Кто зовет тебя
Кто бы мог поверить, что еще с утра вся эта соломенная бесконечность была покрыта инеем! Но нет, шутите, здесь - Испания, солнце имеет на эту страну особые права: едва поднявшись из-за горизонта, оно разметет в стороны малейшие намеки на скорую зиму, а перевалив за полдень, и вовсе почувствует себя на высоте положения. Еще прикинется летним, еще добавит трещин в придорожной глине, высушит пот, выжмет из путника соки, заставит поминутно облизывать губы, задирать фляжку с последними каплями донышком к небу, пережевывать густую слюну, мечтать если не о воде, то хотя бы о тени. Хотя бы о тени от оливковой листвы. На холме нет места для соломенных красок : здесь полосы оливковых деревьев перемежаются с виноградниками, и виноград еще не собран, а ведь уже октябрь. Уже иней по утрам, как же так? Впрочем, я ничего не понимаю в виноделии, не собран урожай, значит, так надо, стало быть, он должен поймать последнее солнце, осеннее, отдающее оставшиеся крупицы тепла прежде чем зарядят дожди. Но тень, вот она, пыльная пестрая тень, не дающая прохлады, лишь глазам дающая отдых. Мы с Томом, моим товарищем по топтанию пыльных троп, плюхнулись на обочину, перевели дух, потрясли флягами : пусто. Давай, хоть винограда поедим, он должен быть сочный. Действительно, несколько ягод привели меня в чувство, но Том почему-то сморщился, и предпочел пострадать еще несколько километров до деревни: все равно мы уже на вершине холма, а деревня внизу, идти будет легче.
- Три километра под горку, и все на сегодня. Ты как хочешь, а я дальше не пойду.
- И будем коротать вечер в пяти домах? – Полторы улицы, приют для паломников, фонтанчик с питьевой водой возле мэрии, закрытая церковь, интересно и познавательно. Если заставить себя пройти еще девять километров, придем в город, небольшой, но с прошлым, что-то останется в памяти. Да и погода дает фору, обидно так рано останавливаться.
- Слушай, это ты так ревностно относишься к пройденному пути. А мне все равно. Из деревни я вызову такси до города, а ты можешь топтать пыльную дорогу, рвать по пути виноград, никто не торопит. Придешь в город – созвонимся, поужинаем вместе.
Я принял этот план, сорвал еще несколько ягод, и мы пошли на спуск, прочь от последней тени, к деревне, слившейся с соломенной равниной. В десяти домах нашелся таксист. Он оценил мое желание пройти весь путь без перерыва, но предложил подвезти рюкзак. Я отказался. Дорога снова пошла в гору, к виноградникам, к оливкам, к тени, жара пошла на спад, на целых девять километров я был предоставлен сам себе, и монотонный путь располагал к размышлениям. Например, о тысячелетней дороге через обжитые места, протоптанной, помеченной желтыми стрелками на всяком сомнительном повороте, расписанной в деталях на многих сайтах, неожиданным здесь может быть только дождь. Да и то сказать , в приютах вывешивают прогноз, сами приюты есть почти в каждой деревне по пути, и если устал, потянул ногу, простудился, и мало ли чего, так пожалуйста, почти везде найдется место, чтобы прийти в себя. Ну что тут ходить, где приключение, где трудности? – Ну хорошо – неуверенно отвечал я сам себе – ты же видишь Испанию как она есть, с вездесущим одичавшим укропом в человеческий рост, с запахом гнилого винограда, а чего стоят птицы! – Постоянно тебя преследует чужой птичий щебет. Казалось бы, я городской человек, не орнитолог, в птичьих голосах разбираюсь на тройку с плюсом. Но и я слышу, что эти птицы, поют, щебечут, говорят, ругаются, угрожают, радуются жизни не так , как наши. А ведь обычные серенькие пичуги, можно перепутать с соловьем или славкой, да и воробьев хватает. Скворцы тоже есть, но эти, по слухам, могут просто подражать местным жителям. Но как бы ни назывались здешние серые пернатые, я их вчера слышал, и завтра услышу, какая разница, пройду я эти девять километров, или проеду. Этот холм похож на предыдущий, и мне это не удивительно: такие же оливки, такие же виноградники. Только здесь , в отличие от предыдущего холма, урожай собирают. На вершине стоит прицеп, и лиловая гора тугого , готового брызнуть соком, винограда возвышается над бортами метра на полтора. Цвет у горы – прямо Сезанновский , она отбрасывает тень с изрядной высоты : шасси почти в человеческий рост, борта не меньше, чем полметра, лиловая громада над бортами - все вместе не ниже , чем Сен –Виктуар. И тень - густой липкий сироп, и я, выходя из тени, еще какое – то время чувствую, что она сладкая, теплая, и вот-вот забродит. Недаром десяток сторожевых ос в панике носятся вокруг грузовика, не понимая, что же дальше делать с таким богатством.
Но неужели это сегодняшний урожай? – Несколько марокканцев довольно вяло копошатся в винограднике, они явно устали, и работать им сегодня не хочется, и наверное, просто поджидают пока за ними подъедет машина. Им лень идти пешком три километра под горку, они умаялись сегодня не меньше моего, и винограда они уже видеть не могут, и работают еле-еле, но предпочитают в ожидании транспорта собрать еще немного – все лучше, чем идти домой пешком. Я сорвал несколько ягод, и пошел дальше, оставив сезонных работников за надоевшим занятием. А ведь они, пожалуй, приедут домой раньше, чем я спущусь в город. И результаты их сегодняшней работы к тому времени будут уже на давильне, где наготове гидравлический пресс, выдуманный небось каким-нибудь англичанином, никогда не давившим пьяных ягод своими ногами. И вспомнились многочисленные фитнес-центры, одинаковые по всей Европе, где люди мнут беговые дорожки или лыжные тренажеры вместо того , чтобы прыгнуть босиком в гору винограда, и поработать пару часов, получить удовольствие, увидеть как результаты твоего труда стекают по желобку, а может быть, еще и журчат, и уж точно, пахнут. И получить в награду бутылочку двухлетнего. Все лучше, чем растаптывать тренажер. Но невидимый завсегдатай фитнес-центра немедля возразил, что мое паломничество – такое же бессмысленное занятие, и я с таким же успехом мог бы давить виноград, вместо того , чтобы покрывать километры однообразной тропы, и я не нашел, что возразить. Я признал, что да , мог бы, пожалуй, и раздавить добрый прицепчик лиловых ягод своими ногами, и наверняка был бы от этого в восторге, и может быть, от одной причастности к винному делу захмелел бы к концу работы. И действительно непонятно, почему вместо этого я продолжаю шагать в пыльных ботинках по тропе в объятия городка, где помимо собора наверняка есть и давильня , и фитнес-центр, и где точно, есть приют для таких же чудаков как я. И чудаков этих немало, и никакой оригинальностью я тут похвастаться не могу. И потрудиться часок босыми ногами в фиолетовом месиве было бы вовсе неплохо, и мне уже чудился вкус вина, полученного в награду, я уже смотрел на дорогу сквозь стакан, по внутренней поверхности которого скатывалась тончайшая пленка, придававшая вечернему небу красноватый оттенок. Да и в босых ногах появилась легкость , виноградные веточки щекотали ноги, впрочем, под гору всегда идти весело. Виноградники закончились, еще около километра через открытое поле, быстро отдающее накопленное за несколько часов тепло, а там уж и окраина города видна. Через полкилометра желтая стрелка указала на асфальтовую дорогу, и едва я ступил на асфальт , как меня догнал жизнерадостный спаниель с пятнами цвета крем-брюле. Он стал заигрывать со мной, не обращая внимания на палки в моих руках. Местная, стало быть собака, не одному паломнику хвостом помахала. Подошел и хозяин : высокий, худой, лысый, в глазу две рюмки местного хереса блестят и переливаются. Вместо здравствуй желает мне «счастливого пути», потом уж всякие разговоры. Сначала я его спросил, что это за надписи по полям тут и там о каких-то «местах для охоты», или что-то вроде этого. Лесов здесь нет, на кого можно охотиться в открытом поле?
- На перепелов – уверенно ответил лысый, и левый глаз его невольно прищурился, а собака вскинула морду, и стряхнула шерсть с глаз.
- И все?
- Еще утки бывают, но это реже.
- Утки? – здесь же сухо.
- Все равно им как-то надо перелетать от реки к реке, от болота к болоту. А болот тут хватает, просто дорога паломников их обходит стороной.
Собака при этих словах отряхнулась , как будто вылезая из воды, но довольно вяло, просто обозначая действие.
- А в болотах наверно не охотитесь ? – сказал я скорее утвердительно, чем вопросительно. У меня уже не оставалось сомнений, что передо мной настоящий местный охотник , имеющий обыкновение сидеть в специально оборудованной каменной будке без крыши, и постреливать пролетающих перепелов, или кто еще попадется.
- Нет – подтвердил охотник – мы охотимся из огороженных мест в поле.
- Стало быть, собаке не приходится плавать за добычей? Она скучает наверное по своему ремеслу.
Испанец выпучился на меня, и попросил повторить последнюю фразу.
- Да, да, прости, плохое произношение – и я повторил те же сожаления насчет собаки, но другими словами.
- Ну что ты, у тебя хороший акцент, но я просто не пойму, какая связь между собакой и водой.
- Но ведь предназначение этой породы собак, я не знаю, как она называется по-испански, в том и состоит, чтобы на охоте плавать за подбитой уткой.
Хозяин собаки назвал породу, мне показалось, что я запомнил слово как минимум до встречи со следующим спаниэлем, но через десять секунд оно незаметно для меня ускользнуло из головы, и теперь наверное носится, размахивая ушами, по полям, полным перепелов. И тут же хозяин признался, что впервые слышит о водоплавающей профессии своей собаки.
- Может быть, это у вас они за добычей плавают? Ты сам откуда?
- Я из России, и у нас такой ушастик называется спаниэль, и это означает что-то вроде «испанский ».
- Так ты из России? И что ты мне плетешь о собаках!!! Может быть у вас и есть хорошие собаки, но главное же не это.
- Я не специалист, но думаю, что и охота в лесах гораздо интереснее, чем из будки. Приезжай с собакой – побродите по лесу.
- Да ладно, охота. Какая охота, в каких лесах, если в России живут самые красивые девушки. Да я понимаю, зачем тебе целиться в перепелов, если все эти красавицы всегда рядом!
Спаниэль недовольно тявкнул, но хозяин потрепал его по загривку, и он тут же завилял хвостом.
- Но у вас…
- Да что у нас. Вот ты сейчас войдешь в город, и ни одного красивого лица не увидишь,
- Так сейчас вечер….
- Что вечер, еще не так уж темно, а что у наших у всех ноги короткие, так это и ночью видно.
- Да ладно, ног я , может быть, и не разгляжу, но разве это важно? В ваших городах мне все женщины нравятся. А города у вас неповторимы, каждый неповторим, одни соборы чего стоят…..
Охотник промолчал.
- А вино у вас какое, и не только в Риохе!
- Ну что, вино, что соборы, ты бы еще про ветчину вспомнил. Я же тебе о девушках . У вас если пышная, то пышная, встанет сейчас на дороге, и не обойдешь ее ни с какой стороны, так тут и будешь стоять. И вплотную к ней не подойдешь потому что грудь мешает.
- Но это на твой вкус.
- А если стройная, то длинноногая, тонкая, грудь крепкая, - он остановился, и потряс руками, - да о чем я, о чем, ты же пол- Испании уже прошел, ну разве видел хоть одну достойную?
- И не одну.
- Тогда ты не можешь не признать, что ноги у них короткие.
Я попробовал увести разговор подальше от больной для него темы, хотел заговорить о собаках, но тема заглохла потому что я запутался в испанских названиях пород, спросил его , как жителя города, к которому мы приближались, что это за стройка по курсу, но он махнул рукой, пробормотал что-то про воров из мэрии, и выругался коротко, но с чувством. Я решил , что пусть последнее слово остается за ним, и около минуты шел молча, но попутчик прервал молчание все тем же теперь уже неуместным вопросом о коротких ногах испанок.
- Не знаю, не заметил. – отрезал я, и признался себе, что и действительно не заметил.
- Значит, ты не смотрел.
- Мне очень стыдно, но я действительно больше смотрел на пейзажи, на архитектуру, на жизнь вообще. Потом, знаешь, из приюта выгоняют рано, на улице пусто. А вечером приходишь выжатый, вроде и смотришь на девушек, но видишь все по-другому. А по пути все больше крестьянки за работой , внаклонку, в рабочей одежде, но я исправлюсь, я сейчас в приюте рюкзак сброшу, и попробую пройтись по городу.
- Вот ты и признался , да ты потому на наших девушек и не смотрел, что в России лучше. Я знаю, я видел.
- Ты был в России?
- Нет, но русских теперь так много, здесь тоже много ходит, неделю назад парочка проходила, вот кому я завидую… Мне бы такую роскошь, я бы охоту бросил… Но мне направо, а тебе прямо по стрелке. И он еще раз потрепал собаку по холке, а собака постучала хвостом по моему колену.
Я перевел этот собачий жест как пожелание счастливого пути, и зашагал в сторону бетонного забора, за которым скрывалось , по словам охотника, воровство мэра. До забора было шагов двести, как раз достаточно, чтобы выдохся мой внутренний спор с охотником. На протяжении этих двухсот шагов мой воображаемый собеседник еще пару раз упоминал короткие ноги испанок, и они становились с каждым витком спора все короче. Я уже опасался, что скоро соотечественницы охотника смогут гладить спаниэля, не нагибаясь. Увы, я ничего не смог сделать и для своих соотечественниц, которые так и оставались жертвами европейских стереотипов: или длинноногие, или пышногрудые, других не было, и даже аргументы вроде «ну я же живу в России, я же их каждый день на улицах вижу, наших красавиц , самых разных, и среди них хватает таких, что на испанок похожи, и одновременно на самих себя, и таких, что вообще ни в какие общемировые стереотипы не лезут, но все равно красавиц. А уж о том, что не только в Испании, но и здесь, в знаменитой в основном винами Риохе, кого только не найдешь, и никакие стандарты женской красоты не работают, я сказать даже самому себе не успел. Мой уже скрывшийся из виду собеседник отрезал, что я , видимо, в России тоже слишком много хожу пешком по лесам, болотам, и прочим необжитым местам, и ничего не вижу. Но я уже шагал вдоль забора, конец пути был близок, усталость поднималась от ступней к коленям, и скоро должна была поразить голову. В такие моменты важно не замедлять хода, идти уже недалеко, но если остановишься , возобновить путь будет тяжело, и последние десять минут можно легко растянуть на час. Главное – не останавливаться, да и зачем задерживаться у обычного бетонного забора, на закате, в пыли, зачем, зачем? Откуда это ты, дорогой, взял привычку читать все, что написано на заборе? Но… Я не только остановился, но и прошелся несколько раз вдоль четырех бетонных плит, исписанных стихами. Две плиты на немецком, две – явно того же содержания, но на испанском. Все - одним почерком, одной и той же красной краской. Что из этого – оригинал, а что – перевод, узнать невозможно, да и какая разница. Как раз в кармане зазвонил телефон – это Том волнуется, он уже и местечко присмотрел, чтоб поужинать, он ждет меня на перекрестке, мимо не пройти, все, все, сейчас буду, жму на кнопку, и читаю стихи еще раз, еще раз все тот же вопрос : ?Peregrino, quien te llama?. – Кто зовет тебя, паломник? Но не сейчас же размышлять о стихах на заборе, выберем для этого подходящее время, а пока надо сфотографировать эти две плиты. Камера, где камера, за ней надо лезть? Надо снимать рюкзак? Если я его сниму, начну копаться , ну, и так далее. Не снимая рюкзака, щелкаю на телефон две плиты с испанскими стихами , и как в насмешку, третью, тем же цветом из того же ведра, с одним лишь номером телефона такси , размашисто, на всю плиту, видимо, для паломников, которые опрометчиво сняли рюкзаки, да больше и не двинулись с места. Итак, у меня в кармане стихи :
Polvo, barro, sol y lluvia
es Camino de Santiago.
Millares de peregrinos
y mas de un millar de a;os.
Peregrino, ?Quien te llama?
?Que fuerza oculta te atrae ?
Ni el campo de las estrellas,
ni las grandes catedrales.
No es bravura navarra,
ni el vino de los riojanos
ni los mariscos gallegos
ni los campos castellanos.
Peregrino, ?Quien te llama?
?Que fuerza oculta te atrae ?
Ni los gentes del Camino
ni las costumbres rurales.
No es historia y la cultura,
ni el gallo de la Calzada
ni el palacio de Gaudi,
ni el Castillo Ponferrada.
Todo lo veo al pasar ,
y es un gozo verlo todo ,
mas la voz que a mi me llama
la siento mucho mas hondo.
La fuerza que a mi me empuja
la fuerza que a mi me atrae,
no se explicarla ni yo
! Solo el de arriba lo sabe!
E. G. B.
Я теперь могу сколько угодно гадать, кто этот E. G. B., мужчина или женщина, немец или испанка, отчего бы мне на следующем переходе не придумать историю этого человека от первых шагов до самого Сантьяго. Может быть, и вовсе это таксист, оставивший на соседней плите свой номер телефона. Сейчас я огибаю стройку, и вхожу в город, а телефон в моем кармане уже позвякивает : Кто зовет тебя, паломник? – На фелюгах, на паромах? – Нет, там было совсем не об этом,- пытаюсь я перебить электронного поэта - там было: Что влечет тебя , паломник , в пыль и зной, и в грязь, и в ливни, небом , звезд печальных полным славятся места иные. И мозаика соборов есть и в Страсбурге, и в Праге… Что влечет тебя, паломник? – Люди, что в пути, ведь правда?
Но телефону не понравилось мое начало : Разве так можно? – затренькал он – начинать надо звонко : Кто зовет тебя паломник, под завесу звезд бездомных?
Я едва не рассмеялся увлечению моего карманного спутника звонкими звуками, я уже почти рассмеялся, я уже улыбнулся, еще не широко, еще не окружающему миру, не городу, по которому я уже шел, еще только себе… Но эту улыбку немедля приняла на свой счет пожилая женщина, стоявшая на перекрестке. Она стояла посреди улицы, прямо по пути моего следования, в той самой точке, в которую непременно попала бы желтая стрелка, вездесущая спутница паломников, если бы кто-то ее выпустил из лука. Но женщина не боялась стрел, она стояла спиной к закату, к уходящему дню, и всматривалась в остывающие сумерки, из которых я пришел, в первые звезды, еще не обросшие созвездиями, в предгорья, на глазах обретающие цвет темного винограда, в подступающую ночь. Она, конечно, видела меня, видела вместе с моей усталостью, высохшей глоткой, высохшим потом, свежими мозолями, и неповоротливыми мыслями. Но одновременно она видела мою надвигающуюся ночь, мои сны, в которых мне предстояло говорить то по-русски с пышногрудой красавицей на тропе, то по-испански со спаниэлем, давить виноград в ритме стихов, прочитанных на заборе, пробовать молодое вино, и слушать, как воображаемый E.G.B, поразительно похожий на бородача, пришедшего пешком из Бельгии, шепчет с непонятным акцентом : Кто зовет тебя , паломник ? – А может быть, это надо по-другому начинать – подумалось мне, когда я приблизился к женщине на такое расстояние, что можно и поздороваться. - Кто зовет тебя, пришелец, Кто стрелою желтой целясь, попадает, и навеки, обречен идти по стрелке, загорелый, потный, пыльный, по Риохе, по Кастилье….
- Добрый вечер, синьора.
По установившимся здесь правилам , она должна была сказать мне: Добрый вечер, счастливого пути, - но не сказала. Вместо этого она остановила меня взглядом, и едва кивнула. Впрочем, это едва заметное движение подбородка заменяло все приветствия и пожелания, и помимо дежурных фраз означало что-то еще. Ведь вместе с подбородком она едва опустила и снова подняла глаза, и это был уже другой взгляд. В нем появились те самые две стрелки, что снятся паломнику начиная с третьего дня пути, и были эти стрелки немножко матовые, и показывали путь в глубину женских глаз. Куда-то в прошлое , не только прошлое этой женщины, но и туда, на пару тысяч лет назад, когда языческие паломники появились в этих местах. Я с трудом оторвал взгляд , и постарался охватить ее одним выстрелом глаз, так, чтобы не оглядывать с головы до ног, неудобно, пожилая женщина все-таки. Какая к черту пожилая, я сам того не предполагая начал взглядом сбрасывать с нее годы, потом десятилетия зрелой жизни , а потом, приближаясь к молодости , снова годы, осторожно, по одному. И с тяжелого подбородка ушла немного провисающая перемычка, соединявшая его с шеей, дубленая кожа стала просто загорелой, тяжелое монументальное платье, соединявшее ее с землей, и уподоблявшее памятнику, стало легким и подверженным всем ветрам. Слегка выцветшая , когда-то красная юбка била по привычным к ходьбе икрам, и откуда вдруг ветер взялся? Сквозь такое платье уже и фигура угадывается. Без пояса видно, что талия тонкая, но никак не хрупкая. Да что фигура, тут важнее была ее поза, полная не просто жизни, но в первую очередь осознания себя как движущей силы всего окружающего – дороги, сбора урожая, жажды движения, и просто живой мысли. Что уж говорить о лице, таких девушек я видел на фотографиях времен гражданской войны, ей только берета не хватало. Но смуглая кожа на старой черно-белой карточке придавала женской красоте оттенок отчаяния, молодые испанки вроде и не надеялись долго жить, и взгляд их говорил в первую очередь : не забудь меня. Но помолодевшая , потерявшая торжественность , испанка, стоявшая передо мной, едва ли могла застать гражданскую войну, это было дитя первых послевоенных лет, но в ее детстве память о войне была свежа как не заросшая воронка, эту воронку она должна была хорошо помнить. И на ее глазах, сквозь ее молодость эта же воронка зарастала, заполнялась застойной водой, водорослями, илом, сквозь ее зрелость обрушивались края, теперь оставалась лишь память о ней в глубине ее глаз. Теперь она предлагала все таким же острым взглядом прочувствовать и все что за ней, и все что между нами, и я понял, что пришла ее очередь сбрасывать с меня взглядом наслоения и наросты, обнажая спрятанное и невысказанное. И вылетели из моих карманов и закружились на легком ветру многочисленные авиабилеты, перемещавшие меня по миру, и куда-то делись чужие мысли, вычитанные в книгах, и давно прилипшие ко мне настолько, что я их уже считал своими, и уже подкралось к горлу опасение, что сейчас от меня самого так мало что останется… Но и женщина то ли испугалась глубины проникновения в чужую сущность, то ли пожалела меня, и позволила мне вернуться туда же, в сумерки, на перекресток, таким как я и был, лишь вновь обострился вопрос, что же меня привело сюда. И я невольно прошептал по-русски уж таким шепотом из шепотов, едва шевельнув губами : Кто зовет тебя , паломник?
- Что? – встрепенулась испанка, и сбросила с себя неожиданно вернувшуюся на несколько секунд молодость. Я повторил по- испански: Peregrino, ?Quien te llama? - и хотел спросить, не знает ли она, чьи это стихи, но удержался.
- Счастливой дороги – сказала женщина, и в голосе ее вновь просквозила молодость, которую я почувствовал, и тут же упустил.
- Спасибо, только я не вижу стрелки. – Она изобразила стрелку морщинистой ладонью, и я пошел по главной улице, распихивая по сторонам надвигающуюся темноту. Через минуту я поравнялся с собором, который уже не было сил разглядывать, а через пять минут обнаружил, что дома кончились. Впереди была долина ручья, неожиданно много зелени, и дорога , которая вела прочь из долины, на следующий холм, в новую реальность, в другой день, до наступления которого должна была еще пройти ночь. Впрочем, метрах в двухстах впереди еще маячил двухэтажный домик, на втором этаже зажглось окошко, и я по инерции решил уточнить дорогу там. Я постучал, потом открыл дверь, потом вошел, негромко крикнул, и не услышав ответа, поднялся на второй этаж. Постучал еще в одну дверь, и наконец, услышал за дверью шевеление. Вышел мужчина в белом халате и в круглых очках, лицо тоже круглое, напоминает пятидесятилетнего Гойю с автопортрета.
- Приют? – Нет, здесь станция санитарного контроля. Возвращайся в город, метров через двести после собора будет перекресток, там по стрелке направо.
- Двести метров после собора – да это же там, где я встретил женщину. И зачем-то сказал санитарному доктору, что немолодая горожанка показала мне прямо.
- Ну, она , может быть, решила, что ты на ночь глядя до следующей деревни потащишься. Тут километров восемь. Какая она из себя, я тут всех знаю?
Я открыл рот, но не смог ее описать, в остолбеневшем сознании всплывала только молодая , полная прыгучей энергии девушка.
- Да и неважно, если тебе любопытно, обойди собор, загляни в бар «Охотник», там по стенам висят старинные фотографии. Увидишь , какой она была в молодости. Они тут все активно в городской жизни участвовали, а мой дед был местным фотографом, тщательно все запечатлел. Обязательно ее узнаешь. И не забудь попробовать нашего бренди. А то все считают, что в Риохе кроме вина и выпить нечего.
- Спасибо, попробую зайти – сказал я , уже спускаясь по лестнице. Я шел обратно к перекрестку, и уже представлял себе мою собеседницу , молодую и активную в местной социальной жизни, с усмешкой смотрящую с тусклой фотографии в баре на охотников, санитарных врачей и паломников, обогнувших собор ради хереса или бренди, ради пожилого бармена, тяжело положившего руки на прилавок, ради фотокарточки, на которой ей чуть больше двадцати.
Том стоял на том же месте, на котором я расстался с женщиной.
- Привет. Я не успел тебя перехватить. Я видел, как ты поговорил с местной старожилкой, и пошел дальше, Чем она тебя испугала?
- Да не испугала, переоценила мои силы. Думала, я до следующей деревни дойду.
- Ну давай, до приюта сто шагов. Выйти поужинать уже не успеем, но там есть что-то вроде кухни, чаю с хлебом попить сможешь.
Когда рано утром мы выходили из приюта, собор казался скалой , нависающей над узкой горной дорогой, и хотелось его поскорее проскочить. Но едва миновав его, мы увидели черный кубик санитарной станции, и показалось, что оба мы, я и Том, находимся внутри одной из черных картин Гойи. Санитарный доктор постарался. И до самой вершины холма, меня не покидало ощущение , что за нами тянется мрачное шествие Сан-Исидоро, что в Прадо на третьем этаже. Но с холма был виден город, все еще не сбросивший с себя ночь. Вот собор с желтым фонарем на шпиле, вот две-три линейки освещенных улиц, вот белесое пятно стройки, огороженной забором. А вот и порыв зябкого ветра, вот и хруст инея под ногами, процессия с картины Гойи ушла обратно в музей, и в голове запрыгали вчерашние стихи с бетонной стены.
Что влечет тебя, паломник?-
Игры бравые в Памплоне?-
Люди храбрые Наварры? –
Твой попутчик, твой напарник? –
И я посмотрел на Тома., все еще сонного, все еще не успевшего обрести своего обычного обаяния, своего чувства юмора, своего румянца, наконец.
- Что-то мне не проснуться – сказал Том в ответ на мой взгляд. Давай, где-нибудь остановимся, я попробую размять кости.
Пока он разминал кости, я ходил кругами, и перекатывал через сознание стихи с бетонной стены :
Кто зовет тебя, паломник,
Что влечет тебя в дорогу?
В Ронсевальское ущелье ,
Где Роланд трубил из рога
В виноградную Риоху,
В петушиную Кальсаду,
В монотонную дорогу,
В древнеримскую Асторгу,
Через горы в Понферраду.
Но тут Том ожил, к нему вернулось чувство юмора, острота ума, и готовность к поддержанию беседы. И у нас начались разговоры вперемежку со взаимными шуточками и издевками до самого Санто-Доминго. А внутри меня , где-то там, куда лишь краем глаза заглянула женщина с перекрестка, все перекатывались бетонные строки :
В виноградную Риоху,
В петушиную Кальсаду,
В монотонную дорогу,
В эту скучную дорогу? –
В эту пыльную дорогу,
В грязь, в размокшую дорогу,
В заунывную дорогу,
Триста верст до Понферрады.
Глинобитные постройки,
Понимающие взгляды,
Сбиты ноги, смяты строки,
До Леона, Понферрады,
Так я и шел с холма в долину, на мост, в деревню, снова на холм, мимо виноградников, огородов, соборов, оливок, и всего – всего, а в голове моей прыгали неизвестно чьи стихи :
Кто зовет тебя, паломник,
Что влечет тебя в дорогу?
В Ронсевальское ущелье ,
Где Роланд трубил из рога?
Кто зовет тебя, паломник,
Ты уж точно не католик,
Не особо веришь в Бога,
Но влечет тебя дорога.
Кто зовет тебя, бродяга,
От Сен-Жана до Сантьяго
Время от времени Том прерывал меня, наполнял соломенный пейзаж юмором, от которого пыль была не пыль, и пот не пот. Потом меня прерывали разные жизненные обстоятельства, необходимость вернуться домой, чтобы через годик возобновить путь. Так я живу с разрозненными строчками в голове. И даже если однажды мне удастся свести их в одно целое, едва ли я смогу ответить на вопрос :
Кто зовет тебя, паломник?
Для тех, кому интересно.
Впоследствии я узнал имя автора : Эухенио Гарибай Банос, житель тех краев, наш современник.
Известно также и имя переводчика на немецкий : Луис Мигель Лусио. Можно в интернете найти и английский перевод. О русском переводе мне ничего не известно. Больше, пожалуй, добавить нечего.