Когда я задумываюсь, чем выделялся Исаак Кушелевич Кикоин среди окружавших его людей, да и вообще среди всех, кого я знаю, вспоминаются отнюдь не его великие научные результаты, заслуги перед страной, должности, награды и регалии – все это было и у других людей из плеяды, к которой он принадлежал. Он же был человек, знающий меру всех вещей. Откуда пришло к нему это знание, я начал по-настоящему понимать только когда уже не стало ни его, ни его младшего брата Абрама – моего отца. Мне кажется, что знание это каким-то образом передавалось и тем, кому приходилось с ним общаться по долгу службы или в домашней обстановке. Выходя из его силового поля и возвращаясь к своей повседневной жизни, люди могли и позабыть о переданной им мудрости... но что-то оставалось. Я уверен, что жизненные траектории почти всех людей, которым довелось знать И.К., хоть немного, да изменились в результате общения с ним. В правильную сторону. Один английский литературный персонаж высказал пожелание, чтобы на все события в его жизни были существенные причины. Жизнь И.К. протекала в такую эпоху и в такой стране, где подобное пожелание практически не имело шансов быть услышанным и исполненным. И тем не менее, именно так сложились его биография, и в этом отношении он тоже отличался от большинства своих современников.
Хотя большую часть своей научной жизни я провел в Институте атомной энергии, одним из основателей которого был Исаак Кушелевич, по своей профессии теоретика я практически не имел пересечений с И.К. даже в тот период, когда группа Ю.М. Кагана, к которой я имел честь принадлежать, входила в состав одного из секторов Отдела приборов теплового контроля (ОПТК).* Ну разве что семинары в его кабинете, где никого нельзя было «заговорить» формулами, а требовалось ясное понимание физического смысла обсуждаемого предмета. Но в жизни нашей семьи И.К. присутствовал всегда, хотя в Свердловск, где мы жили, он наезжал нечасто, в основном по пути на «базу» в Верх-Нейвинск. Для моего отца старший брат был абсолютным авторитетом и безусловным образцом для подражания. Ну а значит и для меня тоже.
Мои первые отчетливые воспоминания относятся к лету 1952 года – мы едем в необъятных размеров машине «ЗиМ» темнозеленого цвета по узкой пригородной дороге на недавно полученную дачу. Машина, дача, телевизор «Север» в огромной гостиной – все новенькое. На маленьком экранчике за линзой громко ссорятся мужчины во фраках. Дядя Исаак с моей мамой обсуждают игру актеров и сравнивают экранизацию с довоенными ленинградскими постановками, которые оба помнят в деталях. Из их разговора я узнаю, что на экране лермонтовский «Маскарад», а главный ругатель Арбенин – актер Мордвинов. Дядя Исаак весел и ласков с домашними, внимателен к провинциальным родственникам. Из разговоров взрослых я улавливал, что все эти чудеса – награда за какую-то важную работу, но, конечно, не имел ни малейшего понятия о том, что недавно, наконец, запущен Комбинат, и в жизни И.К. наступила коротенькая передышка после многих лет безумного каждодневного напряжения.
На следующий день по дороге с дачи в Москву машина сворачивает с шоссе направо на прямую улицу, ведущую сквозь хвойный лес к яркожелтому дому. Перед домом небольшая площадь, а вокруг – тоже лес. Дяде нужно ненадолго заглянуть в Институт, он быстро взбегает по лестнице и исчезает за дверями. Потом мимо низкорослых домиков, похожих на те, что были выстроены руками пленных немцев во многих окраинных районах моего родного Свердловска, мы едем на городскую квартиру. Дом на Песчаной улице огражден глухим забором и попасть туда можно только через проходную с охраной. Да и дядя Исаак передвигается от машины до подъезда, по лестнице до квартирной двери, окруженный парой мужчин, одетых, несмотря на летнюю погоду, в длинные плащи. Только в прихожей «секретари» отделяются от него и удаляются в маленькую комнатку неподалеку от входной двери. Режим.
В те времена фамилия наша отнюдь не была на слуху – до журнала «Квант», до школьных учебников, до статей в энциклопедиях было еще далеко. Поэтому И.К, «секретный академик», для нас с сестрой оставался дядей Исааком – большим, сильным, умеющим ответить на любой детский вопрос и каким-то образом помочь взрослым с решением житейских проблем в те времена, когда даже билеты на поезд добывались с боем. По мере взросления я узнавал от отца подробности их с братом холостяцкой физтеховской жизни в пустой даче в Лесном, о том, как младший брат, работавший лаборантом, получал рабочую продовольственную карточку и обеспечивал хлебом и сахаром старшего брата, таковой не имевшего, о том, как И.К. сам выдувал стеклянные трубки и впаивал в них электроды, чтобы иллюминировать фасад ЛФТИ перед праздниками. Все это было в Ленинграде в баснословные тридцатые... Чем же дядя занимался за стенами института, выходящего на площадь яркожелтым фасадом, и зачем он ездил на свою загадочную «базу» – тайна сия велика была. Режим по-прежнему соблюдался, хотя «секретарей» уже не было, проходная на Песчаной опустела и сквозь ворота можно было ходить свободно.
В результате я узнал о «гражданской» научной деятельности И.К. гораздо раньше, чем об его участии в Проекте. Про фотомагнитный эффект Кикоина – в курсе теории переноса, который нам преподавал в Уральском госуниверситете П.С. Зырянов, а про потрясающий эксперимент с парами ртути – прямо из уст И.К. еще в тот период, когда он его только ставил. Отец с дядей в его кабинете на Песчаной обсуждали, что произойдет раньше – превращение газообразной ртути в жидкость или появление у ней электропроводности. Пристроившись в кресле в углу комнаты и затаив дыхание, я слушал их аргументацию. Студенческих мозгов не хватало, чтобы вставить что-нибудь разумное в беседу старших, но я понимал, что у меня на глазах делается Физика.
Зимой 1966/67 года во время очередной командировки «на базу» И.К. заехал к нам. Братья как всегда до поздней ночи просидели за разговорами, нещадно дымя за закрытой дверью отцовского кабинета, а утром, когда дядя уехал, отец вдруг сказал мне: – Не хочешь поехать в Москву делать дипломную работу в Институте Атомной Энергии? Вопрос прозвучал как гром среди зимнего неба, и я согласился, не успев испугаться. В ту же зиму случилась первая в моей жизни «Коуровка» - уральская зимняя школа, на которую съезжались лучшие в стране теоретики и экспериментаторы-твердотельцы. Она проходила на озере Чебаркуль – в десятке километров от биостанции Миассово, где тогда служил «зубр», Николай Владимирович Тимофеев-Рессовский. Он был приглашен на Коуровку в качестве лектора на свободную тему – говорил о том, что теперь называется экология, а тогда еще только едва нащупывалось в качестве отдельной ветви научного знания. Царили на той Коуровке будущие диссиденты Саша Воронель и Марк Азбель, с которыми мы теперь встречаемся в коридорах Тель-Авивского университета, а среди участников школы было некоторое количество «курчатовцев». Когда я познакомился с одним из них, Иваном Альтовским, он, узнав мою фамилию, тихонько ахнул, и тут я услышал первый в своей жизни дифирамб Исааку Кушелевичу. Дифирамб был абсолютно искренний – я даже не успел сказать Ване, что собираюсь на диплом в ИАЭ. От него я услышал про большой отдел, которым руководит И.К. – именно руководит, а не командует, про то, как сотрудник или даже визитер из другого подразделения, придя к нему с научным вопросом никогда не покидает кабинет академика неудовлетворенным... За давностью лет я не могу восстановить всех деталей нашего разговора, но помню, как в его результате почти улетучился мандраж провинциального студента перед предстоящим дебютом в столичном научном центре. Ваня же, узнав о моих планах, сказал: – «Ну, Вам очень повезло, молодой человек».
И вот весной 1967 года мы с моим другом и однокурсником Витей Коном** преступили порог ИАЭ и впервые вошли в старенькое двухэтажное здание ОПТК. Встретили нас там не сказать, чтоб с распростертыми объятиями – наши будущие руководители Л.А.Максимов и А.М.Афанасьев играли блиц в маленькой комнате теоргруппы и все никак не могли наиграться. Наконец, они смешали фигуры, Максимов провел нас по коридору, впихнул в одну из дверей, и мы предстали перед будущим начальником. Юрий Моисеевич Каган прервал увлекательный разговор о фононном спектре олова с Женей Бровманом, с тоской посмотрел на уральских студентиков и вместо «здрасьте» спросил: – Ну вы хоть квантовую-то механику проходили? Мы ее проходили. Женя ободряюще улыбнулся, рассказ Альтовского о духе ОПТК еще не выветрился у меня из головы, и я был почти уверен, что мы с Витей найдем в этом здании свое место. В общем, так оно и произошло.
Я твердо помнил предотъездное напутствие отца – не приставать без крайней надобности к занятому человеку – и заходил в предбанник к Прасковье Александровне, бессменному секретарю И.К., только подписывать бумажки, сопровождавшие нашу студенческую и аспирантскую жизнь, а в кабинет – только будучи позванным. Прошло время, я стал сотрудником отдела физики твердого тела. Лаборатория Ю.М.Кагана по-прежнему квартировала в Отделе И.К.Кикоина, и акцидентные визиты в угловой кабинет время от времени случались. В один из таких визитов И.К. попросил меня прочитать «глазами недавнего студента» текст вузовского учебника по молекулярной физике, над вторым изданием которого братья Кикоин тогда работали. Я его прочитал и сказал, что за время, прошедшее с выхода первого издания (1963 г.) произошла революция в физике фазовых переходов: появились скейлинговая теория критических флуктуаций, и хорошо бы этот факт отразить в переиздании. И.К. весело на меня посмотрел и сказал, – Ну вот ты и напиши. И я согласился, не успев испугаться. Написанный мной параграф подвергся суровому редактированию и в конце концов был включен в текст учебника. Прошло еще несколько лет, и как-то при случае И.К. спросил, нет ли у меня идей, которые могли бы быть полезны для «Кванта». Идей в тот момент не было, но подумав немного, я предложил тему для статьи: «Что такое потенциальная яма?» Тема была одобрена, статья написана и блестяще проиллюстрирована Иваном Максимовым, сыном Л.А. Максимова, будущим известным аниматором. Теперь я понимаю, что И.К. деликатно пытался привлечь меня к фамильному делу – физическому образованию, но я тогда был поглощен собственными попытками сотворить что-нибудь научное, и педагогической инициативы, увы, не проявлял.
Следующий неожиданный вызов в знаменитый кабинет имел место в июне 1983 г. – Завтра 60-летие академика Виталия Иосифовича Гольданского, – сказал И.К., – и Институт должен преподнести юбиляру адрес. Что-нибудь не слишком официальное. Какие-то материалы у нас имеются, но они уж слишком неофициальные, в стиле раешника. Ты можешь сочинить что-нибудь подобающее? Сроку – три часа, до окончания рабочего дня... И я опять согласился, не успев испугаться. Чтобы уложиться в назначенный невозможный срок, пришлось прибегнуть к безотказному методу перелицовки классического сочинения по мерке юбиляра. Стишок на пушкинский мотив «Жил на свете рыцарь бедный...» был признан подобающим. На следующее утро я был удостоен первой прижизненной публикации: вчерашнее сочинение, оттиснутое золотом по белому, да еще с иллюстрацией – графическим портретом юбиляра, исполненным опять-таки Максимовым, но на этот раз старшим, – было вложено в красивую папку и, я надеюсь, заняло свое место в стопке подобных же папок на юбилейном заседании. Через полтора года после этих веселых событий Исаака Кушелевича не стало, и та особая атмосфера ОПТК, о которой я когда-то услышал от Ивана Альтовского, а потом и сам ей дышал, начала истончаться быстро и неотвратимо. Пришли другие люди и настали иные времена.
Об академике Кикоине написано много воспоминаний его сотрудниками, коллегами, друзьями и родственниками, но для меня самым точным и приоткрывающим тайну его личности остается коротенький текст, надиктованный на магнитофонную пленку академиком Львом Андреевичем Арцимовичем. Незадолго до 60-летнего юбилея И.К. его жена Вера Николаевна решила записать на магнитофон мнения о юбиляре его ближайших друзей. На ловца, как говорится, зверь бежит, и через несколько дней во время утренней прогулки на дачу Кикоинов зашел ближайший сосед – Лев Андреевич. Вера Николаевна тут же включила свой прибор и Арцимович экспромтом выдал краткую, но глубокую характеристику своему старому другу. Когда слушаешь эту магнитофонную запись, кажется, что он плавно зачитывает лежащий перед ним текст, но в действительности это чистая импровизация на заданную тему.
Ключевые слова в этой речи весьма неожиданны и совершенно выбиваются из контекста юбилейных характеристик: он называет своего друга «глубоким догматиком» и повторяет это определение несколько раз в течение короткого спича. Он говорит, что этот догматизм «имеет своеобразную талмудическую мрачность и, увы, начинает превалировать в последнее время... Может этому имеются свои причины...» Арцимович вспоминает также, что еще в физтеховские годы И.К. «ужасно любил цитировать наизусть Библию и разные другие каноны. При этом в его суждениях явно чувствовалось заимствование от древних еврейских мудрецов, и это у него сохранилось до настоящего времени». Напомню, что запись относится к 1968 году. О временах, когда бывшие физтеховцы были призваны к тому, что составило вроде бы главное дело их научной жизни, увенчанное всеми возможными наградами и регалиями, Лев Андреевич говорит тоже отнюдь не в канонических выражениях. Упоминая о 30-х годах, когда И.К. открыл свой фотомагнитный эффект, он считает должным сказать, что «у нас всех в то время были крайне оптимистические взгляды на будущее, никто и не предполагал, что... произойдут разного рода внутренние события, и трагедии, и эта страшная война, которая нас так сильно подкосила. Но в конце концов я очень рад, что нам с Исааком удалось выбраться из этой эпохи: погибли Игорь Курчатов, П.П.Кобеко, Я.И.Френкель и многие другие.»***
Эту же «талмудическую мрачность» можно прочесть на лице учителя Кушеля Кикоина на единственной фотографии отца Исаака и Абрама, сохранившейся со времен довоенной жизни семьи во Пскове. Я думаю, что суждения древних еврейских мудрецов, усвоенные И.К. в детстве, предопределили весь его жизненный путь ученого, учителя, организатора и прочая, помогли ему выстоять во всех тех событиях и трагедиях, о которых глухо упоминает Лев Андреевич в своем предъюбилейном экспромте, и вернуться к любимой им фундаментальной физике после того, как десять лучших лет научной зрелости были отданы без остатка созданию страшного разрушительного «изделия».
Осенью 2005 года я получил e-mail от неизвестного мне молодого человека по имени Эйтан Окунь, выпускника университета Бар Илан в Тель-Авиве. Он писал, что он занимается составлением генеалогического древа своего семейства и спрашивал, не имею ли я отношения к профессору Исааку К. Кикоину. По его семейным преданиям выходило, что его прабабушка состояла с профессором в родстве. Фамилия ее была Майофис. Эйтан смог проследить семейные корни вглубь времен вплоть до 1785 года. До того в еврейской общине Курляндии, откуда Майофисы были родом, записи актов гражданского состояния не велись. Фамилия нашей бабушки, жены Кушеля Кикоина действительно была Майофис. Через пару месяцев мы встретились. Эйтан привез с собой своего двоюродного деда Герцля Фонарева, который переехал в Израиль из Риги еще в начале 70-х годов. Герцль, несмотря на преклонный возраст, сохранил отменную память, и он рассказал, что Майофисы были ветвью старинного рода, в котором в каждом поколении появлялись выдающиеся раввины, составлявшие гордость еврейской общины Прибалтики. Но самое интересное – это то, что где-то в середине 60-х годов этот человек созвонился с Исааком Кушелевичем, они встретились и «посчитались родством». Я так и не знаю, рассказывал ли И.К. кому-нибудь об этой встрече. Во всяком случае, от отца я ничего об этом не слышал.
Иногда по вечерам, когда здание ОПТК пустело, поток посетителей иссякал и телефон умолкал, И.К. доставал с верхней полки стенного шкафа факсимильное английское издание «Кумранских рукописей» и начинал читать с любой страницы знакомый ему с детства текст, когда-то в древности нанесенный на пергамент архаическим арамейским начертанием. Я знал об этом от сотрудника И.К. Якова Абрамовича Смородинского и от своего отца. Однажды, уловив такой вечер, я зашел в кабинет с тоненьким выпуском «Палестинского сборника», в котором была помещена статья о Праведном Наставнике – эсхатологическом персонаже Кумранских архивов, и попросил И.К. разъяснить непонятные места в этом академическом труде. Том «Рукописей» был немедленно извлечен из шкафа, и только настойчивый телефонный звонок жены И.К. Веры Николаевны с напоминанием о стынущем ужине прервал единственный очный урок, преподанный мне Исааком Кушелевичем.
------------------
* Под этим безобидным названием скрывался мощный исследовательский центр, в котором под руководством И.К. Кикоина разрабатывались физические и инженерные принципы разделения изотопов урана. Экспериментальная база центра вблизи уральского городка Верх-Нейвинск в дальнейшем превратилась в Электрохимический комбинат, процветающий и по сей день.
** http://www.proza.ru/avtor/kohnvict
*** Арцимович сказал именно «погибли», хотя все упомянутые им ученые умерли естественной смертью.