Осадок
Она читала Асадова. Улицы притаились в ранней ночи молодого лета. Свежая листва, ещё не подёрнутая пылью, стекала под жёлтыми конусами фонарей. Эдуард Асадов писал про любовь. Ритм строчек укладывался в шаг туфелек. Строчки доходили смутно. Ножки! Ножки, идущие рядом, были безупречны. От формы до размера туфелек.
Она помнила кучу стихотворений. Звучало о счастье.
…По мненью четвёртых, это -
С милой сидеть до рассвета,
Однажды в любви признаться…
Фигурка тянулась к идеалу, потому Климов терпел, размышляя о её антропометрии, - какой она окажется, когда сбросит каблучки? «Метр шестьдесят три, - решил он, - нога – тридцать пятый, грудь – второй».
…И больше не расставаться.
В её голове вместе с шампанскими пузырьками царил девичий поэт. «Сколько ей? – двадцать семь? восемь?»
Не привыкайте никогда к любви!
Не соглашайтесь, как бы ни устали,
Чтоб замолчали ваши соловьи
И чтоб цветы прекрасные увяли.
«Ужас!» - вздохнул Климов и обнял её за плечи.
*
О конкретной женщине он подумал, когда Ту-сто пятьдесят четвёртый набрал потолок и встал носом к дому. Двенадцать бесполезных часов в аэропорту из-за океанской непогоды и технических неполадок… Несвежая рубашка, прозрачный чёрный кофе в гранёном буфетном стакане, обжигающим пальцы, бутерброды с заветрившимся «Российским» сыром за двенадцать копеек.
Нет, в зале ожидания он тоже думал о женщинах. В вынужденной полудрёме. Смутные прошедшие образы хорошеньких… они все были хорошенькими! Темпераментных, холодных, которых некогда разжечь, стройных, полненьких, податливых и неприступных… Возникло лицо жены, Климов очнулся, мысленно отнёс себя к стастотерпцам и констатировал достижение предела воздержания.
Отшлифованный женский голос вновь объявил часовую задержку. Климов давно подсчитал, что, возвратившись, с женой разминётся. Они с дочкой уже будут в поезде на юг. Отпуск не совпал, он нагонит их через неделю. Хотя свой ещё надо подписать.
Володька Квестер, прилетевший на смену, сообщил, что шеф благоухает и благоволит - «Проект 705К» идёт к завершению с опережением сроков.
- Заявление подмахнёт. Без проблем. И премией пахнет.
В номере ведомственной гостиницы пахло коньяком. Квестер проставился «с приездом» бутылкой армянского. Командировка всегда начинается с хорошего коньяка, неделей позже переходят на местную водку, а заканчивается месяц казённым техническим спиртом из сорокалитровых алюминиевых фляг.
Володька был бодр и оптимистичен. Поведал о домашней погоде, передал служебные сплетни и сообщил, что достал новую катушку зажигания для лайбы. Они были почти ровесниками, общались без напряга, но отношения оставались необременяюще приятельскими. Квестер пытался поначалу привязать Климова к своим увлечениям: драному четыреста восьмому «Москвичу» с наименованием лайба и горным кручам, на которых заработал разряд. Но… Препятствием являлись не чуждые увлечения - Климову тяжело давались новые дружбы. К тому же, он находился в фазе полноценного семьянина. Из жалованья Квестера вычитали налог на бездетность, несмотря на продолжительный супружеский стаж.
- Ленке, кстати, в секунду подписал. Уже смоталась. Кажется, в Карпаты, - информировал он подчёркнуто безразлично.
После «Семнадцати мгновений» нордического блондина Квестера, немца из поволжских, назначили истинным арийцем. Порочащих связей он не имел.
…Вылет отложили ещё на час.
- Тьфу! – непроизвольно среагировал Климов.
- В нас заложен ген нетерпения, - произнёс гражданин в соседнем кресле. – Как думаете, молодой человек?
Сосед был много старше, но Климов терпеть не мог возрастного обращения, поскольку считал себя вышедшим за молодёжную грань. Ведущий специалист умного КБ, которое занимается… Не расскажешь. Не только случайному попутчику, но и жене. Нет, жене – в общих чертах. Вроде: подводная лодка плавает под водой. Хотя иногда Климову хотелось высказать начальству крамольную мысль неверного наименования: лодка плавает в воде. Как рыба. Под водой – грунт, могила подлодок.
- Думаю, икру следует выбросить здесь. Не долетит.
- Вы где брали?
- На рынке.
До объявления на посадку они успели поговорить о гибнущих тоннах деликатесов на берегах восходящего солнца и идиотизме советского снабжения.
… Солнце сияло над верхушками плотной облачности, мысль на высоте девяти тысяч метров обрела предметность. «Значит, с Ленкой - пролёт». Дома он окажется ранним субботним вечером и возьмётся за телефон…
*
… Номер не отвечал. Он покрутил диск вторично. Длинные гудки. Не учёл… Кто будет торчать в душном городе в выходной? Разве Светка? - беспроигрышный дежурный вариант.
- Вспомнил! Всё-таки, вспомнил! – ответил закипающий лёд.
- Слушай…
- Уже наслушалась! Хватит, Климов. Ты иссушил мой мозг!
- У тебя появился мозг? – машинально удивился он.
- Козёл!
Климов поборол желание проблеять в ответ, что получилось бы совсем отвратительно, и положил трубку.
Солнце гасло, из квартиры медленно уходила духота - он распахнул окна, чтобы поймать сквозняк. Светка сейчас мечется, закуривает вторую сигарету, клянёт себя… и перезвонит. Минут через сорок. Климов вытряхнул грязные вещи в корзину для белья, принял душ и вышел из ванны, не вытираясь. Капли высыхали щекочущей прохладой.
На кухонном столе ждали билет на поезд Москва-Адлер и записка: «Любим. Ждём. Ешь борщ!» Есть не хотелось. В ожидании звонка он тщательно побрился и остался недоволен собственной бледностью, особенно контрастной с тёмными отросшими волосами, – производными месячного сидения в отсеках, подумал о грядущем кавказском загаре. Телефон не звонил.
- И ладно, - произнёс Климов, включив телевизор.
Первая программа хлюпала в носовые платки с тётей Валей Леонтьевой в передаче «От всей души!», вторая завлекала па-де-катром плоско отутюженных девок с мускулистыми икрами в белых колготках. Климов ткнул кнопку «выкл.» - с внезапной холостяцкой свободой советское телевидение не вязалось.
Ложиться, невзирая на интервал часовых поясов, не хотелось, усталость убралась после сна в самолёте. Город, который провожал настороженной наготой деревьев, ещё не поверивших весне, и колкой пылью сухих мостовых, звал густо-зелёной новизной.
Климов выбрал девственно-новые джинсы Riefle, их подфартило купить в прошлом, олимпийском, году.
В Москву было не прорваться, билеты на электричку продавали по столичной прописке или командировочным удостоверениям, на перронах дежурили милицейские наряды. Он ехал в министерство с пустячной бумажкой и вернулся из полупустого города временного коммунизма с двумя парами итальянских штанов в обёрточной бумаге магазина торговой фирмы «Весна». В универмаге на Ленинградском проспекте отсутствовал даже призрак очереди, и хорошенькая продавщица тянулась в невообразимо гостеприимной улыбке.
К джинсам он прибавил венгерский белый батник, взглянул в зеркало и удовлетворился – поло сгладило бледность лица.
*
…Жара свалилась вслед закату, поливальная машина сыпала прозрачный веер водяной взвеси на клумбу с оранжевыми цветами. Климов шёл под старыми каштанами, ловя лицом синеющий ветерок сумерек и смакуя безделье.
В кино? На какой-нибудь полицейский боевик с Делоном или Бельмондо. Где параллельно погоням скользит воздушная перспектива парижских бульваров, линейно прочерченная стрижеными кронами платанов. С тесными квадратиками столиков под яркими маркизами вдоль тротуаров, где «У Мишеля» или в «Ла Фонтен» долгая чашечка кофе и рюмка перно. Или бокал божоле над развёрнутым номером «Суар».
- Gar;on, apporte, s 'il vous plait, la carte!
И официант принесёт меню…
Недоступный город, изученный до возможных мелочей по случайной туристической карте, оказавшейся через восьмые руки в его владении. Улицы французской классики он дотошно помечал на схеме. Гюго, Золя, Дюма… И с особенным удовольствием «бродил» по Монмартру с Мэгре.
…«Вам и не снилось»! Климов усмехнулся. Название на афише свернуло картинки парижских видений, утопия крохотной мечты отвалила на задворки памяти.
На фильм ещё весной затащила жена, он читал первоисточник - повесть в «Юности» о школьной любви, которой мешают быть. Повесть определилась «женской». После сеанса они слегка поцапались.
Ничего нового! В литературе, во всей мировой! литературе, насчитывается не более трёх десятков сюжетов. Любовь, ревность, геройство, предательство, измена или коварство – типовой набор страстей. Меняется время, форма, имена, речь…
- Что в основе? Шекспир. Шестнадцатый век.
- Каменное сердце,- обозначила жена. Излишек сентиментальности уравновешивала способность впечатывать моментальные клейма. Если его обошла юношеская любовь, не значит, что у других её не было. - Название для таких, как ты. Тебе и не снилось!
- А тебе?
Она удивилась, в вопросе почудилась ревность, чуждая Климову. Потому как миновала его не только любовь юношеская. Свадьба случилась внезапно. Как встреча, как нечаянная беременность. Девочка была юной, влюблённой и зарёванной. Между подлостью и женитьбой он сделал глубокий вдох… и женился.
… Мимо шли те же юные девочки. В мини, в легких коротких платьицах. С глазками, с ножками… Девочки спешили на свидания под часами или на угол каких-нибудь улиц, торопились на танцевальную веранду с гирляндами разноцветных лампочек и торопили несбыточные желания волшебного вечера, после которого не будет обидных слёз. Когда исполняется мечта, слёз быть не может. Разве от счастья… Девочки верили в счастье сбывшихся надежд. На первых тактах медленного танца… например, перед этой… с крапинками радостных веснушек… в изящном поклоне возникнет галантный кабальеро. Подвалит прыщавый кент! В приталенной пёстрой рубахе поверх расклёшенных до умопомрачения штанов. Смущение кент спрячет развязной наглецой, выделываясь перед корешами, и волшебство вечера дыхнёт перегаром бормотухи.
Климов поймал себя на приступе скепсиса, отметив, сколь скоро перешагнул в следующее поколение. В тридцать два не знакомятся на танцах. А где? В кабаке. Знакомятся в кабаке. Снимают. По минутному влечению и быстрому согласию. Бесшабашное сочное слово, грубый конкретный глагол, исключающий подобие долговременности. Опыта за ненадобностью не водилось, но желание приняло навязчивую форму.
Теперь -
клянусь моей языческой силою! -
дайте
любую -
красивую
юную, - души не растрачу,
изнасилую
и в сердце насмешку плюну ей.
Он слегка погордился хорошей памятью, но к стихам был равнодушен, относя себя к людям с конкретным, не образным мышлением. Маяковский отозвался не эмоцией - инженерной конструкцией строк, изобретением рифмы.
… Ресторан звался «Встреча», на двери торчала захватанная табличка «Закрыто по техническим причинам».
- Воду отключили! – пояснил дядька средних лет с пикантной дамой под руку, и Климов слегка позавидовал дядьке. – Всё у нас через… одно место. В «Зарю» не ходи, то же самое. Посидеть по-культурному негде.
- В «Радуге»?
- Не знаю. С нас хватит! Не судьба.
Пробивая четырёхкопеечный билетик троллейбусным компостером, он подумал, как уныло меняются радостные слова, превращаясь в названия заведений.
Через шесть остановок возник неуютный район в серых панелях многоэтажек и с чахлыми саженцами на неухоженных газонах. Ресторан прилепился к основанию жилой башни вычурно-округлым бастионом, из набора спектра в неоновой дуге над входом с шипением конвульсировали три робкие полоски.
Для большинства сограждан выход в ресторан озарялся подобием редкого праздника, цены красивой жизни безжалостно вкушали от трудовых доходов. Стеснения в деньгах Климов не имел, командировки приучили относиться к средоточиям скромного разгула, как к утилитарным местам утоления голода с наиболее приемлемой пищей.
Лето оставило свободные столики. Он забрался в угол, откуда открывался весь зал под вычурными завитками нелепых люстр, свисавших из лепных розеток.
Официантка средних лет хлопнула на стол меню с потёртым полукружьем радуги на обложке и обозначила на лице выражение крайней усталости труженика каменоломни. Климов сочувствием не проникся. Суетная беготня с одиннадцати утра до двадцати трёх ноль-ноль весомо окупалась чаевыми и мухлежом в счёте.
…Водка «Русская» - 0,1 – 1-20 р. ……… 0,5 – 6-00 р.
- Сто пятьдесят, - решил Климов, официантка черкнула «химическим» карандашом в блокнотике с разлинованными страницами, переложенными фиолетовой «копиркой».
… Антрекот с гарниром – 1-09р.
- Какой гарнир?
- Капуста тушёная.
- Тогда – без.
- Без гарниру нельзя, блюдо целиком.
Нелепости окружающего быта давно не вызывали ни недоумения, ни раздражения.
- Капусты не надо.
- Не хочете – не ешьте. Будете заказывать?
- Буду.
Интереса для официантки клиент не представлял. Из-за стола он встанет трезвым, значит, обсчёту не подлежит, «на чай» со скромного заказа не ожидалось.
Климов исподволь оглядывал зал. Компания подвыпивших торгашей - довольных местом в жизни тучных мужиков и раскрасневшихся тёток с оттянутыми тяжестью золота мочками и перебором камней на сосисочных пальцах. Нужные люди, к которым выходит директор, наклоняясь над сидящими, приобнимая за плечи. Они громко смеются, им вынужденно улыбается официантка.
- Любонька! Ещё коньячку!
Две юные пары, несколько скованные чуждой обстановкой. Первый выход. Чуть дальше завсегдатаи: четверо фарцовщиков или картёжников переругивались о каких-то суммах. Он перебирал посетителей и не находил варианта.
Жиденький попсово-инструментальный состав гнал трафаретный репертуар всех кабаков Союза.
Малиновки заслыша голосок,
Припомню я забытые свиданья…
Официантка принесла графинчик и хлеб.
- Горячее надо подождать.
Он кивнул… и заметил! За головами сидящих, за табачным дымом, порхнула и присела лёгкая бабочка. Вспыхнула звёздочка! Не прочертила завершающим падением - озарила, воцарясь. Среди уныло расчерченной геометрии типового жилья в провинциальной претензии китчевого интерьера..
Она заслуживала пристального рассмотрения. Любования! Климов не раз пытался поймать в себе определённый отклик женской красоты, уловить, зафиксировать… Безнадёжно. Природа не желала рассчитываться единственно найденным образом – притягивали очаровательные непохожести. Влекли.
И влечение сдёрнуло с места. Ближе! Климов сделал максимально длительную паузу, протискиваясь между спинками стульев, не отрываясь от лица с чуть выдающиемися скулами, влажными... в них дрожал прозрачный прибой серой гальки… громадными глазами, убегающими слегка растянутыми уголками к вискам. Светлая стрижка «под мальчика», губы с неярким блеском и подрагивающие золотые висюльки в ушах.
Такой не место в чуждой среде обитания. Где? Там. Среди стриженых платанов, на набережной серой реки, рассёкшей пополам недостижимый город. Подле Pont des Arts или в Люксембургском саду…
Он смотрел. Шампанское в бокале, неуверенная улыбка, и пальцы теребят салфетку. Обручальное кольцо. Это – знак. Знак облома… Вечер ограничится подгоревшим антрекотом. Вымыв руки и возвращаясь за стол, он попытался определить мужа, соединить с одним из кандидатов за столом. Обнимавший по-хозяйски невзрачную девицу, отпал. Оставались двое. Корявых парняг в двубортных пиджаках и плотном навеселе, пытающихся вторить певичке.
- Прошу тебя в час розовый,
Напой тихонько мне,
Как дорог край…
Бабочка не соединялась с ними нервной повадкой породы. Порода! Нечаянное воплощение забытого слова и редкого признака. Они встретились глазами, её задержались чуть дольше положенного безразличия на едва уловимое мгновение.
Климов вернулся на место, выпил. Что связывало пятерых за столом? Небольшой, но видимый разброс возраста… значит, не одноклассники. Не коллеги. По крайней мере, в одной анкете иное социальное происхождение. Он не мог слепить из незнакомых людей общность.
- Марго! – раскрыл хайло корявый. – За тебя! За встречу!
Климов скривился. Тост обернул имя королевы Наваррской кабацкой пошлятиной, но вычеркнул следующего претендента. Оставшийся двубортный на роль супруга не катил. Никак! Климов уговаривал себя невозможностью соединения, хотя не раз встречал антипары, режущие сторонний глаз.
Его заполнила жгучая тяга, он сидел над недопитой рюмкой, смотрел на часы и торопил закрытие.
…Музыканты зачехлили инструменты. Рассчитавшись, он вновь поймал её глаза, и поджидая на улице, невдалеке от выхода, не вполне представлял дальнейшие действия. Выручит наитие, подсказка, которая появится в нужный момент. Компания возникла в дверях.
- Рита! – окликнул Климов. – Сколько ждать? Пора домой!
Он мог ошибиться. В расчётах и в глазах.
- Иду! Извини.
- Марго, ты куда? Давай, ещё покантуемся!
- Чё за фраер?
- Муж, - сказала она, беря Климова под руку. - Это - мой муж.
Обручальное кольцо, неснимаемо вросшее Климову в фалангу, убедительно блеснуло под фонарём.
- Тогда без базара! Извини, корешок!
- Нормально! – сказал Климов. – Бывайте!
- Пока, Марго!
И каблучки пошли рядом в смеркнувшуюся тишину.
- Ты храбрый, - сказала она и слегка сжала рукой его бицепс, - и сильный.
Климов пожал плечами. Риск? Да, если действительный муж оказался бы известен. Или она не согласилась бы с его игрой. Но возможность схлопотать по морде от крепко выпивших мужиков он не рассматривал.
- Кто они?
- Плохие люди, - Рита опустила голову. – Очень плохие.
- Как ты с ними оказалась?
- Не могла отказать. Маму навещала. Я здесь выросла. Старый дом напротив ресторана. Дворовая компания, - она тускло усмехнулась. - Друзья детства.
Праздник! Возвращение с зоны. Пять лет за хулиганство, а был таким добрым мальчишкой…
- Тот, кто называл тебя Марго? Угадал?
- Не зови меня так, – она тряхнула головой. - Никогда! Ладно?
От «никогда» у Климова неожиданно и незнакомо замерло внутри.
Она не спрашивала, куда они идут, и как долго им придётся идти. Она вообще ни о чём не спрашивала и долгой ночной дорогой читала стихи.
…Ты веришь, ты ищешь любви большой,
Сверкающей, как родник,
Любви настоящей, любви такой,
Как в строчках любимых книг.
Климов прикоснулся губами к её затылку и вздохнул.
- Ты принимаешь меня за дурочку? За восторженную школьницу? Тебе не нравится!
- Не обижайся. Не нравится.
- Почему?
- Они примитивны и бесполы.
- Стихи обязаны иметь пол?
- Как искусство в целом. Энгельс относил способности к творчеству к вторичным половым признакам.
- Господи! Ты читаешь Энгельса?
Климов рассмеялся.
- Старые запасы. Ты не конспектировала основоположников?
Конечно. Программы общественных наук одинаковы во всех вузах, но её память не в состоянии хранить всяческую ерунду. Другое дело – рифмы. Они оседают сами по себе.
- Пример! Приведи пример!
- Какой?
- Мужских стихов.
- У меня нет способности к декламации.
- Я не привередлива. Скажи!
Климов метнулся к памяти – строчки должны упасть в унисон.
Ты не думай,
щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
иди на перекрёсток
моих больших
и неуклюжих рук, - слегка смущённо выдохнул он.
Она остановилась, вскинула голову. Ласковые губы земляничного лета. Климов почти забыл, каким бывает настоящий поцелуй… следующий… такой же долгий… ещё один…
- Ты не сказал… не сказал… Как тебя зовут?
- Игорь. И не называй меня Гариком.
Рита улыбнулась и прижалась к его плечу.
- Терпеть не могу Маяковского! Он искуственный. Не живой.
Спорить не хотелось, хотелось спросить о том, чьё место он самозванно занял. Она угадала.
- Уехал в командировку. Позавчера. Надолго.
Молодые жёны… Скользнула мысль о собственных отъездах. Равнодушно и почти бесследно.
*
Подъезд соглядатаев спал, но Климов приложил палец к губам, открывая дверь. Никогда, ни разу! он не возвращался сюда с посторонней… чужой женщиной. Чужой?
- Надо же! – произнесла Рита. – У меня такие же. Можно?
Стильные туфли в прихожей, в которые она влезла. Естественно и легко.
- И размер одинаковый. Где она?
- Отдыхает.
- С ребёнком? У тебя есть дети?
- Дочь.
- У меня нет. Врач сказал, не будет.
- За будущее ни один врач поручиться не может, - сентенция показалась Климову почти отеческой.
Рита повела плечами, словно стряхивая не к месту выскочившие слова. Прошла на кухню, узкие босые ступни оставляли на паркетном лаке призрачные, быстро тающие следы, и уселась на стул верхом, лицом к спинке, разложив на ней локти. Сидящая женщина с широко разведёнными в стороны коленями оказывала на Климова магическое действие: механизм, ответственный за производство тестостерона, моментально выходил на проектную мощность. Нынешним вечером он работал с явным перехлёстом.
- Дай, пожалуйста, сигарету, - и неумело прикурив, неуверенно затянулась.
Климов чувствовал её нервозность - девичью нервозность взрослой замужней женщины - и не находил объяснения. Ещё стихи. Порождение неуверенности? осознание ошибки? порицание за решимость? Или уговаривание себя?
- У тебя есть шампанское?
Полусладкое «Абрау», оставшееся от Нового года. Пробка ледяной бутылки отозвалась негромким хлопком в глухой тишине ночи. Рита вздрогнула.
- Что с тобой? – он провёл ладонью по её щеке.
Она прижалась к ней губами.
- Всё хорошо.
За открытым окном бесшумно трепетала берёза, по стенкам бокалов медленно ползли капли испарины.
- Смотри, звезда! Падает.
- Нет, - улыбнулся Климов. – Не падает – летит. Наверное, спутник. Звёзды поспеют к сентябрю.
- Всё равно. Я уже загадала.
- Что?
Вместо ответа она прижалась щекой к ладони.
… Пока за дверью ванной слышался шум воды, он разложил диван в гостиной, избегая смотреть в сторону спальни и обманывая себя неполностью измены вне супружеской постели.
- Дай, что-нибудь накинуть!
Белая рубашка в мелкую красную клетку приходилась почти до колен, руки тонко выглядывали из закатанных рукавов, лицо без туши и помады стало совсем юным, девчачьим.
Климов не мог наглядеться на лицо, на точку родинки над левой ключицей, на серые влажные глаза и чуть мокрые на висках волосы. И физически чувствовал, как настойчивое желание, без которого не случилось бы этих близких глаз, тихо оставляет, растворяясь в неведомом.
Она забралась под простыню, его рука поймала лёгкую дрожь, которую породило не возбуждение. Понял. Стоя на коленях перед диваном, погладил по голове. Сообразил.
- У тебя никого не было? Кроме…
- Не было. Никого. Я верная жена.
Климов поцеловал гладкий высокий лоб, подтянул простыню к её подбородку.
- Спи, - и поднялся. - Спи, хорошая.
Голос чуть громче дыхания.
- Не уходи. Пожалуйста!
Кружилось и крушилось. Парило, вздымалось, и он, растворяясь в собственной нежности, ласкал лицо… Господи, какое лицо! … целовал закушенные губы и закрытые глаза. Не ощущая греха.
*
- Тебе можно позвонить?
Утро воскресло пронзительно чистым. Она стояла в прихожей. В рассветной паутинке лёгкого отчуждения.
- На работу. Дома нет телефона. Но… не звони.
- Почему?
- Школа. Я работаю в школе. Ты представляешь, что такое учительская?
- Вечером увидимся?
- Я не смогу.
- Когда?
Улыбка, прикосновение щеки к щеке, и… упорхнула. Всё-таки, оставив номер. Климов смотрел из распахнутого окна, но она не обернулась, и в звонком утре угас ритм ночных каблучков.
Климов ждал понедельника. Впервые. Ещё никогда он не подгонял наступление этого отвратительного дня.
В понедельник он звонил и спрашивал Риту. Ему отвечали, что ошибся телефоном, что в ЖЭУ-5 никаких Рит нет! И не было!
Потом он искал. Около старого дома напротив ресторана. В улицах, на автобусных остановках. В очередях магазинов. По лицам и походкам. Искал ежедневно, до проводницы вагона Москва-Адлер. Вздрагивал в Пицунде, ошибаясь похожестью.
И каждая ночь становилась почти бессонной и чудилась долгой дорогой под стелющейся желтизной фонарей на свежей листве…
«Никогда не называй меня Марго!». И «никогда» обрело завершённый смысл.
*
«Chez Andre». Климову полюбилось кафе в трёх кварталах от отеля на углу Marbeuf и Clement Marot. Приезжая в Париж, он обязательно бывал «У Андре». Здесь помнили не только его, но и его предпочтения.
- Бон суар, месье Климо;, - он не верил дежурной улыбке метрдотеля, русских терпят в европейских территориях вынужденно. Плевать на улыбку! Главное – кухня.
Обычно он появлялся в поредевший от туристов конец октября. В улицы с ещё зелёными газонами, цветением фиолетовых и сиреневых хризантем, низкорослых астр. Кусты барбариса роняли россыпи красных ягод, фонтаны ещё клонили струи ветру, но под глянец клеёнчатых навесов уже выносили калориферы.
Климов устраивался снаружи, с удовольствием ощущая спиной тепло алых спиралей и разглядывая текущую по тротуарам бывшую мечту. Он давно перестал сверять киноленты четвертьвековой давности с фактурой, подлинник стёр воспоминания, он с ним свыкся, несмотря на инородный цвет множества лиц. Незнакомый официант тоже был чёрным.
В аэропорту перед отлётом Климов почти безотчётно купил карманный томик Асадова в бумажной обложке. И открыл здесь, в кафе.
… И уж коль действительно хотите,
Чтоб звенела счастьем голова
Ничего-то в сердце не таите,
Говорите, люди, говорите
Самые хорошие слова.
«Ужас!» - подумал Климов, закрывая книгу, закуривая и обдумывая кратенькое будущее после погашеной сигареты.
- Le serveur, nous a apporte un verre… - произнесёт он.
И официант отправится за вторым бокалом Ramonet.
… А когда он оставит купюру в узкой папке с вложенным счётом и уйдёт, томик останется лежать на соседнем кресле, и ветер, листнув страницы, минутно задержит дыхание на развороте.
…Не надо отдавать любимых,
Ни тех, кто рядом, и ни тех,
Кто далеко, почти незримых.
Но зачастую ближе всех!
Убирая со стола, официант захватит дешёвенькую книжку на непонятном языке и чуть брезгливо опустит её в мусорный бачок у чёрного входа.
Май 2014.