Кризисной весной 2014 года, во франко-канадском городе Монреале, через пятьдесят два года после моей службы в Красной Армии, в мировых СМИ промелькнула знакомая мне фамилия и я понял: мой последний сон-знамение из серии пред эмигрантских сбылся во всей своей наготе и величии. Обнажился, как нудист на пляже.
Пророческие сновидения стали посещать меня тотчас после решения на подрыв с Родины. Их было несколько. Сам я считал, что отправляюсь в творческую командировку, на самом деле, “бег” стал безвозвратно долгим. Ибо, однажды ступив за порог своего дома, никогда не знаешь, будешь ли жив. Лишь в эмиграции я понял, что как литератор, как инструмент Божий, я не живу на Земле, а с младенческих лет нахожусь в безвременной творческой командировке.
Естественно, в советское время в сны я не верил. Ей! Жизнь – сон, сон – жизнь. Всё, что убивает меня, делает меня живым. Я релятивист: всё относительно. Высокое и низкое, зерно и дерьмо, зло и добро смиксированы. На понимание такого устройства мира настроила меня физиологическая философия Николая Гавриловича Чернышевского, жившего в девятнадцатом веке.
Автор “Третьего сна Веры Павловны” о светлом будущем человечества утверждал, что манкид - это, в целом, удобоперемещаемый желудок, представляющий собой полый мышечный орган, который в виде бычьего рога залёг между пищеводом и двенадцатиперстной кишкой.
В утверждении русского писателя и философа нет сакральности, но нет и мизантропии. Объем пустого желудка составляет около 500 миллилитров. После принятия пищи гастроприёмник обычно увеличивается до одного литра, но может и до четырёх. Короче, через много-много лет после Чернышевского, в наши новейшие времена, желудок, благодаря учёности, получил более значительное место в физиологии человека как его главный жизненно важный орган. Желудок - это завод, комбинат, фабрика, это кипящий котел с варевом, это био-миксер, биомир, галактика, вместилище с ферментами, химическими элементами, микроорганизмами и триллионами миллиардов бактерий... Там у них противостояния, война, мирные соглашения, взаимодействия и дружба. И, как все живые организмы, они требуют есть. Наши органы чувств, руки-ноги, оба полушария как раз и предназначены Богом-создателем для добывания, для производства пищи. Но сны?!
Как и древние греки, я верю, что сны бывают проходные - так себе. От переедания или от голода. Но бывают сны- предзнаменования каких-то глобальных, грандиозных событий в стране, в мире или говорят о кардинальных поворотах в судьбе того или иного человека. Когда субъекту видятся не простые сны гастрономического счастья, обещающего обильный секс, а то что принято называть “вещими снами”. Не верится, но можно предположить, что именно желудок предсказывает нам “непогоду”, предчувствуя потерю привычных ему источников питания.
Вообще, пересказывать сны – это как складывать воедино куски жжёной бумаги. Но в преддверии эмиграции, в 1991 году, мой грубый органон был настроен нервно и высоко чувствительно. Мне явилось несколько ясных и чётких сновидений. Первым сном наяву, сбывшимся в эмиграции точка-в-точку, стал мой “Сон с цыганкой”.
Приторочив свою машинёшку к тротуару у Зимнего на Дворцовой набережной (тогда ещё можно было парковаться где угодно), я поплёлся-потащился на середину Дворцового моста пешком, прощаясь с Родиной. На широкой водной груди Большой Невы передо мной маняще вспухали мириады игривых и мелких кулачков, похожих на женские сосцы. На мосту как всегда сквозило, стоял декабрь, я поуютнее завернулся в свой “канадский” полушубок и заглянул через перила вниз по течению в “набегавшую волну”. Быть или не быть? Вдруг, слышу голос как бы из воды, но из-за спины.
-Хей, красавец, зачем зря мёрзнешь! Хочешь, погадаю и всю правду расскажу?!
Я невольно оглянулся: бойкая и смазливая самочка лет на двадцать моложе меня, с черными локонами, в манто из пушистой норки, настырно отрывала меня от созерцаний и лёгкой мужской медитации.
-Я гадаю у цыганок!- С досады болтанул я что попало.
А сам подумал: “Уж не проститутка ли привязалась на мою голову?”
-А я и есть цыганка,- ответила дама.- Смотри!
Заложив колечком два пальца одной руки в свой крикливо накрашенный рот, молодуха свистнула. Тут же напротив от тумбы уличного фонаря на Дворцовом выдвинулись две смурные цыганки в чёрных цигейковых полуперденчиках, в пёстрых юбках, бусах и сверкающих монисто в ушах.
-А ля-ля-гыр-гыр-гыр?! – не то спросила, не то приказала моя дамочка.
-Гыр-гыр-гыр, а ля-ля-ля! – с заученной готовностью закивала в ответила парочка.
“Шайка!”- мгновенно пришло мне в голову.
Время на дворе стояло стрёмное, перестроечное, то и гляди, убьют, ограбят и сбросят в самом культурно-бандитском родном городе в реку или в канализацию.
С Невы поднимался, злобно клубясь, сырой туман, скрывая речные сосцы.
-Ну, вот видишь?!- Горделиво обратилась ко мне соблазнительная собеседница.
-Это ничего не значит,- буркнул я рассерженно.
-Такой суровый молодой человек, хорошо одетый, с машиной… Командир, наверное? Дай ручку, погадаю на счастье!
Я бесконтрольно всунул ей свою руку с широкой, как у каменотёса, ладонью и мощным запястьем, при виде которой можно было легко ошибиться в роде моих профессиональных занятий:
-Ну, хорошо! Что ты можешь сказать мне прямо сейчас, навскидку?
-Вижу, дальняя дорога выпадает королю…
-И казённый дом, и напрасные хлопоты,..- подхватил я.
-Откуда ты знаешь?
-Ну, песня-то знакомая. Схематичная версия судьбы любого человека. Общий алгоритм: родился, отпраздновал каких-то шестьдесят новогодних вечеров и – нет тебя!
-Там, куда ты задумал ехать,- проницательно глядя на меня, с ненавистью выпалила цыганка,- ты будешь экологом!
И растворилась моя дерзкая прозорливица в клубах сырого тумана, как достоевская Неточка Незванова.
Сновидение всё мне правильно предсказало. Через короткое время я эмигрировал в страну с уровнем безработицы в 90 процентов. В конечном счете, там я не смог стать никем кроме как, буквально, экологом. В чём прибыл по зиме: в тяжёлых германских “саламандрах” на литой полиуретановой подошве, в чёрном шевиотовом костюме и в кожаной шляпе - во всё это вздетый, я первое лето в “за рупь ежом” мантулил, как в кандалах, в знойных песках на тридцатипятиградусной жаре. Меня охотно нанимали как бы садовником подбирать окурки с зелёных газонов, ворочать вонючие контейнеры с пищевыми отходами в ночных уламеях и полосовать граблями песчаные пляжи по всему южному побережью Средиземного моря. На открытом солнце можно было за две минуты сварить яйца в “сапожок” да и колбасу поджарить. Мне казалось, что меня ежесекундно подпекают в аду или пытают в гестапо. Дурманные миражи с огненными кругами плыли у меня перед глазами, кружилась, раскалывалась от боли, голова и шла носом кровь.
Было также несколько более сумбурных, не с такой отчётливостью сновидений-указаний о будущем.
Например, какой-то страшный кошмар, в котором я, человек с дипломом о высшем филологическом образовании, оказался почему-то абсолютно малограмотным и сидел за школьной партой в запутанном железо-бетонном здании. Мелькали знакомые девчонки - бывшие сокурсницы.
По правде так оно и оказалось. После всех мытарств на новом месте, решил я, сдуру, стать кабинетным учёным-языковедом. С советским дипломом все “академаим” тут имели право быть принятыми на первый курс без вступительных экзаменов. Но стояла задача овладеть своеобычным языком аборигенов.
Язык, возрождённый из обихода древних священников на основе арабского и математики, был, в сущности, прост как штакетник. Произношение гортанное, гораздо гортаннее кавказских языков – кровь сочилась из голосовых связок при такой артикуляции. Интонация при этом нейтральная – на одной ноте. Многозначительная и отчаянная жестикуляция помогала говорящему выражать всю гамму чувств от любви до ненависти.
Особую трудность представляло письмо. Писать и читать написанное следовало в “зеркальном отражении”: не слева направо, а справа налево. Каждую буковку предписывалось впечатывать в квадратики левой рукой. Без согласований и спряжений. Никакой пунктуации. От точки до точки.
Причем замечу, ничего пренебрежительного в моей упрощённой интерпретации чужого языка нет. Это всего лишь сравнительная лингвистика. Так уж устроен Божий мир: одни воспевают родные пески, другие гордятся обилием торфяных болот.
К сказанному следует добавить, что я был продвинутым учеником. С помощью словарей я самостоятельно выучился читать газетные объявления о работе. Мне удалось выяснить так же, что, как и всякий, язык, предлагаемый к овладению, имеет несколько стилей: высокий, книжный, бытовой и просторечный. Ко всему надо признать, что это дело давалось мне гораздо легче иных, благодаря моей природной болезни левизны и необъяснимому таланту читать тексты в зеркальном отражении.
Из-за этого всё и началось. На “Мехине” преподавала неимоверно расплывшаяся от жира и неопрятная женщина из какой-то дальней ешивы. Дело шло к выпуску, но мы рассорились из-за одного единственного слова.
-“Бетах”!- Задала однажды “училка” задачу.- Что это значит?
Народ тут же хором откликнулся:
-Да!
Я сказал:
-А есть ещё слово “камуван”. То же самое как “да”, но более многозначительно. По-русски это приблизительно “само собой разумеется”. “Бетах” – просторечие, а “камуван” – это высокий стиль.
-Ты, русский, откуда, ты, это взял?- Тут же взбодрилась ешиботница, по-азиатски ловко скрыв оскорбление.
И тут до меня, как молнией ударило-дошло, что сижу я здесь впустую и что проходной бал в институт мне никогда не получить.
Покидая аудиторию, я открытым текстом сказал безголовому чудовищу:
-Шла бы ты нах!..
Сокурсницы-филилогини радостно захохтали и захихикали.
Значит, сбылось. Отучился. Муторно. Как и привиделось.
С генералом Возняком история сновидения оказалась гораздо сложнее, чем с цыганкой и экологией.
По весне 1962 года с “карибским кризисом” курсантов из сержантской школы ПВО под Владивостоком куда я попал по призыву 1961-ого, наконец-то, абортировали на “точки”. Я попал в зенитный дивизион под Белогорском, что в Амурской области – в край вечной мерзлоты, где почва оттаивает летом всего лишь на двадцать сантиметров и потому от горизонта до горизонта засевается соей с поверхностным корневищем.
Налево посмотришь – соя, направо посмотришь – соя. Даль и ширь неоглядные! Шестьдесят километров - дорога до штаба полка, тридцать - до технического дивизиона, десять - до ближайшего села. Точка! Чувствуешь себя круглым дураком и сиротой.
Дивизион ещё предстояло соорудить. В школе мы, первогодки корчевали руками валуны ледникового периода под строевой плац, здесь предстояло обустраивать “окопы” для пусковых установок, поспевая за бульдозерами, закапывать в землю Контрольно-Наблюдательный Пункт, наводить маскировку сетками и травяным дёрном, колотить забор по периметру (это после тщательной маскировки!), укладывать подъездные пути, благоустраивать укрытия, караульное помещение и вышки, ангары для тягачей, трейлеров и “елок”. Так как, в краю вечной мерзлоты особенно не закопаешься, “окопы” и все иные укрытия создавались путём отсыпки привозной глины.
Личный состав дивизиона был из новеньких чистеньких сержантов-салаг с образовательным цензом не ниже среднего и чумазых малограмотных солдат бывшего караульного полка, расформированного за военные преступления.
Караульщики окарауливали окрестности и территорию аэродрома стратегических бомбардировщиков. Они крали и продавали за бесценок всё: бензин, керосин, смазочные материалы, полушубки. Эти отморозки и до армии были сплошь правонарушителями с тюремными отсидками, кого призвали в армию за недобором. Кто - домушник, кто - карманник, кто – грабитель, кто – медвежатник, кто отсидел за изнасилование, кто за поножовщину, кто за мордобой и хулиганство- у каждого срок или два... Знаете, учёные-психологи своими навязчивыми исследованиями установили, что весь род людской по времени сна симпатично делится на “жаворонков” и “сов”. Великое достижение! А я разделяю всех живущих на “трудяг” и “паразитов”. Пока утомлённые созданием материальных и культурных ценностей трудяги спят, ночные паразиты шныряют между нами, спящими, нагло присваивая плоды их напряжённой деятельности.
Мои караульщики были урождёными "людьми ночи". Их полковое знамя уничтожили как их воинскую честь и достоинство. На “точке” творить беспредел им помогали пятьдесят почти таких же обормотов из строительного батальона, базирующегося рядом. Эти снабжали караульщиков и всех возжелавших фунфыриками одеколона “Тройной” из сельских магазинов и наркотой, отжигаемой на солдатских ложках. Кайф!
По осени караульщики шли на дембель и с каждым днём их выходки приобретали более дерзкий характер. На пенсию уходил и командир дивизиона майор Озерянский. Офицер нещадно сбагривал окрестным крестьянам сливочное масло в картонных ящиках по двадцать килограмм, стальные цилиндры с подсолнечным и растительным, деревянные бокуры с коровьим и свиным жиром, муку, крупу, консервы, солдатские сапоги, бриджи, гимнастерки, пилотки, парадные кителя и фураги, поясные ремни с бляхами, фуфайки, теплые стёганные бушлаты, пуговицы, нитки, иголки, швейные машинки, портянки, трусы, подштанники, одеяла, матрацы, наматрасники, простыни, подушки, дизельные и бензиновые генераторы, керосин. Всё сдал, подонок!
Надо сказать, что, возможно, майор Озерянский был прав, заботливо и хлопотливо, как птичка гнёздышко по весне, создавая свой денежный запас перед пенсией. Вреда от его “бесхозяйственности “ никому не было. Ведь солдатской казармы, как таковой, в дивизионе не существовало. Казарма – это всего лишь брезентуха на пятьдесят “рыл”. Стальные солдатские койки в два ряда, как баянные клавиши, тонули ножками в не просыхающей болотной жиже. Служебные помещения и жильё для офицеров - из полотняных палаток. Походная кухня с одинокой трубой дымилась в поле. Только одно отличие в стройбате: земляной пол в их брезентовой казарме был отсыпан толстым слоем песка.
Короче, казармы ненавистной мне курсантской школы с её полутораметровыми кирпичными стенами и вощёными паркетами в аудиториях казались мне тут покинутым раем.
В начале сентября пошли первые заморозки на почве с хрустящим ледком и сивым инеем на траве. Служить стало совсем невмоготу. Всё лето у солдат не было бани, люди мылись, окатываясь водой из шлангов. Но по осени, вообще, вода в рукомойниках замёрзла и солдаты вовсе перестали умываться. Сваренная в походной кухне овсянка замерзала в жестяных мисках. Мёрзлый хлеб нам выдавали по буханке на четверых и его приходилось рубить топором и сгрызать.
Для солдатского сугрева и сервиса в центре брезентовой казармы была вырыта квадратная яма глубиной по пояс для костра. Днями и ночами “казарма” освещалась и обогревалась этим открытым огнём. В пляшущих языках пламени угрожающе мельтешили тени и люди, перечумазенный личный состав дивизиона был похож на чертяк.
Вобщем, вокруг этого круглосуточно пылающего кострища сосредоточилась вся жизнь дивизиона. Солдаты и сержанты кучковались вокруг огня, грелись, свесив ноги в яму, и сушили вонючие портянки, помахивая ими.
Накануне я, ефрейтор, стоял дневальным у тумбочки на входе, а мой дежурный по казарме, мой непосредственный командир по огневой батарее, младший сержант Яша Возняк, сокурсник по училищу, устроился на яме почитать свежий номер газета “Правда”.
Яшка был маломерок на пределе: метр шестьдесят пять сантиметров. Карликов ниже этого размера, по уставу, даже в армию не брали. Нет для них подходящих сапог, нет штанов, нет гимнастёрок, а уж тем более винтовок, карабинов и автоматов. Каково бы ни было солдатское построение - в шеренгу или строем по четыре - Яша всегда телипался в хвосте, на левом фланге, не попадая в ногу с верзилами и отставая. Форма, естественно, сидела на нём, как на корове седло. Сапоги на пару номеров больше его ноги, гимнастёрка случайная, вся в складках, с торчащим пузом. Погоны – лопухи, из которых испуганно торчала крохотная, беленькая, конопатая и курносая головёнка моего терпеливого однополчанина. Все тяготы армейской службы Яша переносил стойко и никогда ни на что не жаловался.
Увлечённо разворачивая “Правду” ближе к огню, ангельски тихонько сидел в тот вечер Яша “на яме”, удерживаясь на краю одной ягодицей.
-Уля ты тут расселся?- рыкнул на него рецидивист по фамилии Кошкадёров.- Пропаганду разводишь?
И раз – пинком в спину - сбросил Яшу в огнедышащий костёр.
Яша закричал, ринулся было выбираться из ямы, но был коротконогим и у него не получалось.
-Помогите, помогите!- отчаянно заверещал мой младший сержант.
Я мгновенно оценил обстановку и увидел как Кошкадёров ударами сапог сбивает Яшу с бруствера. Не раздумывая, мощным пинком я сбросил в яму и самого Кошкадёрова. Тот упал на костёр плашмя и ярко вспыхнула под ним газета “Правда”.
Освобождая командира из огненных объятий, я услышал поистине дьявольский смех Кошкадёрова и краем глаза заметил, как тот, выпучив по-кошачьи мутные глаза и обнажив страшные чёрные зубы, бросился вперёд, собираясь борцовским наскоком опрокинуть меня своим мощным телом. Но не проконало.
-Убью, падла! – В ярости выкрикнул я и выхватил у Яшки из ножен карабинный штык дежурного: - Убью, падла!
И мгновенно блеснул передо мной тесак ефрейтора Кошкадёрова.
Конечно, я знал да и видел: на каждого караульщика - по ножу. Нет, они не готовили на “дембель” играющие всеми цветами радуги пластмассовые самолётики и ракеты на подставках. Я сказал, это было мрачное собрание ночных людей. На “дембель” они готовили ножи. Откованные ножи "зоновской работы" с наборными рукоятями и с желобком для стока крови. Чтобы во всеоружии вторгнуться в новую жизнь.
Ночью дружки Кошкадёрова ничего не смогли со мной поделать, даже “тёмную”. На ночь я забаррикадировался двумя солдатскими койками, переманив на свою сторону ещё человек пять сержантов. Рассвет я встречал рядом с армейским телефоном-вертушкой и время от времени ширял своим плоским и обоюдоострым штыком-кинжалом в сторону толпы кошкадёровцев, выжидающе напрягшихся напротив. Телефон я не трогал. Я полагал, что конфликт, уляжется сам собой. Да и не в моей натуре жаловаться или искать защиты у начальства. А рядом на стуле дремал мой слабенький, достославный командир Яша.
Так было всегда и так продолжалось всю мою жизнь. Бандиты, хулиганы и дебоширы, враги и оппоненты часто ошибались в оценке моих боевых качеств и свойств характера. Да, я был неимоверно худ, но ещё в школьном возрасте я овладел приёмами самбо и джиу-джицу, был чемпионом города по боксу и лыжам, стал чемпионом кулачного боя и в воинской части на 20 тысяч молодых и физически здоровых людей. Смелости мне было не занимать, инстинкты срабатывали сами, двигая моё тело и мобилизуя смекалку. Впечатление обманчиво, сказал ёж, слезая с сапожной щётки.
А утром, тотчас после подъема началась другая катавасия и пришло избавление. Всю ночь, видимо, пока мы колбасились в казарме, по направлению к нам, рассекая осенние хляби, двигалась колонна тяжёлых специализированных автомашин с типовым сборно-щитовым оборудованием для казарм. Во главе процессии поспешала, то и дело проваливаясь по самый капот, нарядная чёрная “Волга” в сопровождении фургона, набитого автоматчиками.
Первым из “Волги” ступил прямо в вонючую соевую грязь краснорожий и ещё молодой генерал-здоровяк с красными лампасами. При виде каравана из караульного помещения раздалась сирена общей тревоги. Автоматчики выпрыгнули из фургона и подобострастно замерли, готовые выполнить любой приказ.
На импровизированном плацу мы стояли раздельно, двуми толпушками: сержанты и караульщики. К генералу подскочил с докладом растерянный со сна и запыхавшийся майор Озерянский.
Генерал резко прервал доклад о доблестных свершениях дивизиона и взвизгнул:
-Вы преступник, майор Озерянский! Вы арестованы, ёб твою мать! Сдать оружие!
Автоматчики заученно подхватили майора под “микитки”, не дав ему шелохнуться.
В этот день были также арестованы сладенький такой тормоз-старшина дивизиона и ефрейтор Кошкадёров с двумя приспешниками.
-Шмон!- с видимым удовольствием объявил генерал.- Через три минуты всем построится в полной походной выкладке. Всех досмотреть.
Через три минуты мы стояли в общем строю.
-Сержанты, два шага вперёд! Кругом!
И мы оказались лицом к лицу с нашими подчинёнными. Сразу было видно, что генерал - мастер своего дела.
-Астыльная шушваль, сложить вещмеки на землю!
-Два шага назад!
-Стоп!
-Снять бушлаты! Ещё два шага назад! Раздеться всем до подштанников!
-Три шага назад! Стоп! Сержанты приступайте к досмотру вещмешков и обмундирования.
Тридцать солдат, стоящих на изморози босиком, – тридцать ножичков, упавших под ноги смышленого генерала. Листопад, арсенал воровских карманных ножей, откованных и заточенных из лезвий опасных бритв, из рессор для легковушек, из хромированных ключей, из стамесок и отвёрток. У дьяволов, у “ночных людей” всегда есть оружие, лишь добряки уповают на защиту Бога и ангелов.
После шмона все мы, немытые обалдуи, подпоясанные витыми верёвками поверх грязных прожжёных бушлатов с торчащими клочьями белой ваты, проходили полковую инспекцию. Сам генерал, имея терпение, подходил к каждому, спрашивая:
-На что жалуетесь, солдат? Жалобы есть?
-Никак нет!- Звучали трафаретные ответы.
Усаживаясь в “Волгу”, генерал, в сердцах сплюнул себе под ноги и выдал сакраментальное:
-Концлагерь!
В действие вступил высоченный чувак похожий на Чапаева только без усов и папахи.
-Меня зовут капитан Ведерников, я назначен командовать вами. Со мной замполит - старший лейтенант Смагин! Разойдись!
После обеда меня вызвали в командирскую палатку.
-Ну, вот что, мать перемать, мне доложили о твоей вчерашней выходке. Как ты объяснишь твоё нападение со штыком на солдата?
- Солдат по фамилии Кошкадёров, товарищ капитан, напал на дежурного по казарме младшего сержанта Возняка. То есть, напал на лицо, находящееся при исполнении служебных обязанностей, являющемся моим непосредственным командиром. Солдат нанёс младшему сержанту физические повреждения, у него обгорела гимнастёрка. “Сам погибай, командира выручай” – сказано в Уставе, товарищ капитан. Я выполнил предписание Устава.
-А если завтра в бой?- Полюбопытствовал капитан Ведерников.
-Я бы застрелил солдата Кошкадёрова прежде, чем идти с ним в бой! И не только за вчерашнее.
Капитан переглянулся со старлеем Смагиным.
-Да ладно тебе, сам рас****яй! – лениво протянул капитан… И принялся листать моё личное "Дело” из училища:
–Так… Боевая подготовка – отлично, строевая – отлично, техническая – отлично, политически грамотен, чемпион части по боксу, гм,.. две отсидки на губе по десять суток, кухня, кухня, наряды вне очереди, кухня. И всё за неподчинение командирам! Выпущен ефрейтором, ниже чин невозможен… Ну, я же сказал, рас****яй! А ну-ка, расскажи, за что ты в первый раз сидел на гарнизонной гауптвахте?
-За рукоприкладство, товарищ капитан!
-Ну, ну?..
-В моей огневой батарее, где я проходил учёбу, были голодные солдаты. Пайка им не хватало. Спать они не могли от голода. В одиннадцать часов вечера, после отбоя, я вышел из казармы через окно и скрытно подошёл к столовой. Началась выгрузка хдеба из хлеборазвозки на кухню. Командовал старшина-тормоз. Я обратился к нему по форме:
-Не можете ли вы дать мне буханку хлеба для моих товарищей – они голодны?!
-И?
Старшина захохотал мне в лицо и сказал:
-Пошёл на .уй!
-И?
-Я двинул матерщинника по зубам за неуставную команду, старшина предсказуемо упал, его команда разбежалась. Я вернулся в казарму с четырьмя буханками и отдал их голодным солдатам. Солдаты разорвали хлеб руками и съели.
-Ну?
-Батарея была поднята и построена по тревоге. Наш батарейный старшина объявил:
-Ей, кто из вас только что был у хлеборезки в столовой?
Знакомый мне старшина, держась за щеку, стоял рядом с батарейным.
Я вышел из строя.
-Ты арестован!- Сказал батарейный.
И дежурный по части лейтенант Лимонов на полковой машине отвёз меня на гауптвахту.
-Всё?
-Так точно, товарищ капитан!- Прозвучал мой утвердительный и бодрый ответ, отчего капитан впервые как-то заинтересованно взглянул на меня.
-А ты знаешь, что за избиение старшего по званию ты мог загреметь в штрафной батальон?
-Так точно! Отцы-командиры потом объяснили мне. Но я ведь не для себя. Старшина, которого я откунделякал, после всего налил мне в оловянную кружку и мы с ним выпили мировую.
-Я тебе тоже даю двадцать минут,- как-то на тормозах произнёс капитан, - иди и подумай!
-Одуматься, товарищ капитан?
-Нет, подумать, мать перемать! Сейчас середина октября. Офицеров в армии не хватает, война всех мужиков побила. Меня вот от семьи дёрнули, вот старший лейтенант Смагин после войны работал заведующим почтовым отделением – его тоже дёрнули. Вообщем, нет офицеров. А ты хоть и ефрейтор, но военный специалист первого класса, тебя готовили как командира зенитно-ракетного расчёта и заместителя командира взвода. Я даю тебе два отделения, без офицера пока. К седьмому ноября ты обязан вывести взвод в отличники. Вот иди и подумай над этим! Готов ли ты принять командование?
-Ну,я не пойду, думать тут нечего.
-Чё, в отказ пошёл?
-Никак нет! Командовать я умею не хуже других. Считайте, что я согласен. Но есть условия. Теперь вам нужно думать.
-Ах, мать перемать!- Вновь заговорил междометиями Ведерников. – Ну?
-Личный состав взвода я буду отбирать сам. Командиром второго отделения прошу поставить младшего сержанта Возняка.
-А, это тот, самый маленький, которого ты защищал от Кошкадёрова?
-Так точно! Мы с Возняком из одной сержантской школы!
-Понятно, понятно. Не пудри мне мозги. Что ещё?
-К ноябрьским праздникам, когда взвод достигнет отличных результатов и станет лучшим не только в нашем дивизионе, но в полку и во всей нашей родной дивизии, прошу повысить в воинском звании моих двух первых номеров двух расчётов, вторым номерам – десятидневные отпуска на родину и третьим номерам - благодарственные письма за хорошее воспитание, адресованные их родителям.
-А чё эт, ты такой скромный, себе ничего не просишь?
-Остальное, товарищ капитан, само собой. На ваше усмотрение!
Ведерников вновь преглянулся со старлееем. Старлей Смагин, сухощавый мужичок,по самые уши утонувший в офицерской фуражке, поинтересовался:
-А почему вот ты, Володя, такой шебутной?
-Не могу знать! Наверное, кровь такая.
-Какая-такая?
-Казацкая. У меня и отец, и мать - все предки казаками были. Ничего по жизни не делали кроме как родину защищали.
-Мы,- сказал старлей Смагин,- к концу службы из тебя отличного офицера сделаем, в Военной Академии учиться будешь!
-Идите, ефрейтор!– Прервал Смагина капитан Ведерников.- Набирайте команду, построение личного состава вашего взвода через час. И что б без .изды!
Нет смысла долго излагать тут по каким-таким принципам и личным качествам набирал я себе солдат. Главное, я отобрал тихих, но высоких, даже выше меня из молодых, мешковатых ребят, постоянно кем-нибудь обижаемых, нуждающихся в дружеской защите и опёке и имеющих потенциал физического развития. И стал я ребят обучать по-своему, а Яшку переучивать.
Ещё через пару дней на “точку” причухал целый состав армейских грузовиков с новенькими койками, и матрацами, с отдельным блоком питания, котельной и с цистерной для привозной воды. Нас отмыли в душевых кабинах, переодели в чистые, со склада форменки и к вечеру перед отбоем, мы тихо-мирно покуривали в кафельной бытовой комнате и в кафельном туалете.
От капитана Ведерникова я получил разрешение не участвовать в утренней пробежке и физзарядке. Ведерников оказался для меня поистине отцом-командиром. Это был антипод главному инженеру Гирянку-бэндеровцу, который, ведь тоже предлагал мне своё покровительство, но без подлого правила “услуга – за услугу”.
За глухой торцовой стеной казармы я учил своих подопечных боксёрской реакции, мгновенного реагирования на происходящее и “второму зрению”. Для этого никакого оборудования не требуется. Приём называется “бой с тенью”. Занимаешь позицию спиной к солнцу или к свету и наносишь удары по собственной тени.
Бывшим деревенским механизаторам, полеводам и животноводам это занятие нравилось. Они наливались силой и желанием самоутвердиться. Через месяц тренировок их было не узнать. Закипали от активности. А когда моя команда “огневиков” приходила в казарму с позиции, перед ними сторонилась вся прочая шушваль: технари, связисты, радисты, котельщики, шофера, свиновод и собаковод.
Теперь, на совещаниях и разборках “полётов”, будучи, в сущности, салагой в ефрейторском звании, я восседал в штабной комнате вместе с другими двумя офицерами-огневиками, семейными людьми, бывшими в войну рядовыми зенитчиками-пулемётчиками по низко летящим целям. Они охотно рассказывали мне о том, как было.
Сразу после праздников случилась у меня с Яшей ещё одна забавная историйка.
Фома неверующий, приехал к нам на точку, новый генерал - командующий всей дивизей, а не только полком. Дабы улично удостовериться в умопомрачительных, прямо таки революционных рекордах моего взвода. Нет, не тот, с “концлагерем”. Приехал за доказательством, что мой взвод в два раза точно-таки перекрывает нормативны боевых наставлений. Всё шло чин-чинарем: от момента встречи ракеты из технического дивизиона, до заправки её окислителем в прорезиненных костюмах и в противогазах, заряжании ракеты на установку и полной имитации пуска.
После работы мы стояли навытяжку в коротком строю из четырёх человек и в ожидании щедрых поощрений, как галчата на мамкину пищу. И вдруг генерала точно чёрт за одно место дёрнул. Он внимательно всмотрелся в меня и заорал:
-Что это такое? Что это ещё такое! Что это за форма одежды?! Что это за погоны? Я четыре года воевал с такой формой! Еб твою мать, мать перемать, куда вы смотрите, майор Ведерников?
Вздутый такой чувак, не умеющий себя вести в приличном обществе, сапоги блестят как лакированные, генерал налился кровью от гнева, то и смотри кондрашка хватит. А повод, если вдуматься, пустяковый. На втором году моей службы прошёл по всей армии слушок, что вот-вот и переоденут советских воинов в более красивую и в более престижную форму. Даже, мол, где-то опрос был: чего хотите? Многие принялись импровизировать-моделировать. Я – тоже. Ушил раструбы на “галифе”, погоны смастерил из зелёного офицерского сукна, вставил в погоны пластик. Одно загляденье! Но генерал на мою беду оказался консерватором. Или французским генералом Галифе, придумавший себе вставки по бокам буквой “ф”, чтобы скрыть ужасную кривоногость.
Чувак устрашающе буравит меня своим генеральским глазом, а я только зубами скрежетнул, сдерживаясь, чтобы не вмазать ему между рог. “Да, прямо-таки,- думаю,- воевал ты, тюхтяй! Так лихо воевали, что и фашиста живого в глаза не видели.” А генерал пока меня буравил каверзу придумал.
-Слушать мою команду!- кричит.- Даю этому раздолбаю две минуты сроку, чтобы немедленно сменить форму одежды.
При этом, достаёт, узурпатор, карманные часы с секундомером, каким засекал нормативы:
-Выполняйте приказ! Пошёл!
Короче выскочил я из окопа, как пуля. А куда бежать? До казармы - пять минут, обратно - столько же. И что, вообще, я могу найти в пустой казарме? Но меня осенило. Вскочил я в соседний окоп, где Возняк. Мы с ним в воинском звании сравнялись.
-Яшка,- кричу издалека, - снимай гимнастёрку!
Тот сразу понял. Еле-еле я его карликовую гимнастёрку на себя напялил. Подлетаю к генералу, вскидываю руку:
-Товарищ генерал, ваше приказание выполнено!
Руки у меня почти по локоть из яшкиной гимнастёрки торчат, погоны лопухами свисают. Генерал:
-Стать в строй!
И развернулся уходить. Я не выдержал:
-Товарищ генерал, а поощрение за отличную боевую работу?!
Генерал, наглый, как танк:
-Отставить пререкания со старшим по званию! И скажи спасибо, что я тебя на губу не отправил!
-Большое спасибо, товарищ генерал! – издевательски гавкнул я ему в спину.
Так он и ушёл тогда наяву, а не во сне, гадёныш, а не генерал. Фамилию его не знал и не запомнил. А нормативы боевой работы так и остались старыми.
Зато Яша Возняк приснился мне через тридцать лет, перед побегом в эмиграцию.
Лежу я, значит, как бы в знакомой казарме, как бы в сержантской школе и, как бы призвали меня на офицерские курсы переподготовки – в партизаны. А будто бы и война начинается и всех мобилизовали. Короче, лежу я, красивый, семидесяти двухлетний, на солдатской койке в полном обмундировании и усталые ноги в сапогах на табурете покоятся.
Вдруг, сквозь накатившую во сне дрёму, слышу команду:
-Вста-ать!.. Вы нарушаете Устав.
Не открывая ленивых век, я сержусь на голос:
-Шёл бы ты нах, салага! У меня остеохондроз. И радикулит. И старших по возрасту уважать надо.
Голос невидимого мне рьяного командира взвился до самого потолка:
-Чё это вы себе позволяете, таарищ офицер! Немедленно встать! Я вам приказываю! Перед вами генерал!
Я приоткрыл один глаз: Яшка! Ну, ничуть не изменился. А я-то уже почти лыс и в седой бороде. А он-то весь, как пятак начищенный, сверкает.
Потянулся я всем телом навстречу старому армейскому другу, ставшему генералом… И – проснулся.
…Вот этот-то сон “о Яшке”, единственный пока никак не сбылся у меня в эмиграции. Впрочем, братоубийственный кризис на Украине в самом разгаре. Кто непосредственно в нём не участвует, те все у фэйсбуков, твиттеров, яндексов и гуглов залегли, как у амбразур, так и строчат, так и метелят друг друга на словах. И я всё жду, когда, наконец, позовёт-поманит меня мой Яшка-генерал. Потому что мужик, он в любом возрасте - мужик, как, впрочем, и гомодрищь, тявкающий из-за клавы.
13.05.2014 – 20.05.2014
Опубликовано:
http://wemontreal.com/?p=27900
*****