Мой папа очень простой, проще даже чем 2х2. У него усы с сединками, золотые руки, растущие ровно из плеч, родимое пятно на пояснице и коллекция виниловых пластинок. А еще зачем-то он иногда берет на себя ответственность за весь мир.
Когда я замечаю как он устал, мне хочется помочь ему, взять его за руку в тумане, пойти рядом. Я говорю ему об этом. Тогда его глаза увлажняются и краснеют. Он отворачивается и, украдкой, гонит слезу в сторону морщинок, разрезающих висок. Мне эти мягкие складочки напоминают солнечные лучи на детском рисунке, они - отпечаток сотен папиных улыбок.
Он говорит, что все хорошо, но я вижу, как под тяжестью одиночества, неудач, разномастных потерь и невысказанных обид его спина с каждым годом все больше скругляется. Я обнимаю его, ему неловко, что я вижу как он плачет, он извиняется передо мной за свою слабость, но ему не за что извиняться.
Я люблю его, с ним всегда легко. В его словах не бывает подвохов, он не ставит ловушек. Он говорит банальные вещи, говорит их медленно, ведь это его опыт, передаваемый мне по наследству. В ответ я всегда многозначительно киваю, немного хмурюсь и молчу.
Вообще, когда мы вместе, мы много молчим. Ему не очень понятно то, что интересно мне, мне не очень интересно то, что доступно ему. А о главном мы оба не умеем говорить. Потому что такие разговоры заставляют глаза краснеть и увлажняться, а это не допустимо для тех, кто в ответе за весь мир.