– Ты решился.
Чёрные глаза изучали меня – жадно и цепко, будто разглядывали сами мои мысли. Может, так оно и было.
Я лишь кивнул:
– Да.
– И помнишь, что назад пути не будет.
Неестественный низкий голос вызывал лёгкий озноб в затылке, но уже не пугал. Больше нет. Весь страх давно растворился – страх перед существом из иного мира, перед смертью, перед… перед всем.
– Помню.
Пять лет. Пять долгих лет я искал ответа на единственный вопрос, и вот он практически у меня в руках. И цена меня почти устраивала. Да, поначалу она казалась чересчур высокой, но я слишком долго искал, чтобы отказаться сейчас.
Существо покачало головой. Спустя время я научился видеть в нём нечеловеческое, отличать от обычных людей – в чьём бы облике оно ни пришло. Любой навык можно развить постоянной практикой. Воздух рядом с нами покрылся рябью, будто отражение в водной глади, начал плавиться, рсступаться, открывая портал в иное пространство – мир, откуда я вызвал эту сущность. А может, и ещё куда-то. Я не знал точно. Я ведь до сих пор не мог толком ответить даже, как именно сумел докричаться до существа, находившегося сейчас возле меня.
Несколько долгих лет. Многие сотни дней упорных поисков. Бессчетные часы в попытках получить ответы в науке, философии, религиях и учениях. Долгие бессонные ночи наедине с мыслями, с вопросами.
В одну из таких ночей он ко мне и пришёл. Нечто, непостижимым образом перешагнувшее границы миров, чтобы откликнуться на глас моего отчаяния. Неотличимый от человека внешне, но существующий вне этого мира. Абсолютно реальный – и нереальный одновременно.
У нас состоялся долгий странный разговор. Он рассказывал о том, как часто в молодом теле встречается одряхлевший разум. О том, сколько вокруг тех, кто мертв изнутри, хотя не прожил и половины срока. О том, сколько людей готово выложить любую цену за ответы на свои вопросы, не понимая, зачем им эти ответы. Говорил, что если слишком многие люди желают одного и того же или их стремления и мысли очень схожи, то где-то глубоко внутри звёзд рождается сущность, задача которой – отвечать на их мысли. И исполнять желаемое, если те готовы заплатить. Мысли людей порождают демонов. И демоны приходят к своим создателям.
В ту ночь демон, пришедший в ответ на мои мысли, дал мне время подумать.
До сегодня.
– Пойдём со мной. Ты сам увидишь свой ответ.
Я всмотрелся в зыбкий мрак портала – дыру между мирами, зияющую передо мной раскрытой голодной пастью. Поискал в душе хотя бы отголосок беспокойства. И не нашёл ни намёка.
Хмыкнув, я шагнул вперёд.
Что могло ждать меня по ту сторону? Что угодно. Другой мир. Другая вселенная. Открытый космос, глубины океана, бездонное ничто.
Я не знал, куда иду. Но уж точно не ожидал оказаться в том же месте, откуда только что пришёл.
Я с непониманием уставился на демона, появившегося из портала следом за мной.
– Что это?
– Не догадываешься?
Я покачал головой. Что-то смутно беспокоило меня, я огляделся снова. Привычная, знакомая до боли обстановка моей комнаты: стол у окна, кровать, старый тёмно-коричневый шкаф, кресло с выцветшей потрёпанной обивкой, заваленные книгами полки.
И я понял. Каждый предмет, каждая мелочь – всё вокруг говорило о том, что…
– … мы же… мы в прошлом.
Существо молча указало на приоткрытую дверь. Когда-то за ней была смежная комната. Детская. Я послушно шагнул вперёд и осторожно заглянул в комнату.
Я хорошо помнил такие вечера. Мама пела мне перед сном. Её тихий голос и такие знакомые мелодии – всё, что у меня осталось в память о ней. Это – и ещё старая тетрадка с её любимыми песнями.
Она погибла, когда мне ещё не было и восьми. Попала в ДТП. Отец еле опознал тело: кожа так сильно обуглилась, что черты лица оказалось не узнать. Я тогда впал в ступор на неделю. А когда вышел – долгие годы не мог поверить, что мамы больше нет, что она не вернётся вот-вот из командировки, не откроет дверь своим ключом и не подхватит меня, бегущего навстречу, на руки.
Мало что я помнил о матери – воспоминания со временем тускнели. Но этих песни до сих пор согревали меня в самые одинокие вечера. В восемь лет я впервые взял в руки гитару и подобрал мамины любимые колыбельные – ноту за нотой, аккорд за аккордом. Сложные, замечательно красивые и мягкие мелодии, сочинённые ею же на каком-то из бардовских слётов. Став чуть постарше, научился играть каждую песню из её тетрадки, спустя ещё пару лет начал сочинять свои…
И вот теперь я снова смотрел на неё. Сквозь годы до меня вновь доносилось мамино тихое пение. Неужели когда-то я был этим счастливым мальчишкой, уютно устроившимся у неё на руках и перебирающим чуть завивающиеся рыжие пряди? Я прислонился к косяку, не в силах оторваться от видения. Внутри было спокойно и тепло – так, как не было уже очень давно.
– Смотри, – тихо проговорил демон за моей спиной. – Смотри на них и спрашивай себя, бард – себя, а не меня, – откуда в твоей душе музыка? Кто вложил песню в твоё сердце, кто дал тебе уши, чтобы слышать её, голос, чтобы подпевать струне? Дьявол? Зло? Разве может эта музыка быть порождением зла? Разве сам ты – порождение зла?
Столько долгих лет я провёл в мучительных поисках ответа на вопрос, откуда внутри меня музыка? Что заставляет меня сочинять? Есть ли хоть что-то хорошее в том, что создала изорванная в клочья душа? Жив ли я, раз создаю музыку? Или давно мёртв, как и всё моё творчество – отражение раздавленного и сгоревшего заживо счастья?
Кто я? Живой, пытающийся залечить свои травмы песней? Или мёртвый, отравляющий своим ядом живых?
– Ты всегда знал ответ, бард. Твоя душа говорила это, шептала его тебе, когда ты пел эту песню! Зачем ты меня звал, бард? Ты ведь сам всё знал.
Да, знал. Мне стало легко и спокойно. Смерть ни при чём. Она – не яд, не зло. Эта музыка живёт во мне. С младенчества, с самого рождения, с того момента, как мама впервые спела мне колыбельную. И пела до сих пор – внутри меня, моей душе.
Я улыбнулся.
Лицо демона потемнело – то ли от ярости, то ли от других эмоций, я не стал разбирать. Он хотел было сказать что-то, но передумал. Расстроился? Или рассердился? Странно. С чего бы, он ведь победил. Я согласился с его ценой.
Чёрные глаза всматривались в моё лицо, пока я наблюдал за тем, как мать укладывает меня в кровать и целует, желая приятных снов.
– Я дам тебе день. Одни земные сутки. Чтобы ты попрощался со всем, что было тебе дорого в твоём мире, – проговорило существо. Я кивнул. Злился ли демон, пребывал ли в растерянности – мне стало всё равно.
–Пора возвращаться.
Да, пора возвращаться домой. Я не мог, да и не хотел стереть всё ту же чуть грустноватую лёгкую улыбку с лица. Мне было очень спокойно. Даже со знанием, что ровно через сутки – завтра, в это же самое время, – мне предстоит покинуть привычный мир, я чувствовал эти лёгкость и покой.
Не дьявол вложил в мою душу музыку, которую я нёс людям, не роковой случай. Я не принёс в этот мир зло. Никого не отравил. Потому что не был отравлен сам. Потому что песни, которые я пел и играл – порождение чистой любви, не затенённой ни единым человеческим пороком.
– Игорь! – дверь открылась, и в мою комнату вихрем влетел Димка – мой младший брат, пацан двенадцати лет. – Ты чё так рано?! Ты же спишь обычно до талого, фиг добудишься!
Я отложил ручку, отодвинул тетрадь и прислонил гитару к краю стола, оглядываясь на брата с растерянной улыбкой. Копна каштановых волос и большие зелёные глаза. Какая-то убогая футболка с трансформерами – её б на тряпки, вместе с рваными в двух местах шортами. Нахальный. Языкастый. Доставучий, как и все подростки. Но ни на грамм не менее родной.
– Не знаю, не спится.
Я протянул руку и взъерошил и без того встрёпанные волосы брата. Он привычно увернулся и насупился – даже возмущённо махнул на меня кулаком, но ничего не сказал. Странно. Обычно за такие вольности мне влепляют нехилый выговор в не по возрасту крепких выражениях.
– А где папа?
– На кухне он, – буркнул Димка и, развернувшись, выбежал из комнаты.
Ну да. План поскакать у меня спящего на спине потерпел фиаско, на очереди дела поважнее пустой болтологии.
Я поднялся из-за стола, аккуратно вырвал листок, на котором писал, из тетради и сунул его в нагрудный карман.
С кухни пахло завтраком. Отец готовил оладьи. В выходные он никого не подпускал к плите: организовывал круговую оборону и гонял всех желающих занять его пост полотенцем. Оккупация кухни длилась до утра понедельника, когда он уходил на работу, и возобновлялась в пятницу вечером. С заведённым им графиком никто особо и не спорил, тем более что готовил отец очень вкусно.
– Привет, пап, – я уселся на стул возле холодильника.
Вид крупного мужчины с армейской стрижкой и выдающимся пивным животиком, в фартуке с мультяшками колдующего у плиты, способен с непривычки обескуражить.
– Утречка! – батя отсалютовал мне вилкой и тут же вернулся к возне с аппетитно пахнущими лепёшками, шкворчащими на сковородке. – Какие планы на выходные?
– Да так… пройдусь немного, погуляю.
– С друзьями?
Я бросил взгляд на широкую отцовскую спину и по привычке выдал:
– Пап, ну какие друзья, ну?
Отец усмехнулся:
– Не бывает такого, чтобы у мужика в двадцать лет не было корефанов.
– Так лето же. Все разъехались…
…и никого из парней не удастся повидать последний раз. Может, хоть позвонить?..
– Тоже надо бы ехать к бабушке на участок, – пробормотал отец. – У неё там с парником чёрт-те чё творится после зимы, да ещё с поленницей своей…
В кухню заглянул Димка:
– Бать, ну кушать хочется!
– Ты умылся? – не поворачиваясь, спросил отец.
– Ну так да!
– Тогда садись.
Я наблюдал за ними, будто видел впервые. Диалог, звучавший каждые выходные. Я не замечал раньше таких простых вещей. Хотя, наверное, их и не положено замечать. Из них складывается наш быт, наш маленький мирок, уютный и привычный. Так и должна выглядеть обыденность – мозайкой из тёплых, часто незаметных деталей вроде утреннего запаха оладий или мятого вихра на башке брата. Все наши дрязги, всё негативное, на что мы мгновенно отвлекаемся, выброшенные из нашего домашнего уюта – не норма, это нечто из ряда вон. И там, вне этого ряда, они и должны оставаться.
Оладьи были как всегда вкусными, но у меня снова возникло ощущение, будто я никогда до сегодняшнего дня их не пробовал. Грусть поднялась внутри, тягучая и едкая. Я отогнал её. Запретил себе грустить. Я просто наслаждался вещами, казавшимися мне раньше совершенно обычными, как нечто само собой разумеющееся.
– Спасибо, пап! – поднимаясь со стула, широко улыбнулся я отцу – и неожиданно даже для самого себя сгрёб брата в охапку. Димка от такой наглости чуть не поперхнулся и тут же принялся отбиваться:
– Игорь, блин, ты чё, совсем больной?! Пусти меня! Придурок…
– Дима, – одёрнул его отец, но ни брат, ни я не обратили на это внимания. Димка, наконец вывернувшись из моих рук, от души ткнул меня локтем в бок и буркнул что-то о возмутительном по его мнению поведении некоторых слабоумных родственников.
Я искренне рассмеялся и ушёл из кухни. Ни слова не сказав, быстро надел ветровку, влез в кроссовки и вышел на улицу.
Раннее утро. Солнышко едва-едва начало согревать землю, свежий июньский воздух наполнял лёгкие и нос запахами зелени. Я вздохнул и оглядел залитую светом улицу. Прохожие спешили на рынки, в магазины, к знакомым в гости, но машин ещё было мало. Пройдёт ещё часика два – и тогда жизнь закипит.
Вот бы сходить сегодня на площадь, вдруг подумалось мне. Просто чтобы почувствовать себя песчинкой в людской толпе, пройтись по заполненному народом пространству, уворачиваясь от прохожих, попить холодного квасу из прикрытой тентом бочки. Ощутить свободу и безмятежность.
Но до того времени у меня остаётся ещё несколько часов, которые я не намерен терять просто так.
Я неторопливо двинулся вдоль дороги, разглядывая яркую насыщенную листву деревьев, изумрудного цвета траву, стайки встрёпанных воробьёв, дерущихся за просыпанные кем-то семечки.
Как же прекрасен мир за несколько часов до того, как ему суждено окунуться во мрак.
Нет. Во мрак суждено окунуться только мне. Мир останется прежним. И в этом тоже есть своя необъяснимая особенная красота.
Знакомая улица. По обочине тянется ряд многолетних тополей. Старые побелевшие корни вздыбили потрескавшийся асфальт дорожек. Солнце заглянет сюда лишь днём, а пока что улицу укрывает мягкая утренняя тень.
Я по привычке свернул к давно знакомому подъезду, толкнул вечно открытую обшарпанную дверь и начал подниматься по лестнице. Запах отсыревшей штукатурки, характерный для наших подъездов, смешивался с запахами еды, моющих средств, газет в почтовых ящиках, которые забыли забрать накануне. Пыль на маленьких окошках делала бьющие сквозь них солнечные лучи объёмными. Кто-то выставил на подоконнички цветы, и в подъезде сразу стало уютнее. Даже пыльный воздух как-то потеплел от яркой домашней зелени.
Третий этаж, железная синяя дверь. Ещё помню. Хотя, кажется, прошло не меньше парочки вечностей. Я нажал на звонок. Шаги раздались не сразу: босые ноги по мягкому ковру. Замок щёлкнул.
– Здрасте, тёть-Ань, – беззаботно улыбнулся я. – Настя дома?
Анна Сергеевна – полноватая женщина средних лет в синем узорчатом халате – чуть удивлённо, но всё-таки приветливо улыбнулась в ответ:
– О, привет, Игорёш. Да дома, конечно, позвать?
– Не надо, – я мотнул головой. – Можно, я прибуду как сюрприз?
Анна Сергеевна пожала плечами и посторонилась, пропуская меня в квартиру:
– Проходи тогда сам. Пойду чайник поставлю.
Здесь всегда пахло теплом и мятой. Одетый сумраком коридор казался тоннелем со светящимися по бокам порталами, каждая комната – совершенно отдельный мир. Зал – обитель гостеприимства с лакированной мебелью советских времён, тяжёлыми портьерами и складным столом в углу – всегда под скатертью, всегда с корзинкой свежих фруктов. Родительская комната – библиотека с огромной двухместной кроватью в окружении почти музейных стеллажей. Третья же комната – …
Я скинул кроссовки, привычно повесил куртку на крючок у двери и, неслышно ступая по тёмно-бордовому ковру, пошёл по коридору до самой последней двери. Она, как и всегда, была открыта. У окна стол с аккуратно сложенными на нём листочками и тетрадями, рядом возле стены – тёмный шкаф с зеркальными дверцами. К дальней прислонена тёмно-коричневого цвета гитара. Когда-то давно я менял на ней струны: старые совсем истёрлись, и одна, оборвавшись, поцарапала мне руку. Помню, эта царапина долго не хотела затягиваться – неделю ходил с пластырем на пальцах. Слева от двери – кровать, застеленная коричневым мягким покрывалом.
Я остановился на пороге. Какая знакомая картина. До боли уютная и родная. На кровати, подобрав под себя ноги, сидела девушка со светло-русыми, почти соломенными волосами, собранными в хвост. Читала какую-то книжку. Если правильно помню, что-то из Фрая. Про "безумного рыбника", кажется. Видел обложку – с неделю назад, когда мы случайно столкнулись в университете.
Я вздохнул и шагнул в комнату. На меня поднялся удивлённый взгляд серых глаз. Так увлеклась чтением, что не сразу заметила.
– Игорь?
Я улыбнулся. Сколько раз за сегодняшнее утро я улыбался? Больше, наверно, чем за весь прошедший год. Ровно столько мы уже не вместе.
– Привет. Без предупреждения припёрся, извини. Не помешаю?
Девушка отложила книгу:
– Ты чего? Случилось что-то?
– Не. Просто хотел тебя увидеть.
– Послушай, если ты по поводу того диска с фильмом – то… – она встала с кровати и направилась к полке, на которой аккуратной стопкой лежали коробочки с дисками.
– Да нет, Насть, – перебил я. – Я же говорю, просто захотелось тебя увидеть.
Я вытащил из кармана листок и положил его на стол:
– Сегодня написал. Когда уйду – попробуй сыграть, пожалуйста. Аккорды я подписал, там ничего сложного.
Она приподняла одну бровь – такое выражение я больше ни у кого не видел. И наконец-то, спустя целый год, вернулась щемящая боль. Я сделал ещё шаг и обнял её – так нежно и так крепко, как только умел, чувствуя, как она в ответ обнимает меня:
– Милая моя родная девочка… как же сильно я тебя люблю.
6.06.08