Часть первая
28-го августа 1941 год прекратила своё существование Автономная Республика немцев Поволжья. В составе РСФСР она числилась с 1923-го года. Но немцы появились в Поволжье намного раньше, в 1762-м году по указу Екатерины II. Это были переселенцы из немецких земель Гессен, Саксония, Гольштейн, Майнц, Баден, а так же из Швейцарии, Франции, Нидерландов, Швеции и Дании. Там были и лютеране, и католики. Говорили на разных диалектах, иногда не понимая друг друга. Но дети обучались в школах на немецком языке, и к тридцатым годам немецкая автономия стала одной из первых автономных республик сплошной грамотности. Осенью 41-го началась депортация поволжских немцев в Сибирь, Среднюю Азию и Казахстан.
Посёлок Аксай подхоза МВД получил своё название от речки Аксай ( Белый ручей). Речка брала начало в Аксайском ущелье Заилийского Алатау и уходила на север, в бесконечную степь. Находился он на десятом километре от Алма-Аты по ташкентской трассе чуть дальше совхоза «Тастак», за обширным пустырём. Глубокой осенью сюда прибыли несколько семей из Поволжья. Разместились они в двух бараках, и сразу пристроили к зданию начальной школы правое крыло — детей прибавилось. Весной получили участки под строительство домов, и возникли две чисто немецкие улицы, которые после войны стали в шутку именоваться «Западный Берлин». В первые послевоенные годы приехали сюда, уже в первое отделение совхоза «Аксай», родственники немцев из Северного Казахстана. «Западный Берлин» раздвинул границы ещё на две улицы.
В полутора километрах от основного посёлка есть хуторок АЗТМ в несколько домиков. Во время войны там были огороды рабочих Алма-Атинского Завода Тяжёлого Машиностроения (АЗТМ). Кто-то поселился на этом месте потом временно, да так в мазанках и остался.
«Белоруссия» — другой хуторок в противоположном направлении, также в полутора километрах. Чуть дальше — МТФ с двухквартирными совхозными домами для доярок. Два дома — немецкие, их сразу видно. Вот ведь все условия равные, а какая разница в отношении к жизни.
На целине после первого курса института, стоя перед зданием сельской школы на краю посёлка Шелоксай, я сказала себе: «Нет, это не школа моей мечты!..» Зря сказала. Первой школой в моей учительской биографии стала точно такая же, с той разницей, что находилась она не в конце посёлка, а в центре, рядом с клубом, почтой и музыкальной школой, по соседству с городом — Алма-Ата вплотную приблизилась к Аксаю, совхоз «Тастак» вошёл в черту города, только дорогу перейти. Оставался между ними большой пустырь с холмом, называемым «Курган». Школа уже представляла собой букву П — пристроили ещё одно крыло и установили во дворе обелиск погибшим в войну односельчанам.
Оказалась я в школе случайно — учитель английского выиграл по лотерее «Москвич», и на первой же неделе, в мае, разбился на нём. Я искала место поближе к городу, в самой Алма-Ате очередь подошла бы лет через десять. Меня сразу взяли.
Учителя возвращаются из летнего отпуска 26-го августа. Я не возвращалась, я начинала свой первый учительский учебный год. Завуч Пётр Фёдорович, «Петя-Федя», сразу окрестил меня «Гертруд», а «немку» Лину Артёмовну — «Гертруд-2», хоть она и работала в школе уже год, ожидая, когда в «Дружбе», нашем центральном отделении, откроют новую школу. С 16-го августа началась моя «настоящая» работа.
Для ежегодной переписи учеников мне достались две «немецкие» улицы в «Западном Берлине». Посещала «свои» дома я рано утром, перед работой, чтобы не ездить из города специально. В 7 часов утра в доме идеальная чистота, нигде ни одной лишней вещи, будто только что прибрали к моему приходу. Готовится обед, капустой тушёной пахнет. Во дворе тот же идеальный порядок.
Познакомилась с будущими коллегами. Из города приезжают кроме меня ещё четверо, остальные местные. Лина живёт в «Дружбе», у них с мужем свой дом, хозяйство большое — свиньи, утки, куры, гуси. Сыну четыре года. Моему Алёше полтора, он только что поступил в ясли. На это обстоятельство в РайОНО не обратили внимания — в районе учителей не хватает, после институтов все хотят устроиться в городе.
Утром вызывает к себе Петя-Федя:
— Гертруд! Пойдёшь в 82-ю к Юрию Петровичу, принесёшь от него несколько папок с личными делами.
82-я — это через дорогу, минут двадцать ходьбы, школа городская. Получаю какие-то личные дела, возвращаюсь к Пете-Феде.
— Ты хоть знаешь, что это такое?
— Ну, личные дела чьи-то.
— Это «мёртвые души».
— ??
— У нас недобор в девятый класс. Если не наберём 18 человек, класс не откроют. Ребята поедут в «Дружбу», а ты потеряешь час из своих шестнадцати. И через год тогда десятого не будет, снова час твой пропал. У нас пока пятнадцать. Вот эти шесть «берём взаймы» у Ковешникова, у него всегда больше, чем надо. После отчёта по контингенту они у нас «выбудут», а у него «прибудут». Вот и вся бухгалтерия.
— А если в РайОНО узнают?
— Да знают они, делают вот так, — он показывает жест, означающий «смотреть сквозь пальцы», — а эти для десятого, там тоже всего шестнадцать.
— Куда же они после восьмого пропадают? Я списки видела, там и по тридцать есть. У меня в пятом двадцать шесть будет.
— Кто в техникум, кто в ПТУ, немцы своих долго в школе держать не хотят. У тебя неполная ставка и ещё кое у кого. Завтра надо газету сделать к началу учебного года. Все остальные в Каскелен поедут на конференцию.
— Я рисовать не умею.
— Сашка Мизрахиль придёт и твоя Людка Сбойчикова стихи напишет. Тебе текст составить и разместить, — отставной капитан, фронтовик, с ним не поспоришь.
Поскольку живу далеко, на работу приезжаю рано. Двадцать шестое августа. Жара. На мне летнее платье, волосы в два хвоста на резиночках. Жду помощников. Появляется молодой человек:
— Новенькая? Как зовут?
— Гертруда Александровна.
— Фу, это по английскому, что ли? Извините.
— Ладно, переживу. Рисовать вот не умею.
— А! Это мы живо. Что где рисовать?
Подходит другой десятиклассник, от удивления сначала немеет, потом радуется:
— Геля! Ты что тут делаешь? — это мой сосед по первой нашей улице на АДК Валерка Федотов. Тогда он пятиклассник был, я — студентка, больше мы не виделись.
— Гертруда Александровна. Она будет по английскому вместо Иван Палыча.
— Ой, я не смогу тебя так называть...
— Ну, и не называй, велика беда.
— И что в жизни делается... — никак не может отойти от удара судьбы Валерка. А мне становится интересно.
Третий помощник нарисовался, точнее помощница.
— Люда, иди сюда, — Валерка, как все в школе, знает всех. Это Люда Сбойчикова, будущая пятиклассница, она стихи пишет, только тему дай. Мой будущий класс. Девица взрослая, крупная, с глазами Татьяны Самойловой. Отец у неё художник.
— Вы — Гертруда Александровна, мой классный руководитель, — не спрашивает, констатирует.
— Что, очень похожа?
— Не совсем. Я думала, вы взрослее.
— Хотелось бы кого-то постарше?
— Опять же не совсем, у нас уже была баба Аня.
— Людка! Я тебя пристукну! Баба Аня! Да Анна Романовна совсем ещё не старая, — Саша Мизрахиль за свою первую учительницу горой встал.
— Тебе не старая, а нам — баба Аня, ты сам скоро старый будешь.
На это уже и возражать не стоит. Нескучный народ, успевай реагировать.
Газету сделали за два часа в лучшем виде. Все мои литературные поползновения Люда Сбойчикова обратила в стихи без видимых усилий. Талант, однако. И такая серьёзность в одиннадцать лет. Что, весь класс такой?
Класс оказался обыкновенным, да не совсем. Из двадцати шести всего восемь девочек. Мне, правда, сразу пояснили — восемь девочек и Павленко. Вовка Павленко родился восьмого марта, и фамилия то ли мужская, то ли женская. Вот и потешаются. Девчонки все крепенькие, пацаны всякие.
Тридцатого августа — торжественная линейка, чтобы тридцать первого был для всех выходной. У обелиска во дворе весь посёлок — родители, представитель совхоза, старшая группа детского сада. Перед линейкой Пётр Фёдорович:
— Гертруд! Ты в музее была уже?
— Нет.
— Ну, вот с классом пойдёшь после линейки, а потом вас в парк Панфиловцев отвезут, Зенин автобус дал. Тебя на обратном пути домой забросят.
Речи, поздравления, музыка, цветы учителям и к обелиску, и все по своим классам, а мои — в школьный музей Боевой Славы, и я с ними, впервые.
Вошли, дверь закрылась, погас свет, зазвучала песня «Вставай, страна огромная!..» Где-то, будто на горизонте, кровавая полоса рассвета. Мороз по коже.
Появился свет, началась экскурсия — Брест, Блокада Ленинграда, Битва за Сталинград, Курская дуга, Взятие Берлина, Односельчане — ветераны войны. Негромко, фоном — Бетховен, Чайковский, Шостакович.
Экскурсия сокращённая, рассчитанная на возраст. Девятиклассники-экскурсоводы рассказывают, как создавался музей, куда по местам боевой славы возила ребят Тамара Анатольевна, кто расписывал панно, а это — Владимир Васильевич Сбойчиков, отец моей Люды-поэтессы. Пять минут дают посмотреть экспонаты, и едем на совхозном ПАЗике в парк, к монументу 28-ми Героям-Панфиловцам. Дети мои здесь впервые, никто из родителей их сюда не возил. Раздаю им свои цветы, кладут к Вечному огню, притихли, молчат. У меня самой комок в горле. Отходят в автобусе, начинается возня. Дядя Миша, водитель, быстренько их успокаивает:
— Хватит, а то в столб въеду, кто вас в другой раз повезёт?
Такие уроки истории, а , скорее, патриотизма, получают пятиклассники сш-92 Каскеленского района каждый год. Директор Тамара Анатольевна не зря историк.
При разделе класса на английскую и немецкую группы неожиданное препятствие — на английский по желанию определились девять человек. Остальным потребовался немецкий. Понятно, большая часть класса — немцы, а у них же друзья. Пошли мы с Линой на хитрость. Пусть те, кто не немцы по национальности первые пять уроков походят туда-сюда, и потом решат окончательно. Пришли после третьего урока ко мне ещё четверо. История с делением будет продолжаться три-четыре года, пока семье Гомер не придёт письмо из Америки. Переведу сначала письмо, потом ответ, и следующей осенью проблем с набором группы не будет. Будет много других.
Первая не заставила себя ждать. В этом учебном году страна перешла на новый учебный комплекс по английскому языку. Авторы предлагали учебник для учащихся, книгу для учителя, набор наглядных пособий и пластинки к текстам. В моём арсенале оказался только учебник для учащихся. Со старым учебником я хорошо знакома, а тут поди, разберись — все инструкции в книге для учителя, коей я в глаза не видела. Только через двенадцать лет получу я, наконец, книгу для учителя, и сильно удивлюсь, как мне удалось своих первых учеников хоть чему-нибудь научить. Долго удивляться буду и тому, как все мы умудрялись пройти программу за две четверти, поскольку первая и четвёртая практически проходили на полях — то уборка, то прополка.
Первый раз я с содроганием ожидала тяжёлых томатных боёв, и приготовила репрессивные меры. Забыла, что это сельские дети, всё лето на полях. Стою с блокнотом, записывать буду, кто сколько собрал. Смотрю, а делать-то мне нечего — бегают к ящикам, не успеваю уследить. Плюнула, положила блокнот и пошла помогать сортировщикам. Тётя Катя Фарафонова, звеньевая, которая за нами присматривала, то и дело выражалась не совсем литературно, а то и совсем не литературно. Завидев меня, извинялась:
— Ой, извините, я вас не заметила, — а перед детьми извиняться не стоило , так разговаривали все, кроме немцев.
Норму мои муравьишки выполнили за час. Я обещала, что, как только норму сделаем, пойдём на «пик», горка такая в сторону Бурундая, потом там будет кладбище. Сдала я собранное тёте Кате, и мы отправились в свой первый поход. Устала я тогда очень. Оказывается, мы протопали туда и обратно шестнадцать километров, две туристические нормы. Но ребятня этот путь по весне за подснежниками раза два-три в неделю проделывает. Уговорились зимой сходить сюда на лыжах — гора отличная.
— Ты куда это с ними ушла вчера, часа не работали?
— Я на время не смотрела, мы норму сделали.
— Три часа надо было работать.
— А тогда норма зачем?
— Другие же не ушли.
— На здоровье! Ваши сколько сделали, сто ящиков? А мои сто двадцать пять.
— Ну, и что? Другим надо было помогать. Никто тебя не отпускал.
— Я никого и не спрашивала. По пять ящиков на каждого, это плохо? Вы видели, как они носились? Мы ещё и на «пик» успели.
— Нет, Гертруда, так не пойдёт, надо остальных ждать. Или норму больше давать.
— С чего это? Седьмой и восьмой будут по четыре ящика делать, а пятый по десять, что ли?
Аргументы у моих оппонентов закончились, но недовольство осталось. Тамара Анатольевна, однако, слова не сказала. Петя-Федя тоже промолчал, но я видела, что он на моей стороне. Раздражение у моих коллег оставалось ещё некоторое время, но дурной пример заразителен, стали и другие делать то же самое. А в общем приняли меня хорошо, опекали даже.
В первое же сентябрьское воскресенье я потащила свой пятый класс в горы. Никого в школе не предупредила, и не знала, что надо, поехали да и поехали. Одна с малознакомыми ребятишками, без всяких инструкций. По-моему, инструкции существуют для начальства, чтоб их не обвинили, если что случится. Но тогда я об этом не думала. Вышли мы из автобуса на Медео и отправились на «Эдельвейс».
А родной Аксай гудел. Директор школы утром узнала, что пятый класс в горы ушёл с малоопытной учительницей, без «взрослых», собралась нас догонять. А куда? Положилась на судьбу. К вечеру я их благополучно доставила к школе. Тут меня Тамара Анатольевна и поймала. И дала жару. Никому никогда и в голову не приходило возить детей в горы, тем более в свой выходной.
— А сын-то у тебя с кем?
— С папой.
— Будешь так работать, у твоего сына другая мама появится. Впрочем, молодец. Меньше других слушай, думай сама. Только, Бога ради, хоть мне заранее говори, куда их поволокла.
В следующий раз я их «поволокла» в ТЮЗ на прекрасный спектакль «Конёк-горбунок». Все классы в театре ходят строем, мои сами по себе, с билетами на руках. Пусть учатся место находить и просто привыкают к театру. Наблюдать за ними — одно удовольствие.
И сюрпризов в тот первый год мне выпало не мало. Прихожу однажды на урок, открываю дверь, мне в лицо летит половая тряпка и покрывает голову, как паранджа. Снимаю:
— Вы знаете, что у нас в полу грибок?
— Знаем...
— Вот, теперь он у меня на голове. Года через три все волосы вылезут...
— Ой, Гертруда Александровна, бегите к Наде Дубровиной домой, она ближе всех живёт, мойте голову скорее! Мы же не хотели! Мы тихо посидим.
— Ладно, у меня ваш урок последний, может, не облысею за это время, дома вымою.
В другой раз что-то уж больно смирно сидят. Оглядываюсь — всё в порядке, а народ замер. Минут через двадцать раздаётся хлопок, будто бросили мешок с мукой. Класс взрывается — Саша Броцман упал. Все двадцать минут он висел на вешалке, поджав ноги за пальто и куртками.
Однажды тот же Броцман съел тетрадь. Натурально, целую исписанную тетрадь, правда, без обложки. Думали, в больницу надо везти, нет, обошлось. Зачем? Низачем, ради самого процесса, чтобы других удивить. Теперь знаю — это способ самоутверждения, компенсация за маленький рост.
Был в шестом классе, в моей английской группе, такой Лёня Локтионов, Змей Горыныч и Кащей Бессмертный в одном лице. Жестокости ребёнка приходилось удивляться. Собственную собаку истязал, как мог, дрался со всеми подряд, только что не до смерти, мог мышь живую кому-нибудь в сумку подсунуть, школу сто раз собирался поджечь. Его самого отец бил нещадно. Кличка у него была «Паразит», родители так величали.
Подхожу как-то утром к школе, ко мне несётся вся мужская часть класса. Девчонки тут же, но не подходят.
— Мы Паразита вчера отлупили.
— Все вместе одного?
— Втроём.
— За что?
— Кошака в солярку опустил и поджёг, гад!
— Кота спасли?
— Не-а, удрал, потом мёртвого нашли, закопали.
— Хорошо поддали?
— Нормально. Его мать у директора сидит, вас ждёт.
— Что поддали — молодцы, кота жалко.
Решила, что не пойду к директору, пока не пригласят. Не пригласили. И родителей моих пацанов никто не вызывал. Тамара Анатольевна была человек многоопытный, необдуманные решения принимала редко. А конфликты гасила легко и без последствий.
Лёнька плевался из «харкалки», бумажной трубочки, пластилином девчонкам в волосы. Однажды сделал это на моём уроке. А кусок, довольно приличный, «неиспользованного» пластилина лежал на краю парты. Я подскочила, схватила этот кусок, и добрую половину буквально втёрла в его стриженную макушку.
— Вы чего?!
— Ничего. Живу тут.
— Недолго вам тут жить!
— Посмотрим. Иди, отмывай, урок последний. Может, поймёшь, как из кос твой пластилин выколупывать.
— Ну, ладно...
Ничего он, конечно, не понял. Досаждал Аксаю ещё два года, потом свалился с крыши головой на железный штырь и тут же умер.
Не могу сказать, чтоб я была убита горем, но вдруг осознала — отец виноват в этой смерти, в том, что вырос мальчишка живодёром таким. И укрепилась в этой мысли, когда другой папаша прямо в учительской снял ремень и начал бить Женьку Шамтюкова. Не знаю, за какие грехи вызвали в школу отца этого семиклассника, но все, кто был в учительской, в унисон несли на мальчишку всё, что имели за душой. Отец не выдержал стыда такого и снял ремень. После второго удара я ринулась Женьку отнимать, получила третий на себя, а Женька выскочил в коридор. Я стала истерично кричать на отца, хотя кричать-то надо было на учителей. Себе слово дала никогда не выливать на родителей свои эмоции, чтобы не вложить в их руки ремень.
На очередном родительском собрании я попросила слова и минут пятнадцать пыталась убедить взрослых людей, что бить детей бесчеловечно. Выслушали меня. Потом встаёт Иван Кунц, отец пятерых наших учеников, и отвечает:
— Это, может, и правильно с вашей колокольни, а мы — люди верующие, Библию читаем. Там ясно сказано: «Кто бережёт розгу, тот не любит своего сына» и ещё: «Наказывай сына в раннем возрасте, чтобы не пришлось тебе применить ещё большее наказание впоследствии»
— Да почему же так жестоко?!
— Как умеем. Меня тоже отец драл — вот, живой, и зла на него не держу.
— Наверное, в Библии есть и другие слова, да и писали её в жестокие времена. Что ж теперь туда возвращаться.
— Времена всегда одинаковые, а с Богом не поспоришь.
Ой, как жаль, что совсем не знаю Библию... На помощь приходит Тамара Анатольевна:
— Ваня! Ты же сам-то своих пацанов не бьёшь.
— Не заслужили пока.
— Ну, так и не защищай драчунов. Кроме Библии есть ещё советский Уголовный кодекс, где за такие дела предусмотрено наказание.
Спасибо ей. Совсем я мало знаю, надо к таким выступления как следует готовиться.
Регулярно заполнять журналы у меня не получалось — Лина брала их на свой урок и чётко отмечала всё, что надо. Я всё отмечала в своей тетради, но переносить оценки в журнал забывала. Потом садилась и делала месячную работу за два часа после уроков. Темы и задания писала по-английски, соблюдая даты по календарику. Никто не возражал. Планы тоже писала по-английски. В первой четверти успеваемость по моим группам составила 100%, процент качества знаний — 60%. Небывалый случай — 60% учеников успевали на 4-5. У Лины соответственно 80% и 20%.
— Не бывает стопроцентной успеваемости! — кто-то из учителей на педсовете, — ты что, двоек совсем не ставишь?!
— Нет. Зачем? Пусть в другой раз ответит, у меня же полкласса, время есть.
— Это что за бесхребетность такая?! Какой-то дешёвый авторитет. Они тебе на голову сядут!
Но на голову никто почему-то не садился. Гром над моей головой грянул во второй четверти. Пете-Федя стал проверять журналы и обнаружил в середине декабря, что последние записи я там делала в начале ноября.
— Гертруд, либэ фройнд, — когда он бывал рассержен, просто недоволен или растерян, вставлял в речь словечки, копируя аксайских немцев, — где оценки?
— Вот они, — показываю тетрадь, — Лина на урок журнал берёт, а я забываю во-время. Да и не умею на уроке — некогда.
— Это тфой филькин грамот, а журнал есть документ. Давай, быстро переноси, а то комиссия придёт, нам с тобой один срок на двоих выпишет, и аллес капут. Ещё раз поймаю, вычту из зарплаты.
Я прикинула, сколько надо будет «вычесть» и ужаснулась — весь месячный заработок. Вообще, эта часть учительской работы меня убивала морально. Ставить оценки было каторгой. Мне хотелось оценивать труд, старание, успехи, а не качество знания. Старается человек, старается, а сделает две-три ошибки — тройка. И захочется ему в другой раз стараться?
Или — вечером были гости, пели-плясали до часу ночи, не выучил, на следующий день — пара. Не могла я со всем этим согласиться.
Дальше. Учительская ставка — 18 часов в неделю. В зависимости от стажа — от 90 до 120-ти рублей. Мой стаж с учётом года работы до института пять лет, 110, но ставка неполная, значит 98. Пять рублей — проверка тетрадей, десять — классное руководство. По-моему, за классное руководство надо целую ставку платить. А пять рублей за проверку тетрадей не насмешка? Литераторы и начальная школа за этими тетрадями сутками сидят весь учебный год. И нигде не учтено, что к урокам-то готовиться надо, планы писать. Нашу работу на полях весной и осенью тоже оплачивать никто не собирался — у нас, оказывается, ненормированный рабочий день. Плюс агитаторская работа перед выборами и на выборах. Из РайОНО пришла бумага — кому-то потребовалось учесть всю домашнюю живность по дворам и количество фруктовых деревьев. Местные не ходили ни по каким дворам, от фонаря записали, а я-то новенькая. Да ещё «городская». Пошла. Правда, быстро поняла — надо просто написать что-нибудь, не мудрствуя лукаво и не беспокоя зря людей.
А почитать, в театр сходить, со своими детьми пообщаться, мужу внимание уделить (если успела замуж выйти)? Умные директора давали возможность учителям передохнуть во время каникул. Мне повезло — Тамара Анатольевна не требовала, чтобы мы в каникулы ходили в школу.
Классные руководители плюс ко всему обязаны были ежегодно делать ремонт своих классов-кабинетов силами учеников и родителей. При этом никакие денежные сборы не позволялись. Известь, краски, кисти денег стоят. Где взять? Ваши проблемы, но сборов делать нельзя. В Аксае, правда, совхоз материалы покупал.
Сто лет назад Влас Дорошевич описал жизнь школы и отношения между учителями и учениками — вечное состояние холодной войны. Учителя мстили воспитанникам за своё нищенское существование. В городских школах, однокурсницы делились, «холодная война» и сегодня имеет место — у учителей не хватает денег на чешские сапоги, в каких щеголяют старшеклассницы. В Аксае ничего такого не наблюдалось, учителя являли собой эталон во всём. Собственно, так оно и было, всё самое красивое и возвышенное наши дети познавали в школе. Родители в этом смысле могли им дать не много, на линейки в начале и конце года приходили, как в театр.
В начале учебного года надо посетить всех учеников, посмотреть условия их жизни. Другие не ходят — бывали уже, а мне придётся. Большая часть моих живёт в «Западном Берлине». У некоторых была уже в августе с переписью, удивлялась порядку в доме и во дворе. У других тот же порядок, ничего лишнего. Домотканые половики кругом, даже на крыльце и в летней кухне, дорожки по стенам, вышитые латинскими фразами — выдержки из Библии. Это вместо икон, многие аксайские немцы — лютеране. Мебели почти нет— кровати, самодельные диваны-скамьи, столы. Шифоньеров не видно.
— А бельё где держите?
— Вон, по-немецки, — небольшая комнатка, слева полки для белья, остальное — место для одежды. На веранде такая же комнатка, там рабочая одежда и обувь. В кухне высокий комод, видимо, полотенца, посуда, ещё что-то, не спрашиваю.
Поражает удивительная похожесть интерьера. И хрустальная чистота окон.
— Когда успеваете окна так часто мыть?
— Не успеваю, Надя моет по четвергам. Мне не до окон, поздно с работы прихожу.
— А Иван( семиклассник) за что отвечает?
— Поросята. Бабушка сварит, а ему кормить и навоз убирать.
Бабушки в каждом доме, дедушек почти нет. Бабушки готовят на всю семью и на поросят, иногда на рынке торгуют — яблоками, черешней, салом, птицей, капустой квашеной, солёными помидорами и огурцами, сметаной, творогом. На рынок в город везут их отцы семейств или старшие дети на мотоциклах с колясками. Обязанности по хозяйству разложены на всех, отклониться от них невозможно. В воскресенье никто не работает. Старшие с утра в церковь, в Тастак. Идут пешком, три автобусные остановки. Детей брать в церковь не решаются, те и рады — свободны до обеда.
Нигде в немецких домах нет телевизоров и проигрывателей, только радиоточки. И книг не видно, кроме школьных учебников. У многих отцы— шофера, кто в совхозе, кто в городе. Встают в немецких семьях рано, в шесть утра, до работы или школы делают массу дел. Распорядок заведён давным-давно и не нарушается. Ложатся зимой в девять, летом в одиннадцать, прибавляется работы в саду и огороде. Гости в доме крайне редки, если только кто издалека приезжает. Отпуск или посвящают какой-то крупной домашней работе, или берут денежную компенсацию — «день без работы прожит впустую».
Визиту моему рады не слишком, чужие в доме ни к чему. Но я-то не по своей воле, требуют. Понимают, но радости на лицах на видно, хоть я и не принесла никакой дурной вести. «Открываться» не хотят. В двух-трёх домах принимают вполне дружелюбно. Оказывается, в церковь не ходят, католики, а католических храмов поблизости нет. Но в домах тот же порядок.
В посёлке АЗТМ такого порядка нет — огород не слишком ухожен, куры по двору гуляют, ступаю с опаской, инструменты там и остались, где с ними работали. Углы домов облупились, ждут, когда совхоз подремонтирует. Запах свиней на весь двор. Тут живут мои Мишнёвы и Удочкины. У Удочкиных стола письменного для мальчишек нет, только обеденный, он же кухонный. Уроки делают на подоконниках (у каждого свой), на этих же подоконниках все школьные принадлежности и учебники стопкой. Полы, возможно, когда-то и мылись, но ходят, не разуваясь, и отмыть что-то до конца вряд ли возможно. Рабочая одежда и обувь лежат бесформенной кучей на веранде. Отец у них очень пьющий, и, пьяный, очень хулиганящий, мать с мальчишками часто спасаются у соседей. Обе комнаты так пропахли самосадом, что дышать нельзя. Кстати, немцы-лютеране, да и католики, вообще не курят, и пьют только по праздникам. У Мишнёвых относительный порядок, но до немецкого далеко.
Остальные живут рядом со школой, на Набережной, Пригородной и Центральной. Ничего непривычного я там не обнаружила. Зато у Сбойчиковых...
Две большие комнаты в старом бараке, светлые и опрятные. Одна — спальня, другая — мастерская отца. Он художник-оформитель в ТЮЗе и на литейно-механическом заводе. И сам пишет, маслом. В мастерской много его картин и набросков, кисти, палитры, какие-то не совсем понятные инструменты. Пахнет краской.
— Папа в ТЮЗе, спектакль готовят. Я раньше всё время с ним ездила, если мама в командировке, а теперь не хочу.
— Мама опять в командировке?
— Ну, да, в Москву поехала, вернётся послезавтра. На летних каникулах ездила с ней, она всегда в Москву. Мне не понравилось — три дня степь и жарища. После Уральска красота — лес, домики деревянные, церкви, но это всего день один. И Москва не понравилась — народу, как в муравейнике.
— По городу-то прошлись?
— Проехались. От Казанского вокзала на автобусе, с экскурсоводом. Красивый город, но страшный, я бы жить там не хотела.
— Совсем ничего в Москве не понравилось?
— Да, нет, город красивый, просто людей много. Смешно так — вот он, Кремль, даже бой Курантов слышала, три били, не верится, что по правде, не на картинке. А вечером назад. Как мама ездит?
— Зато потом дома долго.
— Не долго. Вместо трёх дней иногда и одного не получается, подменять заставляют. Я привыкла.
— Когда мамы нет, сама готовишь?
— А кому ещё? — какая всё же серьёзность в одиннадцать лет, — пирожки с чаем будете?
— Буду, с АЗТМ иду, проголодалась. С чем твои пирожки?
— С творогом, сладкие.
— Потом картины папины посмотрим?
— Интересно?
— Конечно.
— Ну, посмотрим.
Пирожки людмилины оказались неплохие, картины Владимира Васильевича тоже. Пейзажи и бытовые сценки: «Коровник», «Овраги», «Штаны» ( это необычной конфигурации поле, недалеко от «Белоруссии», там каждый год дают учителям участки под картошку), «Люда хозяйничает», «Сельский двор».
— Много картин.
— Он ещё продал сколько. А в школьном музее видели? Все панно он писал, — «писал», не «рисовал», грамотная девушка.
— Книг у вас много.
— Да, мама читать любит, и бабушка любила.
— Умерла бабушка?
— Нет, к сыну в Бельцы уехала, они там до войны жили.
— Ты тоже любишь читать?
— Конечно! Я до школы научилась.
— А папа?
— Папа редко, он всё пишет, а когда пишет, пластинки ставит.
Фонотека не маленькая, классика и популярные песни.
— А телевизор покупать не думаете?
— Я бы купила давно, а они не хотят, им некогда смотреть, радио слушают. Вырасту — куплю.
— Ну, спасибо тебе за пирожки, умница ты. Мне скоро сына из садика забирать.
— Ему сколько?
— Почти два. До свидания, — так, вот этот час по какой статье мне оплачивать? А час-то бесценный, сколько всего узнала. Ненормированный у нас рабочий день, точно.
В конце ноября подходит после уроков с тетрадью.
— Что это у тебя?
— Сказка «В одном неведомом королевстве». Не очень длинная. А то всё утренники новогодние, надоело.
Остросюжетный сценарий, похожий на «Щелкунчика», да ещё в стихах. И роли расписаны на восьмерых.
— А остальные?
— Петь будут. Вот.
«Вот» — это музыкальное сопровождение, песни популярные, слова Л.Сбойчиковой. Тут же и пропела.
— Папа помогал?
— Ага, щяс! Сама. Надоело хоровод водить, как в детском саду.
— Надо ставить.
Тамара Анатольевна разрешила вечерние репетиции:
— Давай! Если только слишком беситься не будут. Неужели это она сама?!
— Похоже.
— Не совсем нормальная девчонка. Ты её задействуй побольше, ей бездельничать никак нельзя.
— Её и задействовать не надо, это гейзер какой-то.
— Ой, повнимательней с ней.
Весь декабрь репетировали, шили костюмы. Это был настоящий спектакль. Шестой и седьмой сидели, как зачарованные.
— Ты слова придумала?
— Нет, Сбойчикова.
— Не к добру, больно умная, — Алла Петровна «больно умных» не жаловала. Эх, не сохранился сценарий!
Потом пыл Людкин куда-то пропал. На уроках присутствовало только тело, где душа была, неизвестно. Но стоило задать вопрос — отвечала, будто полурока этого ждала. Я не слишком внимательно к ней отнеслась, других дел хватало.
В ноябре поплыл по Аксаю запах копчёностей. Чуть не в каждом дворе заработали коптильни, у кого временные, у кого стационарные. Свиней колоть начали. Коптили сало, окорока, птицу, колбасы. У учителей коптилен не было, с копчением помогали соседи. Отношения с «местными» учителями у аксайцев были несколько другие, чем с «городскими». Те были свои, городских стеснялись.
Вот Шубина «своей» не была. За осанку носила Валентина Николаевна прозвище «Королева Марго». Жила в посёлке шестой год, а «своей» не становилась. Её муж Геннадий работал в городской газете «Огни Алатау», огородом они не занимались, соседей нанимали. Никакую скотину не держали, яйца, молоко, сметану, кур, уток покупали опять же у соседей, немцев, конечно.
Преподавала Шубина литературу в старших классах, и боялись её смертельно. Она же к аксайским относилась несколько свысока. «Своего» класса у неё никогда не было, поэтому на полях появлялась редко, во время общих субботников. Но не работала — пройдёт вдоль поля, посмотрит, как народ трудится, и домой. Ни у кого мысли не возникало укорить её за это. Представить себе «Марго» с ведром для сбора помидоров, или, не приведи, Господь, за прополкой, было немыслимо.
— У меня патологическое неприятие земли на руках или в обуви. Кажется, что бактерии кишмя кишат.
У других почему-то не кишат. Алла Петровна оботрёт помидор, редиску или лук зелёный и хрустит с хлебом-солью так вкусно, что и остальным хочется, кроме Валентины Николаевны, естественно.
— О! Королева Марго! Я думал, разболеется. Вчера к нам Геннадий приходил за градусником, они свой разбили.
— Я Некрасова не выучила, может, не спросит. Мы картошку вчера копали, а вечером голова пустая, не учится. Не люблю я Некрасова.
— А кто любит! Так ведь загрызёт.
Моим до Шубиной пока было далеко, а Валентина Васильевна Матюшкина, «городская», была человек мягкий и покладистый. Если Шубина сочинения старшеклассников проверяла исключительно в своём кабинете, то Валентина Васильевна носила тетради по русскому языку домой и обратно ежедневно. То же самое делала Нина Павловна. Учителя начальных классов проверяли тетради по русскому и математике тоже каждый день. За пять рублей в месяц!
Снегу в тот год выпало много. Мы собирались сходить на лыжах на «пик», но я не рискнула — восемь километров. Катались с «Кургана», небольшой горки на пустыре, на территории города. Мои горнолыжные выкрутасы приводили пацанов в неописуемый восторг, а если мне доводилось упасть, катились на помощь, но скрыть удовольствия от моей неудачи не могли. Потом я провожала их через довольно напряжённую дорогу к родным берегам, и отправлялась домой, жалея, что не живу рядом. Эти лыжные походы не были обязательными, но удовольствие от них было обоюдным.
— Гертруд! Тебя скоро из дому выгонят. Опять вчера каталась?
— И что, нельзя?
— Можно. Только мужу, думаю, не очень нравится.
— Зря думаете. Я же не к любовнику бегаю.
— Тут ты права, муттерхен, кому нужна любовница-учительница, особенно, если у неё в голове опилки, как у Винни-Пуха, — Пете-Феде нравилось, что мои пятиклассники ходят за мной по пятам, поэтому со мной он редко переходил на свой «немецкий акцент», — Гертруд-2 (Лина Артёмовна) вон не ходит со своим седьмым.
— Дело её.
На один из педсоветов мне пришлось взять с собой Алёшу, папа работал во вторую смену, а педсовет назначили на семь вечера. Полтора часа чинно-важно рисовал, наконец, спрашивает шёпотом:
— Когда домой пойдём?
— Вот дядя Петя говорить кончит, и пойдём. Потерпи немножко, — а Петя-Федя всё никак не закончит.
— Хватит разговаривать, пожалуйста! — на весь класс.
Петя-Федя остолбенел:
— Ну, полный аллес гемахт! Придётся закругляться — устами младенца... Вежливый, у тебя сын, Гертруд!
Весной учителям нарезали участки под картошку, уже вспаханные, и опять в «штанах». И я получила свои три сотки. Посадили, вспомнили детство золотое. Три раза за сезон мираб Яков Шрейдер польёт из арыка, окучивать надо самим.
А уроков в четвёртой четверти почти не было — поля , уборка редиса и зелёного лука, прополка. Вот самое противное, это прополка. Мелкая травка, если её неправильно положить, назавтра поднимется.
— Трава для земли — родная дочь, а рассада — падчерица, вот она дочке-то и помогает, — говорит тётя Катя.
Перед самым последним звонком Лариса Лабукова принесла журнал «Техника — молодёжи» со статьёй «История велосипеда». Пришла идея устроить День велосипеда.
— Только надо подготовиться, газету сделать с картинками. Кто рисовать будет?
— Кто, кто — Толик Барабан.
— У меня бумаги нет.
— Найдём!
— И песню надо, про велосипед, которую «Поющие гитары» поют.
— Вот и готовьте. Я из отпуска выйду, посмотрю. А песню записывайте, я наизусть знаю. Слова они другие придумали, а песня Джо Дассена, певца французского. Называется «Siffler la Colline”:
Трудно было человеку
Десять тысяч лет назад —
Он пешком ходил в аптеку,
На работу, в зоосад,
Он не знал велосипеда,
Слепо верил в чудеса,
Потому что не изведал
Всех достоинств колеса.
Припев:
Солнце на спицах,
Синева над головой,
Ветер нам в лица —
Обгоняем шар земной.
Ветры и вёрсты,
Уплывающие вдаль,
Сядешь, и просто
Нажимаешь на педаль,
Даль — даль — даль — даль,
Даль — даль — даль — даль...
А теперь на белом свете
Все куда-то колесят,
Едут взрослые и дети
На работу в зоосад,
Едут в школу и в аптеку,
Едут к тёще на обед...
Что же будет с человеком
Через десять тысяч лет?
Припев.
— Диспетчером — Лариса.
— Нет, я с мамой в лагерь на три смены, — мама у неё учительница в городской школе.
— Тогда Витя Штиль.
— Пойдёт.
Диспетчером я называла ответственного за очередной классный час. И чаще всего моя помощь не требовалась, если только не знали, где материал взять. А творческого потенциала хватало с лихвой. И петь любили.
— Велопробег после линейки до МТФ осилим, полтора километра туда, полтора обратно?
— И вы ?
— А как же, я, что, не человек?
— Ой, а у Вовки Удочкина велосипеда нет... Может, у Федина возьмёт.
— Там посмотрим.
Пошла к Зенину:
— Михаил Иванович! Вот какая ситуация. Хочу осенью с классом провести День велосипеда, а у Вовки Удочкина велосипеда-то и нет. Купить ему не могут. Посоветуйте, что сделать.
— Да, Гришка вряд ли купит. Пусть заработает. Многие сами за лето купили.
— Пытался. Матери отдал, на жизнь не хватало. Боюсь, опять так получится.
— Вот что. Сделаем ему подарок к вашему Дню велосипеда. Только напомните в августе, забыть могу.
С пятиклашками своими рассталась до осени, а у выпускников экзамены. После сочинения у десятиклассников литература устно. Пошла послушать. Отвечали хорошо, а Шубина почти каждому задавала «дополнительный» вопрос. Чего ей ещё?!Ну, ответили же!
Перед тем, как задать вопрос, она заглядывала в какую-то тетрадку. Меня изумило, что на дополнительный отвечали подчас лучше, чем на основной. И вдруг поняла — у неё там отмечено, кто что хорошо знает. Ай, да Королева Марго!
Нам с Линой было посложнее. И так-то в десятом всего один урок в неделю, да ещё месяц совсем без практики. За два дня до экзамена не очень восстановишь, что было. Но, «всё проходит, и это пройдёт». Экзамен позади, отчёты сданы — сво-бо-да до 25-го августа. Лина новый учебный год начнёт в новой школе в «Дружбе», немецкий будет вести Роза Леонидовна.
Сорок восемь рабочих дней — срок немалый. Мне казалось, что про велосипед уж и забыли. Но первым делом к Зенину.
— Да помню, помню, вон, посмотрите.
В соседней комнате стоял новенький «ХВЗ», настоящий, для взрослого.
— Достанет до педалей-то?
— Достанет. А нет — из-под рамы пока поездит. Ой, спасибо!
Из-за угла школы выскочили человек десять:
— Ура! Кончился отпуск. Идёмте к Надьке Дубровиной, там всё готово. И песню всё лето пели.
На письменном столе лежала газета — в центре статья из журнала, по краям рисунки, велосипеды всех мастей.
— А как Артамонова звали, который из Верхотурья в Москву приехал на своём «самокате», не указано.
— Это потому, что достоверность не доказана, нет письменного свидетельства. Но мы будем верить, что так и было. Газету надо тридцатого в коридоре повесить. К марш-броску готовы?
— Мы-то готовы, а Удочкин?
— И Вовка поедет. Он умеет хоть?
— Умеет, а велосипеда-то нет.
— Будет.
— Откуда?
— Увидите.
На линейку тридцатого августа я приехала на велосипеде, все остальные тоже. Все наши «кони» ждали своего часа около крыльца. После всех поздравлений Зенин вручил Вовке велосипед:
— Вот у этого велосипеда сегодня день рождения. Он вручается Владимиру Удочкину за отличную работу на полях. В день рождения без пирога никак нельзя. После велокросса шестой класс ждёт яблочный пирог в столовой. Вовка, принимай коня, — тот, бедный, дара речи лишился от счастья, — ты хоть спасибо-то скажи!
— Спасибо...
— И без песни день рождения — не праздник. Ну-ка, давайте! Мой Сергей всё лето что-то про велосипед поёт.
Ну, мы и дали! Припев пела уже вся школа.
Марш-бросок до МТФ вызвал бурный восторг у аксайцев. По обочинам стоял чуть ли не весь посёлок. Но это было не соревнование. Терпеть не могу соревнований, всегда у кого-то досада в душе. Это был парад. Ехали, не особенно обгоняя друг друга. Назад, в гору, было потруднее.
— Как вы теперь домой-то? В гору же всё время.
— Ничего, как-нибудь, — про обратный путь я как-то не подумала. И пришлось почти полтора часа то ехать, то идти рядом с «лошадью». Всё-таки мудро Тамара Анатольевна когда-то правило завела проводить линейку тридцатого, чтобы был потом день отдыха. Но ноги болели ещё неделю. У меня. Пацаны вечерами носились по посёлку, как ни в чём не бывало. И Вовка вместе с ними, еле доставал пока до педалей. Через много-много лет, в Голландии я увижу такое разнообразие велосипедов, что никакому Дрезу (отцу первого «самоката») и в голову бы прийти не могло.
В середине октября внезапно умерла Тамара Анатольевна. Увезли в больницу с сердечным приступом, а оказалась саркома печени. Это была неожиданная утрата. Комья земли по гробу — страшные звуки. Видеть старика-отца у могилы немолодой дочери тоже страшно.
Всю её библиотеку, довольно обширную, раздал учителям. Мне достались Золя и Флобер.
И.О. директора стал Петя-Федя, завучем — Шубина. Школа продолжала жить. Следующим летом планировалась поездка в Крым.
В сороковой день по смерти Тамары Анатольевны я обрушила на своих шестиклассников «Реквием» Моцарта:
— Сейчас прозвучит музыка в память о Тамаре Анатольевне. Попрошу вас не разговаривать, пока она не кончится.
Молчат, застыли от неожиданности. Музыка звучит полторы минуты.
— Это Моцарт, австрийский композитор. «Лакримоза», часть большого произведения «Реквием», последнего его произведения. Реквием — значит заупокойная служба. Музыке более двухсот лет.
— А на чём это играли?
— Симфонический оркестр, хор, четыре солиста и орган. Когда-нибудь в филармонии послушаем. Про симфонический оркестр расскажу в другой раз, а сегодня про Моцарта. Если кому-то станет скучно, потихоньку уйдите, но не мешайте остальным, — и начались классные часы-лекции. Не предполагала , что получу таких благодарных слушателей. Музыку давала, конечно, небольшими порциями и самую популярную, надо было приучить слушать.
В воспитательную работу классных руководителей никто особенно не вмешивался. План есть, классные часы проводятся, пионерские сборы тоже. Ну, и прекрасно. Тем не менее, это была именно воспитательная работа. Говорили о чём-то интересном, каждый в меру своих возможностей. Я была в полном восторге от работы с классом Аллы Петровны. Многому научилась у неё, она напоминала мне моих уральских учителей, несколько ретроград, но человек увлечённый, умеющий «зажечь». Однокурсницы из городских школ нам, сельским, завидовали — у них были чёткие, очень жёсткие требования, мы же находились в «свободном плавании».
Зачастую я черпала идеи у своих уральских учителей, но и у собственных учеников идей хватало. Однажды доложили, что летом собираются начать раскопки «Кургана». Очень огорчились, узнав, что на это нужно специальное разрешение, иначе могут быть большие неприятности.
Чего не было в нашей воспитательной работе, так это лицемерия, с которым столкнулась, участвуя в проверке других школ района. И на уроках, и на «открытых» мероприятиях звучали пафосные, заученные речи. Мне всегда было стыдно за организаторов такой показухи. И потом, в городской школе, с этой показухой встречалась и воевала, как могла. Но в 92-й такого не было. Видимо, влияние Тамары Анатольевны. Она не терпела фальши, и этот её стиль продолжал жить.
Фальшь, однако, обойти нас не могла. «Мёртвые души» в начале учебного года, журнальные «приписки». Когда класс был на полях, уроки не проводились, но записывать их в журнал было необходимо, иначе все остались бы без зарплаты. Мы всегда боялись, что явится проверка и обнаружит отставания в программах. Но проверки бывали только в третьей четверти, когда мы ( и все остальные в районе) успевали уже «догнать», а то и «перегнать» в предвкушении весенних полевых работ. Эти наши работы не оплачивались ни нам, ни ученикам. Совхоз делал что-то для школы — ремонт здания, иногда подарки, что-нибудь специальное. Учителям коммунальные услуги оплачивал. Можно было по особой договорённости и заработать классом на свои нужды. Но в первой и четвёртой четверти — половина времени на полях. С поля иногда приходилось проделывать путь до автобусной остановки километра в три-четыре.
Пришло время добавить к музыке и картины, слушать почти научились. Уходили с классного часа раза три-четыре, по двое, потом перестали. Собралась на следующий год записать желающих на детский абонемент в филармонию.
Теперь картины. Пригодилась домашняя коллекция, которую собирала со второго курса института. Я иногда использовала репродукции на музыкальных классных часах, без комментариев, просто помещала на доску репродукции, какие считала нужными.
Для первого раза повесила те же репродукции, обе доски заняла. На парты положила маленькие листочки бумаги.
— Концерт-загадка, граждане. Будут звучать известные вам отрывки под номерами от одного до десяти. Подумайте, к какой картине вы бы отнесли эту музыку. Поставьте номер и прикрепите на доску рядом с картиной слева. Вот коробка с кнопками. Ходить по классу можно, пока не зазвучит следующий отрывок.
Ожидала, что все номерки будут соответствовать тому, что звучало, когда та или иная картинка предлагалась. Отнюдь! «Всяк по-своему с ума сходит». У всех своё восприятие. Главное — нет равнодушных, для них это игра, и игра увлекательная.
Саша Охотников принёс в школу большую книгу «Тициан», мама Анна Васильевна разрешила. Рассматривали с интересом, засмущались, увидев обнажённое тело.
— Это не стыдно. Стыдно в женской бане подглядывать (случалось иногда такое) и в туалете. А это ведь красота, люди создавали такие шедевры и триста, и четыреста лет назад. Вот пойдём в картинную галерею, увидите настоящие картины, это только репродукции, но надо смотреть, чтобы в галерее потом не выглядеть простачками.
Шестой класс пролетел в бесконечных делах, походах и классных часах.
— Тебя из дома всё-таки выгонят, — Алла Петровна, — когда только суп варишь, сколько готовиться надо, чтобы каждую неделю новый классный час.
— Я же не всё сама, им только материал теперь дай, уже опытные.
— Сбойчикова всё?
— И другие.
— Ну, не Мутья же.
— Не Мутья, и не Баль. Нина Улыбина, Витя Штиль, Лариска.
— Ну, давай-давай! — беззлобно, по-товарищески.
Матвея Баля и Женьку Мутью Петя-Федя называл «Санчи Пансы». Всё свободное время они на ишаках, то траву возят, то просто катаются. Иногда Сашка Броцман на своём ишаке за ними увяжется, но чаще вдвоём. Если в поход, то они тут, как тут, и на велосипедах в сентябре ездили. Но на классных часах нет их.
— Не охота, скукота... — и учились кое-как, всякий раз на осень по русскому и математике. Но на второй год их не оставляли. Так до восьмого и дотянули, и — в ПТУ.
Была у классных руководителей ещё одна ипостась — пионерская и комсомольская работа. Изначальное значение организации эти к семидесятым годам потеряли. Появилась целая система советского школьного воспитания. Пионерия и комсомол стали частью системы, если не сказать рудиментом. Это был историко-патриотический раздел, нужный, конечно, но не столь интимный, как классные часы и многое другое.
В каждой школе была пионерская дружина во главе с председателем совета дружины. Совет дружины — председатели совета отряда каждого пионерского класса. Отряды на звенья практически уже не делились, как в довоенные годы. Руководил в школе пионерской работой старший пионервожатый (вожатая) со ставкой, равной учительской, который должен был на работе ходить в пионерском галстуке.
Дружинные сборы у нас в школе проводились три раза в год — в день рождения комсомола 29-го октября, к 23-му февраля и в День Пионерии, 19-го мая, когда третьеклашек принимали в пионеры. Раз в четверть проводились отрядные сборы, тоже с историко-патриотической тематикой. Можно было пригласить ветеранов (но они так долго говорили, что интерес, конечно, падал), говорить об истории страны, фильм какой-то посмотреть. Повторюсь, это в нашей школе. В городе из Райкома комсомола «спускали» даты и темы дружинных сборов и комсомольских собраний.
Относились наши учителя к этой работе по-разному. Кто-то, не отходя от регламента, но не очень веря в идею, проводил сборы-собрания, строго требуя дисциплины. Кто-то проводил что-нибудь интересное, прикрываясь формой сбора. Я была в числе вторых, ритуалами тяготилась.
В апреле, к дню рождения Ленина в комсомольской организации школы проводился «Ленинский зачёт». На зачёте требовалось показать знания истории комсомола, партийных и комсомольских документов, и каждый отчитывался за год по своему плану самообразования. Зачёт принимали учителя истории, секретари комсомольских организаций и коммунисты. Со смертью Тамары Анатольевны в школе коммунистов не осталось.
Иногда провести отрядный пионерский сбор просто забывали, и ношение галстука перестало быть такой уж строгой обязанностью. Вот к ношению коротких юбок старшеклассницами долго относилось с пристрастием «поколенье наше старшее». Молодые и сами не прочь бы, да положение не позволяло.
— Тонечка! Девчонки твои совсем обнаглели — юбки на трусы похожи, скоро всё будет видно.
— Ничего на будет. Посмотрите, как тётки в автобусе ездят, ноги раскарячат — все панталоны на виду, а девчонки всегда аккуратненькие
— Ну, не дело такие короткие юбки носить, как хочешь.
На следующий день тонечкины девятиклассницы явились в школу в длинных, чуть не до пят, юбках и немыслимых кофтах, явно из бабушкиных сундуков.
— Что за маскарад, либэ медхен?— задохнулся от изумления Петя-Федя.
— Не хотим Аллу Петровну смущать короткими юбками, а других у нас нету.
В учительской хохотали до самого звонка.
— А, ну их подальше, пусть носят свои мини, — сдалась Алла Петровна.
Самым интересным в пионерской и комсомольской работе были ежегодные игры «Зарница» и «Орлёнок». Их ждали, к ним готовились задолго, забывая обо всём остальном. Это — целый день в поле, палатки, парад, соревнования, обед самодельный... Когда мои в девятом отправятся на игру, будут садиться в автобус под «Прощание Славянки», не смогу сдержать слёз, прямо, как в сорок первом!
В седьмом что-то стряслось с Людкой. Уроки стала пропускать, синяки под глазами.
— Люд, ты не болеешь? Что с тобой?
— Ничего со мной. Выросла из пелёнок. А эти — ясельная группа, — про тех, у кого была лидером.
Мать застала дома на третий раз — в командировках. Ни Людки, ни отца дома нет.
— Зинаида Афанасьевна, с Людой что-то, изменилась, в себя ушла.
— Да она из себя-то никогда и не выходила, всю жизнь с ней тяжело. Чуть что — нагрубит да уйдёт. То по посёлку бродила, а теперь пропадает куда-то, и дома не делает ничего: «Нищие лакеев не имеют!». Разговаривать не хочет: «Отстань!». Не бить же её.
— Видно, рано из детства выходит, тринадцать только в декабре. Надо, наверное, подождать.
На вечера классные ходить перестала, на классные часы тоже, галстук сняла насовсем:
— Я его от фашистов спрятала — не найдут.
Так я её и не разгадала, а она становилась «педагогически запущенной». Ни на какие педсоветы и комиссии по делам несовершеннолетних я её не таскала, ждала, что само собой рассосётся. После пропусков сидит смирно, пятёрок наполучает — и опять пропала на несколько дней.
— Гертруд! Что ты со своей Сбойчиковой делать собираешься?
— Не знаю, Пётр Фёдорович. Давайте ещё подождём. Она ведь прямо экстерном учится.
В восьмом продолжилось то же, правда пропуски почти прекратились. Химией увлеклась, как и все в классе. Мальчишки мои не отходили от «химика» Бориса Алексеевича, торчали у него в кабинете часами. Все разговоры о химии и химиках, даже на английском, по теме «Биография» — Пастер, Менделеев, Семёнов, Флори...
Борис Алексеевич был разведён, жил с родителями в городе, на работу ездил, точнее, летал на «Яве», шлем никогда не пристёгивал. Физрук Валерий Константинович сколько раз говорил ему:
— Борис! Смотри, Бог не фраер, долбанёшься когда-нибудь.
— Не каркай, Валера, шестой год езжу.
Перед выпускными экзаменами решил сходить со своим десятым в поход в последний раз. Поехал посмотреть место для лагеря. На огромной скорости перевернулся на трассе и — насмерть. Тридцать три года, возраст Христа...
За неделю до него сгорел в своём сарае Сбойчиков. Гнал самогон, вспыхнула ёмкость с жидкостью. Людмила никак не горевала, по-моему, даже рада была. Между двумя экзаменами опять куда-то пропала, но очередной сдала хорошо. И вдруг утром узнаю — повесилась Людка. Пояс от плаща привязала к кровати.
После похорон пришла Зинаида Афанасьевна:
— Вот. Дневник её. Господи, знать бы раньше! Пусть у вас будет, только не показывайте никому. Я на той неделе уезжаю, не смогу тут жить.
Общая тетрадь, почти до конца исписанная её красивым почерком. Приводить здесь дневник нет никакой возможности — вещи названы своими именами, с ненормативной лексикой, с предельной откровенностью и какой-то бесстрастностью к себе, будто со стороны. Оказывается, в седьмом классе её совратил собственный отец. Мало того, ещё и торговал ею. Она, наконец, пригрозила, что убьёт его пьяного. Последняя запись: «Ухожу к Борису Алексеевичу. Он всё поймёт и не осудит меня. А его у меня теперь НИКТО не отнимет. Того, кто во мне сидит, жалко. Но он не виноват, его бог простит. Я тоже не виновата. Папочку моего, гада, пусть черти жарят на сковородке без масла.»
Дневник я сожгла. Нельзя, чтобы ещё кто-то это читал. Знать бы раньше!
Начало девятого класса было нерадостным. Повзрослели мои дети. Ни вечеров, ни классных часов не хотелось, только необходимые комсомольские собрания. В восьмом все мои вступили в комсомол, ещё в октябре, вместе с Людмилой. Рекомендации всем давала я. Был мой последний комсомольский год, в феврале стукнуло двадцать восемь. От учителя, комсомольца или коммуниста, характеристика требовалась одна. Хотела я вступить а партию, но не было разнарядки — из школы в «Дружбе» уехали в Германию сразу трое, начался массовый отъезд. «Дружба» — центральное отделение нашего совхоза, значит, и мы все «морально не устойчивые», рано нам в партию. Вступлю, но уже в городской школе, а в своей 92-й буду пока отвечать, что не коммунист.
В третьей четверти в школу прислали нового директора, Алину Александровну Алибаеву, историка и коммуниста, потому что Петя-Федя, так «исполняющим обязанности» и ушёл на пенсию. Директором школы должен быть обязательно член партии, чтобы имел право участвовать в партийных собраниях коллектива. У нас в коллективе — ни одного партийного, но тем не менее. Шубина осталась завучем, Роза Леонидовна — организатором внеклассной и внешкольной воспитательной работы. На полставки. На полную не хватало ученического контингента, для половины было многовато. Её задача — организация всех внешкольных мероприятий и руководство работой классных руководителей. Первые годы организатора называли завучем по воспитанию. Мы продолжали делать с классами, что и раньше делали, Роза занималась «отчётной документацией», ну, и подготовкой школьных вечеров, «Зарниц» и «Орлёнков».
В мае Роза ушла в декретный отпуск, и её обязанности легли на меня. Моё новое назначение класс принял, как я и ожидала — и рады за меня, и:
— А мы теперь как?
— Нормально. Я же от вас не отказываюсь, помощи вашей просить придётся.
— Чего просить, не понимаем, что ли! А разрешать вам?
Мне разрешили «совмещать», организатор-то на полставки. Тот год прошёл легко, очень помогал мой десятый. Оставались документы — планы, отчёты, и участие в разного рода комиссиях.
Перед новогодним школьным вечером выяснилось, что у девчонок билеты в филармонию.
— Сколько вас?
— Трое.
— Что исполняют?
— Шестую симфонию Чайковского.
— Завидую, с октября не была. Ну, вы с симфонией знакомы немножко. Теперь «в живую».
— А вечер?
— Как-нибудь. У вас же нет слов?
— Нет.
— Ну, и счастливо, — а в душе что творится! Сами! В филармонию! Сельские дети. Мои дети. Трое всего? Ну, и что! Не «глухие», значит, «услышали». Это навсегда. А не так и мало — трое.
По литературе у моего десятого второй год была Шубина. Своё прозвище «Королева Марго» она утратила, звалась просто Шубина. Учитель она была знающий, и , как говорят американцы, немножко слишком строгий. Держалась особняком, никого к себе не пускала.
— Она потому такая холодная, — говорили мои, — что детей нет.
— Ей, наверное, и не надо, слишком правильная. И как она пелёнки будет стирать? Нет, ей нельзя иметь детей...
«Последнего звонка» я боялась. Придётся прощаться с людьми, которым отдана часть моей сущности, которые выросли вместе со мной. Не пуд соли съели, но много.
Однако, как только передо мной почти весь Аксай, волнение отступает — надо дело делать. Так, видимо, чувствует себя актёр, выходя на сцену. Работа учителя сродни работе актёра. Ему так же достаются и аплодисменты, и свист, если не тухлые яйца. А если с первых дней между тобой, учителем, и твоими учениками вырастает стена неприятия — уходи из профессии! Не калечь. Есть много других профессий, а эта, значит, не для тебя. Ни одного такого в сш-92 я не встретила.
Экзамены, выпускной, рассвет за селом — ушли мои первые ученики.
Летом меня отправили на курсы ОВВР (организаторов внешкольной воспитательной работы) в областной институт усовершенствования учителей. Очень полезные курсы. Знаний тех хватило на всю мою школьную работу, и в университете потом не помешали. Вёл курсы Владимир Григорьевич Ронкин, первый в городе ОВВР, теперь «общегородской классный руководитель», и областной тоже. Проверяя воспитательную работу в школе, первым делом обходил здание снаружи и изнутри. Начинал с туалета. Если стены расписаны — документы можно не смотреть. За несколько его лекций, я будто университет закончила. Часто слышала то, к чему сама уже пришла. Лежат конспекты в архиве, хоть экзамен сдавай.
Вернувшись с курсов, хотела всё передать своим аксайским учителям. Но передать можно тому, кто хочет взять. Слушали молча, никто не возражал, а глаза пустые — болтай, болтай, тебе за это полставки платят. Но когда про дневник заговорила, оживились чуть ли не до остервенения:
— Ну, да! Это государственный документ! Не хватало, чтоб они там чего-то писали. Пусть тогда и журнал сами заполняют.
Словом, полное фиаско. А дело вот в чём. Ронкин, будучи ещё классным руководителем, практиковал это много лет. Хозяину дневника даётся право, кроме домашних заданий, делать и другие записи на свободных местах. К задней внутренней стороне обложки приклеивается конверт, куда можно поместить разные «документы» — календарик, памятку, формулы-подсказки, да мало ли что ещё. В тот же конверт предлагалось поместить таблицу текущей успеваемости. В столбик все предметы, в строку — все полученные оценки. Тогда перед глазами регулярно вся картина, и классному не надо тратить время на выписывание текущих оценок.
Сама я всю жизнь пользовалась дневником вместо ежедневника. Аксайских учителей это не впечатлило.
Одним из разделов школьной воспитательной работы была «связь с шефами» (которых надо было найти, в нашем случае — руководство совхоза) и с комсомольскими организациями других школ. Ещё Роза установила связь с городской школой 94. Провели два-три общих мероприятия, а летом сорок девятиклассников две недели работали «на практике» в нашем отделении. Не только работали, но и жили. Это называлось ЛТО — лагерь труда и отдыха. Питались в нашей столовой, спальни были в срочно переоборудованных классах. Вторую половину дня «отдыхали», организатору надо было это время планировать и проводить.
В первый год я избежала участия в их «отдыхе» — на курсах была. Следующим летом хлебнула с этим ЛТО лиха! Надо было устраивать «общие» мероприятия, то есть вместе с нашими старшеклассниками. Но наши никак не хотели «общих», поскольку городские «деревню» откровенно презирали. Ни о какой дружбе речи быть не могло. Мы с их организатором Раисой Закировной решили, что будем лучше мирно сосуществовать. Хотя без драк не обошлось. Больше 94-я к нам не приезжала. Куда-то в другое место определились. Практика «совместных» мероприятий заглохла. В совхозах городские школьники работали и дальше, но существовали автономно, не сталкиваясь с «местными». Доводилось мне потом с учениками, уже из города, жить по две недели с ЛТО в других местах. За ту же зарплату.
После двух лет «организаторства» пришёл мой черёд идти в декретный отпуск за вторым сыном.
— После отпуска организатором работать больше не хочу.
— Класс брать будешь?
— Не знаю, Валентина Николаевна, дожить ещё надо.
— Доживёшь, куда денешься, — умная какая, «куда денешься»! Не тебе рожать-то.
Выйдя из декретного отпуска как раз перед началом учебного года, я взяла девятый класс. Предложили в моём же девятом факультатив по этике и эстетике.
— У меня же нет специального образования.
— А думаешь, кто-то с образованием на один час пойдёт? Ты всё равно без конца искусством занимаешься, так хоть час оплачен будет.
— А не наберу группу?
— А «мёртвые души» на что?
Так и согласилась.
Класс был знаком, на глазах выросли. С классными им не везло, я — четвёртая. Идти куда-либо после августовской линейки не захотели:
— Да ну! К школе готовиться надо.
Дома встретили с удивлением:
— Не пошли никуда?
— Не хотят.
— Что-то новенькое!
Да, новенькое. C первых дней некий скепсис. Непривычно, я ведь с открытым сердцем. Главный оппонент — Виктор Дубровин, брат Нади Дубровиной из первого моего класса. Сколько раз с нами ходил и в горы, и на «пик», и на «Курган», и вдруг...
На экскурсию в Кастеевку пришли всего трое.
— Что, не поедем?
— Поедем.
— Так трое же всего.
— Четверо. Меня не считаете.
Совершенно случайно мы попали на большую выставку Третьяковской галереи, привезли и Крамского — «Автопортрет», «Христос в пустыне», «Девушка с распущенной косой», «Неутешное горе»...
— Ну, вот, в Третьяковке побывали. На факультативе продолжим.
— Вы нас до Аксая не провожайте, мы же в город часто ездим. А у вас дома маленький.
— Спасибо, только осторожно.
На первое занятие пришли почти все девчонки, да так и остались в факультативной группе. Классные часы я почти не проводила. К классным вечерам даже не приступала, боялась услышать: «Да ну!..» Значительная часть класса занималась в КИДе у Якова Иосифовича Вираховского. Он, уже пенсионер, руководил КИДом на общественных началах. Очень интересно работал. Каждую четверть бывали открытые заседания клуба, шла большая переписка со школьниками из других стран и наших республик. А комсомольские собрания всякий раз превращались в спонтанные диспуты. Всё Витька Дубровин.
— Неправда про Павку Корчагина. Его Жухрай бы на второй срок не пустил, больного.
— Ты из нашего времени на них смотришь. Да, фанатики. Но ради чего? Ради замечательной идеи.
— И что ему эта идея дала? Приехал — все живут, как люди, только он один «идейный».
— Да разве он, и другие такие, думали об этом?!
Сталкивались мы с ним чуть ли не на каждом собрании.
— Стаханов сделал за смену двадцать норм выработки. Очень хорошо! Значит, надо повышать норму для всех, и, значит, заработок меньше будет. И это хорошо? — не соглашаться с ним было трудно, иногда просто в тупик загонял. Спасала всё-таки чуть большая, чем у него, эрудиция. Остальные наблюдали за нашими политбаталиями безмолвно, но с удовольствием. После этих дебатов я уходила домой опустошённая, не могла найти «противоядия». И вдруг осенило — дала возможность готовить собрания ему. Пусть попотеет в поисках тем и материалов. И попала в точку. Теперь я ему оппонировала, но не всегда. Противостояние закончилось, но близости так и не получилось.
Немцы продолжали массово уезжать в Германию. Это было сопряжено с долгим оформлением. Не афишировали, что собираются — вдруг не получится, не всегда сразу получалось. В Аксае на этой теме было табу.
На обсуждения темы отъезда мы с мужем попали, когда Роза пригласила на тридцатилетие. Кроме нас была ещё одна пара, однокурсница Розы с мужем. Остальные — родственники. Угощение самое немецкое — «дойче салат» (варёная картошка, квашеная капуста, солёные огурцы, лук, молотый перец, подсолнечное масло), тушёная свинина, домашние колбаски, гусь, запечённый с яблоками, штрудель, компоты. Один из родственников с аккордеоном. Играет до самозабвения, не останавливаясь, с самого начала, но негромко. Получается прекрасный фон к разговорам. Обращаю внимание на венские стулья у стола. В нескольких местах каждый перемотан синей и красной изолентой. Зачем? Стулья совсем новые.
За огромным столом человек двадцать. Свекровь со всеми не сидит, хоть для неё стул поставлен. Осуществляет связь кухня — стол. При ней сестра розиного мужа.
Сначала обычные поздравления, довольно продолжительные, чтение телеграмм, по-русски. Когда немного расслабились, прозвучало:
— Розхен! Я желаю, чтобы следующий твой юбилейный гебурцтаг проходил уже в Фатерлянд, и чтоб Марта с Эдуардом присутствовали (Марта — двоюродная сестра Розы, они с мужем только что уехали в Германию). Чтоб у вас уже был дом и машина. У Виктора руки золотые, быстро работу найдёт, да и ты тоже, — нас не стесняются. Опять «Гертруда» работает, а у однокурсницы розиной муж немец. Мне немного не по себе. Это и Роза на чемоданах? Удивляться нечему, весь Каскеленский район бурлит.
Начинают петь. Эти песни часто исполняют по алма-атинскому радио в передаче на немецком языке по пятницам. Мне всегда интересно слушать диктора Минну Вагнер, мою однокурсницу с немецкого факультета. Почти всё понимаю, хотя мой второй язык — французский. Поют с «волной», чуть раскачиваясь, положив руки на плечи друг другу.
Вдруг мужчины разворачивают стулья, садятся на них верхом, и с песней гарцуют вокруг стола. Вот для чего стулья «забинтованы»! Сквозь лёгкое головокружение от шампанского начинает казаться, что мы — участники какого-то довоенного немецкого фильма.
После этого ритуала аккордеон не звучит, разговоры становятся более откровенными, мы перестаём интересовать компанию окончательно.
— Роза, почему по-русски говорите?
— Не все немецким владеют, а у остальных разные диалекты, не всегда понимают друг друга. Свекровь моя кроме Клары и нас с Виктором никого не понимает, и по-русски едва-едва. Вам скучно?
— Нет, что ты. Только мы всё же немножко лишние. Уйдём по-английски.
— Ну, до завтра.
— Да-а!.. Наших-то песен и не спели ни одной.
— Что ты хочешь, собираются не часто, свои забыть боятся.
— Удивляюсь, что не забыли за эти годы.
— Зачем нас позвали?
— Всё «Гертруда» твоя. Удружили тебе родители.
— Ага, сами не знали, что это европейское имя. «Герой труда»! Спасибо, что не Вагранка.
— Все уехать хотят. Ну, и дали бы им зелёный свет.
— А язык? Не все говорят, пишут и читают ещё хуже.
— Научатся, нужда заставит.
— Интересно, и Лина Артёмовна собирается? Рудольф у неё опять на курорте, а она со своей язвой желудка дома сидит. Ей бы в Трусковец, или ещё куда.
— А он от чего лечится?
— Не знаю. Каждый год ездит. Он её на восемь лет старше.
— Ты откуда про неё знаешь? Давно ведь у вас не работает.
— Как новую школу в «Дружбе» открыли. Там Нинка Королёва , мне звонит иногда. Зимой была у них на проверке. Большая школа. У Нинки уроки хорошие, говорят дети. Наших много в районе.