Девушка в белом платье играла ноктюрн Шопена; юноша с черным пуделем прогуливался под окном. Было двенадцать вечера, пудель устал до чертиков, но сыпались звуки из форточки, – и юноша был влюблен. В окно и, конечно, в музыку, и в сизое небо над городом, и даже в вертлявого пуделя, скулившего в унисон. Но пуще всего пылкий юноша влюблен был в прекрасные пальчики, которыми, твердо по клавишам, ему отмеряла шаг таинственная незнакомка (божественная вне сомнения, с такой соблазнительной талией и запахом дивным волос). Она опьяняла походку, с ума и с пути сводила, и двигался юноша шатко, ходил под окном взад-вперед. Кому-то казалось: пристойно, другим – что совсем напротив, что юноши, даже влюбляясь, не смеют так мучить собак.
Но если бы люди знали, что юноша – сам страдалец, которому осточертело по свету гулять без любви. Они бы его простили, не стали судить так строго, но тут же гонца послали к той девушке наверху – сказать, что ноктюрн Шопена, что пальчики, что влюбленный… Вот бы вздохнули боги, что промысел их удался.