(начало Хроники "Семь лет моей юности" читайте здесь: http://www.proza.ru/2014/05/12/1414
а её предыдущую часть здесь: http://www.proza.ru/2014/05/22/1875)
19. ВОЕНКОМАТ
Окончательно освобождали в областном военкомате, и там мне предстояло провести три дня. Меня освободили. Но пошло там все не так, как намечалось нами. И эти три дня стали катастрофой моей жизни.
Дальше я помню только отдельные клочки, да и то - как в тумане. Длинный военкоматский коридор заканчивался поворачивавшим направо коротким тупиком. В нем сидели мы, освобождаемые. Основная волна призыва была уже закончена, и в коридоре сидела последняя группа призываемых. Военкомат был городской, но у этих ребят вид был такой, словно их привезли в Ташкент из дальнего кишлака. В первый день их не выпустили на обед. Тогда Фарид, которого освобождали из-за ихтиоза, покрывшего его кожу чешуйками как у рыбы, предложил нам принести завтра еды этим бедолагам. Я вечером купил хлеба с докторской и нарезал им бутеров.
А утром, когда мы услышали в своем закутке, что их привели, то я предложил парням отнести им еду. Фарид не хотел прерывать игру в города и сказал, что успеем сходить туда и ближе к обеду, но мне хотелось завершить дело, и я отправился туда один. Ребята потянулись за мной. Вода в коридоре и так была, так что вернулись мы назад довольные своей полезностью. А через полчаса из-за угла раздались испуганные крики. Мы выскочили в коридор. Там на полу стонал один из тех призывников, руками он держался за живот, а лицо его было покрыто потом. Я подскочил и раздвинул их в стороны, распахнув окно.
Один из наших повернулся и помчался звать доктора. Тут же прибежало сразу два врача. Они склонились над стонавшим парнем, а потом один из них быстро ушёл, а второй властным голосом приказал нам отойти от них с больным в конец коридора.
Мы отошли, а он сел на скамейку рядом с лежащим парнем и молча сидел с полчаса. Мы растерянно молчали, ощущая, что соприкоснулись с чем-то серьёзным.
Потом за окнами послышался шум, зашёл убежавший врач и махнул в нашу сторону двум санитарам, одеяния которых оставляли открытыми только глаза. Они переложили парня с пола на носилки и унесли вслед за врачами.
А потом с улицы вбежали два автоматчика и, развернувшись к нашим двум перемешанным компаниям, приказали отойти в конец коридора и стоять там. Потом с улицы же зашёл врач с белой маской и из-за спины автоматчиков крикнул нам идти на выход и не дотрагиваться ни до чего.
Мы были растеряны и подавлены. И молча двинулись. А когда первые из нас подошли к врачу, то они с первым автоматчиком отшагнули от нас шагов на пять вглубь противоположного коридора, а второй отошёл к ступеням парадной лестницы. Мы повернули налево и стали выходить во двор. Там прямо перед нами был квадратный зад какой-то большой машины, двери которой были открыты. Идти до фургона надо было метров десять. Кажется, под чередой арок, сделанных из металлических полос. По ним вверх вились какие-то вьюнки. Конструкция эта мешала большой машине подъехать ближе к дверям военкомата. А с двух сторон вдоль этой загородки стояли не помню сколько человек. Они были одеты в что-то типа костюмов химзащиты и походили на виденных в кино фашистов. Тех, которые поливают из огнемёта сарай, куда согнали жителей деревни.
Они были бы похожи ещё и на инопланетных захватчиков в скафандрах, которые оцепили последних оставшихся в живых землян, но за прозрачными забралами были видны человеческие лица.
Только выражение этих лиц было каким-то бесчеловечным. Они смотрели на нас с ненавистью, совершенно нам непонятной, и оттого, обескураживающей. Потом я, правда, подумал, что это был сильный страх перед нами. Наверное, что-то им про нас не то сказали.
Но в тот момент это было настолько жуткое зрелище, что какой-то ошеломляющий ужас заставлял мышцы цепенеть. И понемногу передвигались мы только потому, что на нас беспрерывно кричали: они загоняли нас в этот большой фургон, чёрный изнутри.
Потом еле залезли по железной подножке внутрь и опустились на скамьи, привалившись спинами к стенкам фургона. Рты так и оставались приоткрытыми у половины ребят. А бледными были все лица. В дополнение ко всему внутри фургона был какой-то острый химический запах, от которого у меня засвербило в носу, а некоторые стали чихать.
У меня была привычка шутить в сложных ситуациях, отвлекая народ от стресса, но в этом фургоне я подавленно молчал, как и все ребята. В голове постоянно проносился вихрь паники, не оставляя ни одного слова из пытавшихся родиться мыслей.
Я даже не понял, сколько времени нас везли. Мы все как под гипнозом оцепенело раскачивались от езды на своих скамьях, тупо уставившись в лица сидевших напротив.
20. ИЗОЛЯТОР
А потом машина притормозила, и послышался звук открывающихся ворот. Мы приготовились выходить, но фургон ещё проехал внутрь того места. А когда он остановился, то кто-то подошёл к дверям и, открыв их, крикнул проходить внутрь здания. Человека не было видно, потому что он стоял за дверьми фургона, которые с обеих сторон почти дотягивались до стены дома. Получался почти туннель перед открытыми дверьми здания. Я спрыгнул и шагнул вместе с остальными, но тут стоящий слева от меня любопытный Нарик наклонился. Он хотел посмотреть под дверцей фургона на то, что или кто там скрывается. Я тут же схватил его за воротник куртки и дёрнул кверху, испуганно прошептав: «Да тихо ты, неизвестно же, что им можно с нами делать!»
За входными дверьми было квадратное помещение, в котором уже стояла пара людей в этих страшных скафандрах. Они молча показали нам пройти в уходящий влево коридор. В нём было несколько дверей и две из них были открыты. Мы все, понуро, как стадо баранов, поплелись в ближнюю, но оказалось, что коек там на всех не хватит, и зашедшие последними развернули назад, в коридор.
А мы плюхнулись лежать и долго молчали. Только Нарик время от времени глубоко вздыхал: «Ну, блииин!»
Всё, что было затем, не так интересно. В нашей темнице тоже воняло чем-то остро-химическим, наверное, после полной её дезинфекции. Во всём здании кроме нас никого не было. Уже потом я понял, что это был изолятор для карантина. Нас переодели в серую выцветшую пижаму, записали данные, пообещав успокоить родню, приносили еду. На вопросы не отвечали вообще, хотя несколько ребят каждый раз тоскливо говорили заходившему: «А когда нас отпустят?»
Сначала я просто закрывал глаза и представлял разные события нашего с Олей будущего. И словно кино долго смотрел, как мы купаемся в Паланге, бродим в окрестностях Трусковца, рассматриваем Ярославль. Хотя чаще видел, как уже следующей осенью мы радостно учимся в МГУ, как после лекций вместе покупаем еду на ужин. Потом всплыло, как я забираю её из роддома, но это событие показалось преждевременным, и я отмотал назад, туда, где мы после лекций уже готовим вместе ужин. Я пытался учить её делать плов, с трудом вспоминая, как его делала мама. Но получалась у Оли всё равно русская рисовая каша с мясом. И тогда мы перенеслись с ней в Ташкент, где мама накормила нас пловом. И, пока мы вкушали, любовалась Олей незаметно для неё. Мне это было чертовски приятно.
А потом я долго показывал ей Ташкент, стараясь влюбить в мой родной город.
Время в таких грёзах проносилось быстрее, чем у ребят, скучающих взаперти.
Назавтра принесли вещи, переданные родителями. В мою сумку папа положил и «Пособие по истории СССР для поступающих в вузы». Это было очень кстати – чтобы не сделать картины жизни с Олей банально-привычными, я стал перечитывать знакомые уже события. Правда, постоянно отвлекался на вмешательства в разговорные игры, которыми ребята забивали время. А когда они исчерпывали названия городов или им просто надоедало, то я читал им интересные куски из истории, дополняя их своими комментариями. Так шли дни.
А потом я стал уставать и постепенно свёл чтение вслух к нулю. А затем и просто чтение. Стал больше спать, закутываясь в одеяло, а днём – лежать с закрытыми глазами, постепенно проваливаясь в полусон. А когда просыпался, то с трудом пытался сосредоточиться на картинах про нас с Олей. Но в них стали размываться цвета. Они перемешивались в отвратительных сочетаниях, и хотелось оттолкнуть их от себя.
Дальше не помню.
20. ПРОБУЖДЕНИЕ
А потом меня разбудили. И в глаза ударил свет. Раздраженно сморщившись, я зажмурился. Болел живот, и всё тело было разбитым, словно накануне я разгрузил вагон. Но ещё более неприятной была размытая муть в голове, от которой слегка подташнивало.
Какая-то тень прикрыла от яркого света мои глаза, и я слегка приоткрыл их. Две яркие лампы били резким светом, и о силуэте между ними можно было сказать только то, что это женщина. Она что-то мне сказала, но прозвучало это глухо, как из ваты.
Я из всех сил попробовал сконцентрироваться на её рте, от напряжения сморщив всё лицо, и переспросил: «А?» Но в горле было так сухо, что мой вопрос прошелестел как тихий скрежет. Надо было взять стакан с тумбочки, но уже только от поворота к ней головы тело пронзила такая боль, что откуда-то изнутри вырвались стоны. Сразу после них между подушками и моим затылком протиснулась женская ладонь. Она была удивительно неприятна, и волосам было больно. Уже потом я понял, что она была в резиновой перчатке. Рука приподняла мою голову, и когда я, жадно захлебываясь, выпил весь стакан, как-то незаботливо убралась из-под головы, от чего та просто упала на потную подушку.
Затем женщина выше локтя закатала мне левый рукав и приказала сжимать кулак. Я попробовал, но пальцы только дёрнулись и даже не дотронулись друг до друга. Она недовольно хмыкнула, сжала свой кулак и стала с силой, как утюгом, проглаживать костяшками пальцев мою руку, накачивая вены. Потом протерла ваткой и ткнула. Это было больно. Потом вытащила иглу. Видать не попала. И снова ткнула. Потом ещё, и ещё. В итоге, наверно, попала, но я это не помню – в памяти осталась только жгучая боль в истыканном сгибе локтя. Она потом не давала заснуть, хотя и отвлекала от боли в голове и животе.
21. СОСЕДИ ПО ПАЛАТЕ
Потом я проснулся, когда стало светло, и удивился – над моей головой было окно. И не просто две створки, а окно длиной во всю стену палаты. И палата была необычная – у окна и у противоположной стены, разделенные проходом, стояли не менее сорока кроватей. На одних ещё спали, на других переругивались – кто с вялым пессимизмом, а кто-то и агрессивно.
В другом ряду, между двумя парнями, шипевшими друг на друга, стояло две кровати. На первой парнишка с зеленоватым лицом постанывал во сне, а на второй мрачно молчал, недвижно уставив в потолок заостренное лицо. А те двое переругивались через их головы, не обращая на них внимания.
Отовсюду доносились неприятные звуки, сливавшиеся в голове в зудящий гул. Одни кашляли, другие смачно сплевывали. Третьи постанывали, а один не видимый мной ритмично стонал детским голоском, как видно, пытаясь выдыхать боль, но когда это не помогло, то три раза крикнул «Сестра!»
Никто не пришел, но он замолчал, и ещё час я его вообще не слышал. Слева от меня за тумбочкой кто-то ещё спал, издавая на вдохе какой-то тревожный звук, словно только что закончив рыдать во сне. Его одного в этом кошмарном зале хватало, чтобы настроение, и так измученное болью, портилось ещё дальше.
Справа моя кровать соприкасалась с другой, на которой ещё спал мужик по виду намного старше, чем наши восемнадцать лет. Лицо у него было необычно жёлтое и страдальчески сморщенное вокруг глаз, словно он не хотел видеть то, что ему снилось. Было видно, что ему во сне так плохо, что я даже подумал разбудить его и сказать, что мы поправимся и ещё порадуемся жизни. Но не успел я оторвать от простыни левую лопатку, чтобы дотянуться до него, как резкая боль из живота ударила в голову.
Потом я не помню. А потом брали кровь из пальца, проткнув его обычным стальным перышком. Это было так больно, что хотелось не сдержать крик и вырвать у этой страшной женщины свой палец. Я не узнавал себя, словно раздетый от всего, что защищало мои нервы. Боль в теле словно усиливалась давящим гулом беспрерывного звукового ада, избавиться от которого было невозможно. Уже вскоре в голове осталось одна мечта - уснуть, сбежав в тишину. Но засыпать с каждым днём становилось всё труднее. Нервы истирались всё больше, и от самообладания оставалась только внешняя видимость.
Как-то ночью меня разбудили звуки соседа справа. Во сне он издавал какое-то захлёбывающееся бульканье. Я уже привык к постоянно звучащему вокруг меня кошмару, но тут встревожился. Надо было позвать дежурную, но сил кричать не было. Поэтому я спустил на пол левую ногу, скуля и подвывая от острой боли в напрягшемся животе, нащупал ею судно и долго пытался подтолкнуть его к руке. А потом стал приподнимать его, стукая о железную раму койки. Хоть судно и было пустым, но это было так тяжело, что потом я спал весь день почти до ужина. А уснул я сразу после того как зашедшая к нам сонная медсестра убежала за врачом.
Когда я проснулся, то соседняя койка была пуста - единственная в гигантской палате. Соседи ничего не знали о том, что случилось ночью, а медсестры на наши вопросы не отвечали НИКОГДА. А после ужина на эту койку привели нового больного. И он шел сам! Его даже не поддерживали во время ходьбы, только сумку поднесли. Все уставились на него с завистью, а он, оторопев, смотрел на нас. А потом впервые наступила полная тишина. Хотя, впрочем, не совсем полная - не все смогли сдержать стоны и хрипы, но так тихо здесь ещё не было. Мы слушали его.
Оказалось, что он переведён из другой палаты. Там всем легче, чем нам, и их даже выпускают посидеть во дворике на лавочке. На улице не холодно и можно дышать минут двадцать не замерзнув. За единственной дверью нашей палаты - прихожая, где сидит за столиком медсестра. А дальше - ещё такое же крыло, как и наше. Кто там, никто не знает, и где мы находимся - тоже. Он один знал свой диагноз, подслушав тихие слова врача сестре про что-то связанное с дизентерией.
Парень с удовольствием взял на себя роль пришельца из внешнего мира, но вскоре утомился и уснул. А мы, жадно пообсуждав долгожданные новости, устали от перевозбуждения и тоже вскоре уснули. Снился мне дворик с деревьями, где я под нашим окном бодро хожу, радостно улыбаясь. И размахиваю руками, как когда-то перед тренировками в бассейне. В груди и плечах гудели работающие мышцы. А я наслаждался мышечной радостью.
Потом вдруг солнце исчезло и резко похолодало, а в лицо ветер стал дуть холодом. Я даже проснулся. Но ветер в лицо не прекратился. Пока я в полной темноте приходил в себя, сознание перебрало все варианты. А потом я протянул вперёд руку и в ладони от меня наткнулся на преграду.
Мы с новым соседом оба спали на боку, повернувшись друг к другу, и между нашими лицами поместилась бы только ладонь. Этот заразный дизентерийник уже давно дышал из своего рта в мой. Вот тут я ощутил что такое «всё похолодело». И всё что я мог сделать – это отвернуться от него к тумбочке. Но сделал я это слишком быстро, и новая боль в теле совсем прогнала возможность уснуть. Оставалось думать. Сосед сказал мне, какое сегодня число. Я лежал уже тут больше трёх недель, а болеть стало лишь немного меньше.
Так и уснул.
(Продолжение читайте здесь: http://www.proza.ru/2014/05/24/1089)