала на усталость, переутомление. Накануне серьёзная проверка прошла, ревизия. Думаю, надо с доктором (не проблема была попасть к хорошему специалисту) посоветоваться — на какой курорт лучше съездить. Доктор посмотрел, послушал, сдала анализы... Успешная молодая женщина получает инвалидность.
Не боялась, работая начальником, заходить в церковь. Редко, очень редко, но бывала. Обязательно на Пасху куличи святить. Это закон. Мама недалеко от меня жила. Если она хорошо себя чувствовала — вдвоём ходили, нет — я одна. Поминая отца, тоже шли в церковь. Был военным, полковником, в шестьдесят седьмом году убили... Что произошло, так и не сказали. Возвращался из командировки на поезде, нашли в купе с простреленной головой... Отпевали мы его заочно. Каждый год, поминая, заказывали панихиды.
Не шарахалась церкви, но чтобы пойти в воскресенье службу отстоять — нет. Настоятелем нашего храма был тогда отец Борис, во дворе нашей церкви его могила. Хороший батюшка. Изредка звонил мне на базу: «Надежда Николаевна, надо то-то и то-то, сможешь?» Всегда выручала. Пришлёт уборщицу, затарю ей сумку. Отец Борис неподалёку от нас жил, как ни встретимся, обязательно спросит: «Когда начнёшь в церковь ходить?» Я отшучивалась. До той поры, пока инвалидность не дали. Вот когда зачастила в церковь. Приду, а мне плохо. Сознание теряла, падала. Батюшку Бориса просила помолиться за меня. Пошла первый раз на исповедь, он говорит: «Надя, повенчайся, ты же не венчанная с мужем живёшь. Вот повенчаешься, тогда будем разговаривать по-другому». Мужу передала его слова. «Пойдём, — прошу, — раз так надо, потерпи. Не болела бы — не просила. Сам видишь, какая стала». Володя не отказал, чтобы нет и точка, но и не согласился сразу. «Денег, — говорит, — заработаю». Посчитал, раз венчание, то нужно, как на свадьбу, во всём новом: ему костюм и всё остальное, мне — платье, туфли. Через полгода повенчались.
Время идёт, мне хуже и хуже. Поехала в Киев. Профессор даёт заключение: «Помочь вам может только операция». У меня день рождения двадцать второго июня, операцию назначили именно на двадцать второе. Муж приехал, профессору сказал о совпадении, тот предложил перенести: «Нет проблем, сделаем через неделю, в следующий четверг». Володя пересказал его слова, всё-таки лучше не в день рожденья. Я профессору: «Не надо ничего переносить — как наметили первоначально, так и делайте». Врачей всё время просила, мужу несколько раз наказывала и перед операцией, когда уже накололи препаратами, просила его проследить, чтобы крестик не снимали. Когда забирали в операционную, он умолял: «Крестик не снимайте, я вас прошу, она так в Бога верит».
Девять часов шла операция, делали трепанацию черепа. Опухоль с одной стороны убрали, с другой осталась. Четырнадцать суток не приходила в сознание. После операции профессор Володе сказал: «Что тебе здесь сидеть, езжай домой, у тебя ведь работа».
Володя столько сил на меня положил, столько вынес. В церковь недавно тоже стал ходить. Не в наш храм. Говорю ему:
— Пришёл бы послушал, как пою, читаю.
— Тебя и дома слышу.
Скованно чувствует себя в нашей церкви. Не говорит, но вижу. Поэтому выбрал другой храм. Не остановило, что ехать с пересадкой. Там тоже хороший батюшка, отец Николай.
Когда лежала после операции, Володя каждый день звонил профессору, спрашивал: пришла ли в сознание? Ему уклончиво отвечают. Запаниковал — что-то случилось, а врачи скрывают. Примчался... Тоже не ближний свет — ночь на поезде. Наконец прихожу в сознание, батюшки свет, — ничего не пойму? Где я? Кто передо мной? Муж, дети, мама — никого не узнавала. Профессор успокаивает их: многому ей придётся заново учиться, процесс восстановления долгий. Мужу пришлось наслушаться в тот период от людей, каждый ведь всё знает: раз не соображает, значит, не все дома у неё, значит, всю-то оставшуюся жизнь такая «с приветиком» будет. Почти год лежала в клинике.
Училась ходить, говорить. Домой своим ходом приехала. Не сказать, что слова из меня безостановочно выскакивали, но разговаривала. Дальше сама виновата. Нельзя было есть острое, тяжёлую пищу. Сотрудники с базы приходят — деликатесы, угощения. Натащили всего. Ко мне подчинённые хорошо относились. «Надежда Николаевна, поешьте хоть чуть-чуть». Конфеты запрещали врачи — ела. Пирожное с жадностью... Так по всему соскучилась. По обычной пище. Даже выпила немного коньяка, ну глоточек какой-то. Профессор предупреждал — нельзя. Думала: та, у врачей всегда нельзя. Ведь нормально себя чувствую. Хотелось поскорее стать полноценным человеком. Со мной приступ. Серёдка горит. Страшная боль. Руки, ноги ледяные, а серёдка горит нестерпимым огнём. Кричу криком: «Ой, спасите!» На «скорой» в больницу, а там со мной, как с отработанным материалом, положили в палату для умирающих. Поставили на мне крест. Прошу: «Переведите в другую палату, я нормальная, умирать не собираюсь». Никто не слушает: «Твоё место здесь». Один врач нашёлся, тихонько мне: «Тётя Надя, я ничего не говорил, но вы зайдите к заведующему в кабинет, сядьте и скажите: не уйду, пока не переведёте в нормальную палату». Так и сделала. Заведующий орёт: «Идите на своё место». — «Ни за что, — говорю, — не уйду от вас, пока не переведёте!» Перевели. Начали капельницы ставить, лечить, два месяца продержали, а потом маму вызывают, Володя в командировку уехал, и говорят: «Забирайте домой. Пусть дома умирает, не жилец». И вправду, руки и ноги как не свои стали, ходить не могу. Володя приехал, позвонил профессору. Тот говорит: «Лежать не давайте. Её может спасти только движение. Покормили утром, одевайте и на улицу». Володя: «Какой ходить? Она труп!» Профессор: «Держите её по бокам, сзади, хоть ноги переставляйте, но должна ходить». Мама нашла хорошую массажистку. Денег не жалели. Зима была. Несмотря на холод, меня два раза в день, утром и вечером, одевали и выводили на улицу. Пошла...
Летом приковыляла в церковь. Стала по воскресеньям, праздникам ходить на службы. Не регулярно, когда приду, а когда утром проснусь, вроде бы слабость... А, думаю, в другой раз... Отец Борис спросит при встрече: «Куда пропала, раба Божья?» — «Болела», — оправдаюсь. «Вот и помолилась бы», — скажет. Так прожила несколько лет. Вдруг отнялась речь. Ни с того ни с сего утром просыпаюсь и — немая. Тык-мык, не могу слова сказать... Слышу отлично... Руками показываю Вове — нет языка. Он тоже в панике — куда кидаться? Профессору позвонил, тот говорит, это защемление... Поехала на обследование в клинику к профессору, и неудачно — у них диагностическое оборудование сломалось... Назначил какие-то лекарства...
Год общалась со всеми записками... Потом в церкви услышала: в Почаеве, в лавре, есть пещера Иова Почаевского, маленькая-маленькая, проход узенький, надо пролезть в ту пещерку, помолиться, вроде Бог помогает. Но это, пояснили, здоровому человеку по силам, куда в моём состоянии соваться. Думаю, здоровому зачем лезть, мне как раз и надо в первую голову. Подобралась группа паломников в Почаев от нашей церкви. Меня не берут. Дорога длинная, ночь на автобусе. Кому хочется лишнюю обузу на себя взваливать, волокиту с больным. Пишу отцу Борису: «Возьмите. Мне обязательно надо». Благословил.
В лавру приехали. Прежде чем в пещеру лезть, надо исповедоваться. Подхожу к монаху, заранее заготовила записку: «Раба Божья Надежда. Говорить не могу, голос пропал год назад, слышу хорошо». Он кивнул. Подала листок с грехами. Исповедовал. Я всюду с блокнотом ходила. Пишу: «Батюшка, прошу благословения в пещеру Иова Почаевского». Он благословил с наставлением: «Будьте смелее, свечка может погаснуть, не пугайтесь темноты, на ощупь с молитвой». Предупредил, очередь выстраивается большая, и все боятся: «Кто первый? Кто первый?» Поэтому лучше сразу, не ждать, не томиться.
Так и получилось. Прихожу, народу полным-полно. Все стоят, как приклеенные. Запиской спрашиваю: «Почему не движемся?» Отвечают: никто не решается. Мне терять нечего. Пишу: «Я — первая». Пропустили. Перекрестилась. Полезла. Темнота кромешная. На ощупь нашла икону. Просила: «Господи, милостивый, верни мне речь! Верни! Всё для Тебя буду делать. Ни одной службы не пропущу. Буду славить Тебя, служить Тебе, как могу, что надо в церкви — буду делать, не считаясь ни с чем».
Плакала, молилась...
Полезла обратно и потеряла сознание. На такой случай люди специальные. Посветили, где я пропала? Почему затихла? Видят, без движения. Вытащили. Водой умывали, нашатырём приводили в чувство. Очухалась. Возвращались домой в ночь. У меня рвота, понос. Всю дорогу промучилась. Перед людьми стыдно, то и дело прошу остановиться. Рано утром попала домой. Из меня льётся и льётся. Я на унитазе, муж с тазиком передо мной, ругается: «Не надо было ездить! Говорил тебе! Не послушалась!»
Всё из меня вышло, и я уснула беспробудно. Трупом упала. День сплю, ночь. Сутки проходят, не просыпаюсь. Вторые идут, я такая же... Володя забеспокоился, врача вызвал. Врач хороший, наш знакомый, посмотрел. «Она живая, — говорит, — не тормошите, не будите. Стревожите, как бы хуже не было». А я сплю. Муж думает, надо вызывать сына из армии. Умрёт мама, а он не попрощается. Коля приехал, мама лежит непонятно какая. Он: «Мама, мамочка, что с тобой? Я к тебе приехал!» Я сразу проснулась: «Ой, Коля!»
Представляете, год немтырём жила, слова не могла произнести, вдруг заговорила. Обнимаю: «Сынок, дорогой...» Говорю-говорю. Володя обрадовался и разволновался: «Надя, ты меньше пока разговаривай. Сдерживай себя. Помолчи! Может, нельзя так сразу. Поговорила немного и отдохни! Береги себя».
В другом конце храма, у алтаря, громко заработал пылесос. Крупная в синем рабочем халате женщина чистила ковёр на амвоне. Прошёл мимо нас батюшка Владимир. Лет тридцати пяти, высокий, стройный, подвижный...
Накануне я был в гостях у товарища, и узнал, что у него за год, прошедший с нашей последней встречи, произошли серьёзные изменения — они с женой ушли к протестантам. Не сказать, что навалились на меня в миссионерском порыве, но не могли не удариться в апологетику. Защищая свой выбор, повторяли заученное: Библию, дескать, православные не знают и не хотят изучать, молятся-де на доски, священники сплошь стяжатели, развратники... «Есть, конечно, хорошие, — чуть согласились на мои возражения, — но очень мало». Я сразу вспомнил отца Владимира. Лично его не знал, но со слов прихожан церкви, мнению которых доверял, проникся уважением к настоятелю. Был он из тех, кто служит...
В отце Владимире сочетались стремительность при ходьбе, свойственная человеку его конституции, и плавность, неторопливость движений, округлость жестов во время службы. Умилила картина, когда после проповеди батюшка напрестольный крест взял в левую руку, в правую — кисточку. Рука с крестом плыла через головы уже приложившихся к нему к губам прихожанина из очереди, плавный, благословляющий наклон головы в его сторону, плавный поворот к подставившему лоб для помазания. Крест, помазуя (по себе знаю), батюшка ставил щедрый, вертикальная перекладина заходит на нос, горизонтальная — через весь лоб над бровями.
Пройдя мимо нас, батюшка обернулся, напомнил тёте Наде, что завтра отпевание в двенадцать часов, она кивнула: «Не забыла», — и продолжила рассказ.
Зря Володя беспокоился, речь не пропала. Разговариваю, будто ничего не было. Господу пообещала в пещере в церковь ходить — хожу. Учусь молиться, прошу послушания посильные. А сил-то нет. Опухоль никуда из головы не делась. Профессор говорил, что со временем нужна вторая операция. Страшно. Первый раз не знала ничего, тут такое перенесла... Год проходит, другой, пятый... В нашу церковь ходила Мария, дочь у неё сильно болела. Мария засобиралась к батюшке Симеону в монастырь, позвала за компанию. Рассказала о старце — сильно помогает людям, к нему со всех концов люди едут... Володе сказала, он плечами пожал, знает, бесполезно отговаривать. Мария женщина предприимчивая, предлагает по пути к батюшке заехать ещё и к экстрасенсу. Старец старцем, почему заодно не воспользоваться модным целителем. Я, грешная, согласилась.
Экстрасенса того по телевизору показывали, интервью у него брали, он даже устраивал сеансы лечения по телевизору. Известный, но мне не очень хотелось. Говорю: «Маша, мы с тобой к батюшке Симеону собрались, зачем в кучу всё сваливать». Не сказать, что я была такая правильная и просвещённая, считала: к батюшке, так к батюшке. Это как за двумя зайцами... К экстрасенсу, в конце концов, можно и в другой раз — специально. Мария гнёт своё: быть рядом и не заехать, дескать, люди хвалят. Уговорила. Что сразу не понравилось — принимает чуть не на помойке. Здание профессионально-технического училища, в нём офис экстрасенса. Вход со двора, мимо мусорных баков идём, они переполненные, загажено. Люди водичку мимо всего этого заряжать несут, соль. Он заряжает, некоторым траву даёт. Дошла моя очередь, говорит:
— Вот что ты пришла? Ты же мне не веришь! Не веришь?
— Не верю, — говорю.
Он глядит прямо в глаза и усмехается:
— А ведь тебе операция предстоит.
Думаю: «Откуда знает? Получается, не просто так, что-то соображает».
Он дальше усмехаться:
— Даже скажу, когда операцию делать, какие для тебя благоприятные дни.
Этого я не хотела.
— Нет-нет, — отказываюсь, — не надо ничего говорить!
Не послушался. Назвал три или четыре дня, мол, они наилучшие для операции.
Мария вышла от экстрасенса довольная: «Хорошо, что заехали, он мне травку для Танечки дал».
Наконец добрались с ней до монастыря. Состояние у меня — только бы не упасть прилюдно. Паломников к отцу Симеону толпа. Перед обедом, сразу как приехали, встали в хвост очереди. Час, другой стоим, третий, вот уже десять вечера, а народу полно — явно не дойдёт наша очередь. Значит, завтра снова день стоять. Выходит келейник, объявляет: «Батюшка зовёт всех разом». Кое-кто зароптал, дескать, не хочу, чтобы другие слышали моё сокровенное. Мария тоже заворчала: у неё личное... Мне скрывать нечего, могу при всех рассказывать. Недовольных вроде много, а повалили в келью, чуть не давка на входе. Я со своей расторопностью оказалась последней. К косяку притулилась, тяжело на ногах стоять. При моём полутораметровом росте из-за людей батюшку не вижу. Он спрашивает:
— Что ты там подпёрла двери? Ну-ка иди сюда.
Ему тут же пояснили, что я из последних, стою в соответствии со своей очередью. Нам даже в келье почитаемого старца надо права качать. Батюшка говорит:
— А у меня будет первая.
Подошла к нему, глянула, у него с ног течёт. Сидит на одном кресле, ноги в носках на другом, до колен открыты, икры сплошь в мокрых ранках, язвочках. Диабет. Я на коленочки упала перед ним.
Он говорит:
— Тебя ведь Надей зовут?
Думаю: «Откуда знает?»
— Надя, — киваю.
Продолжает:
— Ты очень сильно болеешь и куда-то уже ходила?
Снова удивилась.
— Ты не печися, — говорит, — я про тебя всё знаю. Хочешь, сейчас расскажу?
Одно сказал, другое.
— Тебе этот вчера насоветовал делать операцию. Собираешься слушать его — езжай.
— Не знаю, — говорю, — батюшка, что делать? Плохо мне. Помолитесь за меня.
— Ты вторую операцию не выдержишь. Хочешь на операционном столе остаться, соглашайся. Но подумай за своих детей, они ещё не определённые.
Записал меня в духовные чада. Я ему:
— Батюшка, я за вас буду молиться всю жизнь.
Он спросил:
— Надя, сколько ты хочешь пожить?
У меня внучка маленькая была. Говорю:
— Лет пять бы ещё, внучке всего три годика, хоть немного её в церковь поводить, поучить.
— Что так мало? Будешь молиться, жить с верой, проживешь больше. Прославляй Бога. В церкви пой, читай.
— Не умею, — говорю, — церковнославянский не знаю.
— Бог поможет, проси, чтобы открыл глаза.
По словам батюшки Симеона я не пошла на вторую операцию.
— Будешь прославлять Бога, — сказал, — всё будет хорошо, если нарушишь обещание, Бог накажет за всё. Надо терпеть. Бери пример с меня, видишь какой. Но каждый день литургию служу, вас принимаю. Терпи, Надя, на Бога не ропщи. А мы с тобой ещё встретимся, попомни моё слово.
После батюшки Симеона начала на все службы ходить. К клиросу прибилась, стала петь. Слух у меня есть. В детстве два года училась на аккордеоне. Регент наш, Екатерина Андреевна, на день рождения Псалтирь подарила. На церковнославянском. Поначалу ничего не понимала, ничегошеньки. Помолюсь, как научила Екатерина Андреевна, и читаю с грехом пополам. В одно прекрасное время открываю, и так легко пошло, всё понятно стало. Как ребёнок, который все буквы выучил, а складывать в слова не может, не получается и всё тут, родители бьются-бьются... Но вдруг в один момент пошло как по маслу. Мне лет семь понадобилось, прежде чем открылось. Все эти годы пела на клиросе, а читала плохо. Сколько Екатерина Андреевна мучилась со мной. Ругала — не так слово скажу, не так ударение поставлю. Я чуть не плачу: не могу ничего. Она требовала тренироваться дома, читать и читать. Сейчас уже младшую внучку научила. Старшая, старшего сына дочь, замуж вышла, венчали в нашей церкви, младшенькая, младшего сына, в седьмой класс пошла.
Пятнадцать лет у батюшки Симеона не была. В этом году в Великий Пост собралась. Уже метастазы в горле. В церкви читаю, пою — нормально, домой приду — тяжело говорить. Приехала к батюшке, захожу в келью. Перед ним две толстые книги, из одной в другую переписывает. В книгах духовные чада. Кто-то уже умер... Он корректирует записи... Та самая келья у батюшки, что в прошлый раз. Я только на порог ступила, голову поднял:
— Ой, Надя приехала.
«Глянь-ка, — думаю, — почти пятнадцать лет миновало, а помнит».
Спрашивает:
— Что, плохо стало?
— Плохо, — говорю, — очень плохо.
— Я тебе говорил, что всё равно приедешь. А я вспоминаю тебя.
Сама себе думаю: «Как может помнить, столько лет прошло?» Он улыбается:
— Ты за меня не печися, я всё знаю и чад своих никогда не забываю. А ты-то вспоминала меня?
— Ой, батюшка, — говорю, — каждый день. Проживу день, вечером молюсь, тебя всегда вспоминаю.
Спросила его, как тут удержишься: осталось ли у меня время ещё пожить? Он опять заулыбался... До того родной, до того близкий... Говорит:
— Меньше осталось, чем с той встречи, но поживёшь ещё, славя Бога. Благодари Его за всё. Он милостивый. Видишь, как болею. Но только что из Иерусалима прилетел. Ты, Надя, не вбивай себе в голову, что у тебя болячка неизлечимая, что плохо совсем, хоть ложись в гроб и помирай. Да, болячка, а ты исповедуйся и причащайся, поменьше таблеток...
У меня и сахар высокий, и давление скачет. Врач хороший, наша прихожанка Анна Владимировна. Она, как ни приду, навыписывает: «Вы, Надежда Николаевна, без этих таблеток не сможете». Как тут быть?
Прощалась с батюшкой Симеоном, он благословил в дорогу и говорит:
— Ты ещё в этом году приедешь ко мне.
— Наверное, — говорю, — не получится.
— Получится, получится.
Звонила на прошлой неделе в монастырь, келейник сказал, батюшка только что отбыл, вернётся через полтора месяца. Наметила в конце октября или в первых числах ноября поехать. Кто знает, может, больше не придётся...
Мы вышли из церкви, холодный откровенно осенний ветер гнал по асфальту жухлые листья ореха. Не потеплело, наоборот, воздух стал плотнее, студёнее. Небо закрыли хмурые тучи, предвестники дождя.
Расстались на перекрёстке. Низко поклонились друг другу. Я поспешил в свою сторону, сделал шагов пять, остановился и посмотрел во след тёте Наде. Она медленным шагом шла по обочине пустой дороги, пролегающей вдоль домов частного сектора. Мыслил я отнюдь не оригинально. Вспомнился ветхозаветный Иов... Конечно, были в её жизни грехи. Но за что так-то? Четыре года назад похоронила младшего сына... Иов, считая себя безгрешным (не запятнался ни одним смертным грехом), пытался выяснить у Бога: за что? За что такая кара? Многие годы Бог щедро награждал изобилием и вдруг ни с того ни с сего отнял у праведника детей, скот, богатство, здоровье. Сидит Иов на земле в гнойных ранах... За что? Дабы глубже понял Бога? Горячее понёс в себе? Пострадал не только за себя, но и за других? Тётя Надя, будучи у отца Симеона во второй раз, спросила: «Батюшка, за что мне столько?» — «А мне? — показал на свои ноги старец. — Ведь не последний грешник. За бабушек, дедушек... Незаслуженные скорби — тоже ведь Божья милость»...
Тётя Надя уходила всё дальше и дальше... Сегодня вечером и завтра утром ей читать Псалтирь над покойником. Завтра вечерняя служба, в субботу литургия и вечерня, в воскресенье литургия... Поделилась со мной, что очень хочет, чтобы младшая внучка причастилась в воскресенье, именины у неё...
Из книги «Пятая заповедь»