(окончание)
Эта ночь сблизила Рэма с Кириллом так, как сближает мужиков пьянка. Кирилл проникся к Рэму доверием и познакомил его со своими друзьями рослым и флегматичным Виктором Дорогиным и еврейским мальчиком, чьим кумиром всю жизнь бывает только родная мама, Ильёй Горобчиком. Оба они писали стихи. Оба писали плохие стихи, но не хуже, чем и сам главный редактор «Феникса» Кирилл Ивашов. Ими троими был наполнен первый номер альманаха с жёлтыми картонными обложками, украшенными чёрной птицей с павлиньим хвостом.
– Во втором номере мы поместим настоящую бомбу, – по секрету сообщил Кирилл Рэму. – Тюремные стихи Марии Белой.
– А кто это? – поинтересовался Рэм.
– Ты не слышал о Марии Белой? – удивился Кирилл. – Хотя где ты мог услышать. Она недавно умерла. Трижды её сажали за стихи. Первый раз в конце двадцатых. Потом в тридцать восьмом. В пятьдесят третьем вышла, а через два года её Хрущёв снова упрятал на десять лет. Выпустили старушку досрочно. И то – по болезни. Вернулась на родину, а здесь ни кола, ни двора. Ох, и зла же она была на советскую власть, отнявшую у неё полжизни. Хорошо, взяла её старая подруга юности далёкой. Тоже старуха. У неё и остались тетрадки со стихами Белой. Она собирается отнести их в издательство и потому позволила нам перепечатать на машинке. Но у нас их никогда не издадут.
– А подруга Беловой дала согласие на то, чтобы вы поместили их в альманахе?
– Конечно, мы, чтобы не пугать старушку, ничего ей не говорим. Напечатаем под псевдонимом. Она и не узнает. А потом… – Кирилл замолчал, словно сообразив, что сказал нечто лишнее.
– Что «потом»?
– Потом узнаешь.
– Потом так потом, – как можно равнодушней проговорил Рэм и спросил: – Может, посидим сегодня, раздавим бутылочку? Угощаю по случаю дня «стипы».
Кирилл, как Рэм уже догадался, был поклонником Бахуса и Эрота, и не отказался от заманчивого предложения. К ним присоединились Лилька и Мирка.
Все снова сидели вчетвером на три бутылки «Московской» в хижине Рэма. Распечатав вторую бутылку водки, Рэм чтобы не перебрать, старался только имитировать питие. Кирилл, увлечённый своим красноречием, не замечал подвоха и толковал о том, что вся история человечества – это непрерывная смена принципов.
– То, что общество в определённые исторические периоды считало постоянным и нерушимым, ниспровергалось последующими поколениями и заменялось столь же «нерушимыми и вечными» истинами. И как нам воспринимать наших нынешних идеологов, которых твердят нам: «Это хорошо, а это плохо», «Это морально, а это аморально». Всюду субъективизм, миражи и враньё. Я осмеливаюсь отвергать всё, что мне мешает жить и творить. Я свободная личность, и отражаю в своих стихах тот мир, который я чувствую. Я не хочу ограничивать себя идеологическими и моральными рамками…
К концу второй «полулитры» язык у Кирилла стал заплетаться, но он силился ещё что-то говорить.
– Ну, пишешь, – прервал его речь Рэм, – и что – всё в стол? Это фига в кармане, бунтарь.
– Придёт час, и меня напечатают, – встряхнув головой, ответил Кирилл. – Не здесь, на Западе. Мне уже предложили… Но, тсс, никому… Понял?
К счастью, девочки в этот момент вышли «на двор».
– Понял. Только как туда и кому отправить рукопись? По почте в «Грани» или в «Посев» не пошлёшь.
– Тсс, у меня есть канал… но, тсс… никому… даже Витьке с Илькой… На днях я смотаюсь в столицу… Отвезу рукопись… Хочешь, поедем со мной?
– Поедем, – ответил Рэм. – Если только не передумаешь.
Лилька включила магнитофон и потянула Кирилла танцевать, но тот, едва поднявшись, рухнул ей на руки. Она уложила его на диван и с разочарованием проговорила:
– Опять надрался.
За неимением свободного ложа Рэму пришлось лечь с обеими гостьями в одну постель. Нужно ли говорить о том, что Рэму пришлось обработать обеих девиц. Лилька великодушно согласилась быть второй, и он начал с Мирки…
В назначенное время Рэм пришёл на конспиративную квартиру и коротко доложил Вадиму Фёдоровичу обо всём, что ему удалось узнать об Ивашове и его друзьях, о некоей Марии Беловой и о планах Кирилла каким-то образом переправить свои стихи за границу. Конечно, о пьяных вечеринках с Кириллом и о Лильке с Мирикой он умолчал, как не относящихся к делу.
– Неплохо, совсем неплохо поработал, – похвалил его Вадим Фёдорович. На его неподвижном лице промелькнуло нечто, напоминающее улыбку. – И плохо, что у Ивашова дело зашло так далеко. Говоришь, что о его планах издать стихи за границей он не делился с приятелями, а только с тобой?
– В стремлении к славе он эгоистичен, а я стихов не пишу, – ответил Рэм.
– Что ж, съезди с ним в Москву, посмотри, что там у него за знакомые. Возможно, через кого-то из них он и намеревается переправить свои опусы во вражеские издательства. Но ничего не предпринимай там. Только смотри и слушай, смотри и слушай.
В Москву Рэм с Кириллом отправились в середине декабря. Выйдя из вокзала на морозную площадь, белую от инея, Кирилл позвонил из телефона-автомата, но ему никто не ответил.
– Жаль, если Фрэнка сейчас нет в Москве. Зря прокатались, – сказал он, вешая трубку. – Придётся съездить к Бориным. Пётр должен быть в курсе, где Фрэнк.
Нужная ему квартира находилась недалеко от метро «Фили» в серой пятиэтажке на пятом этаже. На звонок открыла дверь женщина лет тридцати-тридцати пяти в голубом бюстгальтере, под которым прятались скромные холмики, и в чёрных трикотажных трусах, обтягивающие худые ляжки, и на вопрос Кирилла «дома ли Пётр», ответила, будто старым знакомым:
– Входите, снимайте пальто. Пётр дома.
На лице заядлой курильщицы не отразилось ни капли смущения перед нами из-за своего весьма откровенного вида.
Пока приятели раздевались, в прихожую вышел полуголый, в одних трусах, низкорослый мужчина лет сорока с взлохмаченными и, видимо, давно немытыми сальными волосами, ниспадающими ему на плечи. Это, как Рэм сообразил, и был Пётр.
– А, это ты, Кеша, – сказал он и улыбнулся, и сделался похожим на японца. – Давно не заходил. Я, грешным делом, думал, что ты со своими авантюрными планами давно уже ТАМ, – При этих словах мужчина махнул рукой. – Сейчас наших гребут только так. Рудика взяли, Митю, Олю… Вот и мы сидим на чемоданах. Ждём-с…
Квартир состояла из единственной комнаты, которая служила хозяевам и гостиной, и спальной, и кабинетом. У стены, противоположной от окна, стоял разложенный диван со смятой простынёй и скомканным одеялом. У окна стоял письменный стол с пишущей машинкой, из которой торчал лист бумаги, и рядом с нею небольшой приёмник «Сони». По другую стену тянулись от пола до потолка самодельные книжные полки, забитые книгами и журналами до отказа. Книги и журналы неряшливыми стопками лежали и на полу.
– А Фрэнка часто видите? – поинтересовался Кирилл. Рэм уже из его рассказов знал, что Фрэнк – корреспондент какой-то американской газеты, что он отлично говорит по-русски и сочувствует свободомыслящим русским литераторам и художникам.
– Случается заглядывает, но не к нам с Машей. Сюда он не рискует заходить, – ответил Пётр. – В основном все наши нынче тусуются у Никиты Вознюка. У него предки за границей, в его распоряжении дача в Немчиновке. Комитетчики пока не пронюхали про неё. Кстати, сегодня по случаю субботы там вечером открывается небольшая выставка картин наших авангардистов: Кузьмина, Лифанова и Рудько… Конечно, соберётся узкий круг оповещённых. Не исключено, что и Фрэнк пожалует. Мы можем с Машей вас к Никите сопроводить, хотя я сейчас занят и не горю желанием смотреть картинки. Я пишу эссе о событиях, назревающих в Чехословакии. Слышали? Передовая общественность требует реформировать власть, социализма «с человеческим лицом», требует отказаться от безраздельного господства компартии. Появляется свободная, неподцензурная пресса. Возможно, из-за этих событий наши власти начали закручивать гайки потуже.
Пока Пётр говорил, Мария, не обращая внимания на гостей, начала одеваться. Она надела пояс с подвязками, натянула толстые чулки с рваной пяткой на левой ноге и влезла в серовато-зелёный балдахин из какого-то сукна.
– Вот об этом я и пишу, призываю наших правителей отпустить вожжи, пока… – продолжал Пётр. – Но, полагаю, напрасны мои слова…
Мария со словами «пора кейфануть», вынула из кармана балдахина мешочек, напоминающий кисет, взяла папиросу «Беломор», выдула из неё табак и стала набивать опустевшую гильзу каким-то крошевом из кисета. Набив одну, протянула готовую Петру и то же проделала со второй папиросой, потом посмотрела на Рэма и Кирилла и спросила:
– Не желаете, мальчики, курнуть анаши?
Ни Рэм, ни Кирилл желания не изъявили. Мария чиркнула спичкой, дала прикурить Петру, затем прикурила сама.
Они, прикрыв глаза, курили, не обращая внимания на гостей.
– Пожалуй, мы пойдём, – проговорил Кирилл.
– Идите, мальчики, идите, – безразлично ответила Мария. – Только прихлопните дверь…
– Главное мы узнали у этих наркошей, Фрэнк в Москве, – сказал Кирилл, едва мы покинули негостеприимную квартиру. – Если не дозвонюсь до него, махнём в Немчиновку. Я знаю, где находится дача Вознюков.
В Немчиновку приятели приехали вечером. Покинув вагон электрички в числе немногих пассажиров, они спустились с перрона и окунулись в сгустившиеся сумерки. Кирилл остановился и пробормотал:
– Хрен знает, куда в этой темени идти. Ни одного фонаря. Я сюда летом приезжал днём компанией. Кажется, шли в этом направлении.
Он направился в сторону домов следом за опередившей нас группой молодых людей. Они о чём-то разговаривали между собой.
– Вы не подскажете, как пройти на улицу Московскую? – спросил их Кирилл.
– Мы как раз туда и идём, – ответила девушка в дублёнке. – Вам какой дом?
– Номер девять.
– Случайно вы не к Никите? – поинтересовалась девушка.
– К Никите, – ответил Кирилл.
– И мы к нему. Вы первый раз?
– Нет. Летом я был у него. Но запамятовал дорогу. Мы шли какими-то закоулками.
– Ага, это короткий путь. Сейчас и мы начнём петлять.
– С кем шли? – спросил высокий парень в лохматой шапке, беря Кирилла за локоть.
– С Бориными, с Петром и Марией, – пояснил Кирилл.
– А, этих параноиков знаю.
«Высокий» отпустил Кирилла.
Дача Вознюков оказалась одноэтажным домом, но весьма просторным. По протоптанной в снегу дорожке гости подошли к нему, поднялись на крыльцо.
В доме уже веселились. По крайней мере, откуда-то из его недр до вошедших донеслись звуки твиста или рок-н-ролла. Рэм всегда их различал только по названиям, напечатанным на дисках.
Скинув пальто на кучу уже брошенных на скамью ранее пришедшими гостями, Рэм и Кирилл вошли в комнату. В ней они увидели хаотическое нагромождение книг, лежащих стопками в углу, батареи бутылок с водкой и десяток гранённых стаканов. Рядом с ними в одном большом тазу лежали горой наваленные солёные огурцы, во втором – квашеная капуста. Гости, закусывая водку, и то, и другое брали прямо руками, отламывали куски от буханок чёрного хлеба. Тут же были яблоки и груши в картонной коробке.
Гости, их было не так много, человек пятнадцать, разглядывали повешенные на стены картины в грубых рамах.
Из магнитофона, так же стоявшего на полу, вырывался гром электрогитар и хриплые голоса певцов. Под них две пары тёрлись друг о друга в любовном экстазе. Одна из девиц, спустив верхнюю часть своего рубища и оголив груди, держала в руках стакан и пыталась подпевать магнитофону скверным визгливым голосом.
«Высокий», сбросив пальто, оказался в каком-то грязно-зелёном лапсердаке, и сделался похожим на большого кузнечика. Он подошёл к двум бородачам. Один из них был в красно-чёрном свитере и штанах непонятного покроя, на втором было надето нечто вроде моряцкого бушлата, надетого прямо на тельняшку, и мятые брюки, заправленные в кирзовые сапоги.
– В свитере Кузьмин, в бушлате и сапогах – Лифанов, – прошептала неожиданно взявшая Рэма под руку девушка, стриженная «под мальчика» и одетая в платье, похоже, из рыбацкой сети, под которым был лишь телесного цвета лифчик туго наполненный женской плотью и розовые панталоны, отчего она казалась совсем голой. Правда, поверх всего на ней была накинута белая пуховая шаль, в которую она куталась.
– А вроде должен быть ещё третий, как его… – сказал Рэм.
– Ты имеешь в виду Рудько? – улыбнулась девушка. – Рудько я. Светлана.
– Вы?.. Ты?.. – удивился Рэм и тоже представился: – Рэм.
Светлана взяла меня под руку.
– Странное у вас имя, – сказала Светлана.
– Родители виноваты, – смущённо ответил Рэм. – Оно расшифровывается как Революция, Электрификация, Москва или Маркс.
– Ничего, бывает и хуже, – улыбнулась Светлана. – Ты мне симпатичен и с таким именем. Пойдём, я покажу тебе мои картинки.
Она провела Рэма в соседнюю комнату, в которой тоже на стенах висели картины. Больше в ней ничего не было, если не считать стоящего в одном углу пианино и фикуса в кадке в противоположном. Видимо, организаторы выставки решили их не трогать из-за громоздкости и тяжести. На них толстым слоем лежала серая пыль.
– Вот, это моё, – сказала Светлана, указав на три картины размером приблизительно в газетный лист.
Тематика их была подстать наряду создательницы, почти морская. На одной из них была изображена вскрытая банка со шпротами, ломоть чёрного хлеба, стакан, на заднем плане бутылка с наклейкой «Московская». Со второй картины на меня сквозь рыбацкую сеть, словно сквозь тюремную решётку смотрели хитрые глаза мужика. Во рту у него дымилась зажатая зубами «беломорина». С третьей на меня смотрела сама Светлана в том же, так называемом, платье из рыбацкой сети, только без лифчика и панталон.
– Если у неё действительно такие сиси, как на автопортрете, хотел бы я пощупать их, – подумал Рэм и невольно скосил глаза на Светлану.
– Я ничего не приукрасила, – словно прочитав его мысли, проговорила девушка. – Только в последнее время я стала сбривать эти заросли с лобка.
Такая откровенность девушки, о существовании которой пять минут он и не подозревал, ошеломила Рэма. А та, заглянув ему в глаза, спросила:
– Тебе нравятся мои картинки?
– Да, нравятся. Особенно… твой автопортрет.
– Спасибо, – отозвалась Светлана и, обхватив руками голову Рэма, поцеловала его. Рэм невольно обнял девушку левой рукой, а ладонь правой прижал к её груди. Светлана оторвалась от его губ и, прерывисто задышав, прошептала: – Не спеши… Потом… Успеем...
Картины Кузьмина изображали какие-то грязные городские закоулки и помойки.
– Это моя помоечная серия, – хрипловатым голосом пояснил Рэму, подошедший автор, обдав Рэма водочным перегаром и чесноком.
Картины Лифанова оказались обычной абстракцией, грязными пятнами на картоне.
Гости, вкусившие водочки в первой комнате, войдя во вторую некоторое время разглядывали картины, висевшие здесь. Мужики дольше всего задерживались у автопортрета Светланы. Кто-то даже погладил изображённые груди. Один хипповатого вида со спутанной светлой бородкой подошёл к Светлане и похлопал её по плечу со словами: «Браво, детка!.. Смело!..».
В стороне от картин дискутировали трое мужчин. Рэм обратил внимание на молодого мужчину, похожего на иностранца, гладко выбритого и модно подстриженного в джинсовой куртке и джинсах. На груди его висела японская фотокамера. Они что-то говорили о власти партократии и извечной силе частной инициативы. «Выступал» больше «иностранец». С лёгким прибалтийским акцентом он, словно вдалбливал своим оппонентам в головы, то, что в государстве, где царит диктатура, застрельщиком перемен ныне бывает студенческая молодежь, что она считает себя ответственной за будущее, стремится к активной деятельности, занимая при этом позицию против догм, утвержденных правящими элитами: во всём цивилизованном мире они, молодые люди, – антифашисты, антиимпериалисты и антикоммунисты… Упомянул он что-то и о Чехословакии, в которой назревают какие-то события, направленные на модернизацию социализма.
К ним устремился Кирилл. Он что-то тихо сказал «иностранцу». Тот кивнул головой и, обняв за плечи, повёл Кирилла из комнаты.
Гости постепенно надирались. Кто-то уже лёг прямо на пол, ибо ни диванов, ни кроватей, ни каких-либо других лежаков, кроме домотканых дорожек, в доме не имелось.
– Обними меня, – вдруг проговорила Светлана. – Разве ты не чуешь, я уже истекаю от желания… Я, увидев тебя, решила, что мы с тобой сегодня же займёмся любовью.
Рэм, польщенный словами девушки, обнял её. Она прижалась ко нему и, запрокинув голову, потребовала:
– Целуй, целуй меня…
В это время кто-то выключил свет, и комната погрузилась в кромешную тьму. Послышалось повизгивание девушек и шорох одежд. Недолго думая, Рэм повалил Светлану на пол и потянул книзу её панталоны. Она принялась расстёгивать его брюки…
…Ранним утром Рэм и Кирилл, оставив гостеприимный дом в Немчиновке с его ещё спящими гостями, возвращались в морозной электричке в Москву. Приятелям нужно было поспеть на поезд, чтобы успеть вернуться в Энск и не прогуливать лишний день занятий в университете.
– Ну, разговаривал с Фрэнком? – поинтересовался Рэм у Кирилла.
– Видел, поговорил. В бумаге, он сказал, через границу рукописи перевозить опасно и попросил, чтобы я переснял их на фотоплёнку и до середины марта доставил ему. В конце марта он собирается съездить в Европу, заодно и передаст мои стихи и стихи Белой знакомому издателю. Только нужно достать где-то фотоаппарат.
– У меня есть камера, «Зенит» – ответил Рэм.
– Значит, Фрэнк Томпсон… – выслушав отчёт Рэма, проговорил Вадим Фёдорович. – И речи он ведёт опасные. Хочет у нас, в СССР, устроить вторую Чехословакию, где сейчас орудуют демагоги различных мастей, пытающиеся сбить народ с избранного курса. Ну да ничего у них не выйдет.
Рэм продолжал встречаться с Ивашовым. В середине марта Кирилл засобирался в Москву, но тут его вызвали в «серый дом». Побывав там, Кирилл поскучнел.
– Пригрозили, что посадят, если буду продолжать свою враждебную деятельность, – пожаловался он Рэму. – Произвол в действии. Но я добьюсь своего.
– Ивашов в Москву не поедет, – сказал Вадим Фёдорович Рэму. – Вместо него поедешь ты. Встретишься с Томпсоном и передашь ему плёнки от Ивашова. Скажешь, что Ивашов сломал ногу и лежит в госпитале.
– А что будет с Кириллом? – поинтересовался Рэм.
– С ним будет разбираться комсомольская организация. Но позднее, – ответил Вадим Фёдорович. – За всё нужно платить.
Рэм позвонил Фрэнку. Они встретились с ним у входа в метро «Площадь революции».
Фрэнк подошёл к Рэму, выслушал почему не приехал Кирилл и, не вынимая рук из карманов, негромко сказал:
– Хорошо. Оставишь материалы в автоматической камере хранения на Ярославском вокзале. Номер камеры 218. Шифр 9091. Положишь материалы, закроешь и наберёшь шифр 1909. Запомнил?
Сказав это, он направился в сторону «Метрополя». Рэм поехал на Ярославский вокзал и сделал всё, как приказал Фрэнк.
Прошло около месяца, и Вадим Фёдорович сообщил Рэму, что Томпсон был задержан нашими органами с поличным, изобличён в антисоветской деятельности и теперь ждёт суда.
– Его задачей было проведение идеологической обработки неустойчивых молодых людей, настраивание их против советской власти, против партии и комсомола, – сказал он и добавил: – В том, что мы не дали ему развернуться в полную силу есть и твоя заслуга, Рэм.
В июне Рэм успешно сдал экзамены. Получив диплом, он собирался ехать по распределению в Вологодскую область преподавать английский язык в школе. Незадолго до отъезда вечером ему позвонил домой Вадим Фёдорович, чего он раньше никогда не делал, и попросил завтра же в одиннадцать часов зайти в Управление в кабинет номер 317.
В кабинете, не очень большом, с обычным двухтумбовым канцелярским столом, с сейфом в углу, с кожаным диваном у стены, с портретами Ленина и Дзержинского, кроме Вадима Фёдоровича, сидевшего на диване, Рэм увидел пожилого мужчину. Это и был полковник Карпов. Он сидел за столом.
Дав знак Рэму сесть в кресло у стола, он поздравил его с получением диплома и предложил ему вместо учительства поступить на службу в органы государственной безопасности.
После недолгого раздумья, Рэм согласился, и вскоре оказался в Москве на курсах, где ему предстояло овладевать «шпионским ремеслом».