(начало Хроники "Семь лет моей юности" читайте здесь: http://www.proza.ru/2014/05/12/1414
а её предыдущую часть здесь: http://www.proza.ru/2014/05/21/1652)
19. ШОХА И ЛЁВКА
В Ташкенте я сразу пошёл на работу. Программистки встретили меня радостно и перевели из тащишек в операторы больших ЭВМ. Теперь ночами я загонял в компьютер, занимавший целый зал, информацию всё с тех же перфокарт и перфолент. Все свободные кусочки времени я заполнял чтением.
Днем перед ночной сменой я пытался поспать, но не засыпал, и каждый раз утром после смены был сутки не спавшим. Доезжал домой сонным, проглатывал завтрак и, освежённым выйдя из душа, падал на прохладную простынку, засыпая уже в полете. Кажется, даже ещё не успев коснуться подушки. Это было редкостное удовольствие – мгновенно проваливаться в сон!
Еще одним удовольствием было общение с умными и весёлыми программистками, которые опекали и любили своего юного носильщика ящиков.
Скайпов тогда не было, но переписывались мы с Олей часто. Обсуждали будущую жизнь и описывали друг другу нынешнюю. Она пошла работать нянечкой в детский сад и собиралась во время тихого часа зубрить математику. Но её так завалили работой, что, устав за день, она только вечерами успевала ездить через полгорода на подкурсы.
Я же занимался сам – папа за несколько моих школьных лет накупил мне сотню отличных книг по математике. Общение с друзьями практически не отвлекало – все пацаны были чуть старше меня, и все уже были в армии. Они писали оттуда очень странные письма, в которых сдержанно рассказывали только о природе и о погоде.
И вдруг приехал Шоха. Не помню, чего он привез в Ташкент, но как «сопровождающее лицо» трое суток побыл дома. В первый же день на мои расспросы, завернув рубаху, он молча показал здоровенный шрам. Оказалось, что 80% солдат в их части – «землячество» одного горного народа, которое террором подчинило всех остальных. Все три дня он проклинал военкоматских гадов, которые так формировали военные части, что своим равнодушием обрекали парней на ежедневные унижения.
А при прощании впервые в жизни обнял меня и минуту не отпускал, стоя с мокрым лицом.
Вскоре после него на один вечер появился Лёвка. Он попал в Афган, и прямо оттуда как-то исхитрился сдать экзамены в Ташкентское офицерское училище. А потом он попросил писаря сообщить про вызов в Ташкент наедине, но тот сам припёрся вечером в казарму и, ухмыляясь, громко сообщил при всех, что через двое суток Лёвке улетать в Союз. Лёвка похолодел и тихо пошел на выход, не отвлекаясь на сбор вещей. Ему сразу двое из разных концов казармы крикнули: «А ну, иди сюда, тварь». Главное было – не бежать, и он, не глядя ни на кого, дошёл до выхода при всеобщем молчании. А потом ему крикнули, сколько теперь стоит его жизнь, и побежали. Он был длинноногий и добежал до аэродрома, где залез сидеть между бочек с горючим. Про вещи он и не вспоминал - уже хорошо, что бумаги были с собой.
Оставалось ждать двое суток до прилета его борта. Перед этим он плотно поел, и уже хотелось облегчиться, но он сидел на корточках в узком метровом круге между множества бочек. Голову он наклонил к груди, чтобы не торчала над бочками. Живот уже распирало, но Лёвка терпел, ожидая темноты, чтобы тихонько перебраться на четвереньках по бочкам туда, где он сможет облегчиться.
Но не повезло. Закрутило ещё при свете заката, и он, проклиная судьбу, уделал добрую половину своего маленького пятачка. А затем – ещё раз. И вдобавок, ночью над бочками пролёг луч прожектора. Оставалось безвылазно сидеть скорчившись. И задыхаясь от вони.
Он стоял на коленях, всё так же пригнув голову, и старался не дотрагиваться ногами до лужи, которая уже на следующий день скисла на летней жаре и стала ещё зловоннее. Недвижные ноги уже на утро онемели и перестали его поддерживать. Он просто сидел на них, как на постаменте, привалившись к бочкам плечом и головой. За почти двое суток его и тошнило и несколько раз рвало.
Его борт прибыл рано утром третьего дня. Лёва еле прополз по бочкам, а затем лежал в их тени, ожидая когда в вытянутые ноги придет хоть немного силы, а затем, шатаясь и спотыкаясь, добрёл до самолета. Никто его туда, конечно, не пустил, но он выбрал лейтенанта с более добрым лицом и спросил, не Ташкентское ли военное училище тот закончил? А потом объяснил свое положение. Лейтенант сходил с ним за документами, вещей у него уже не было, и потом рядом с самолетом Лёвка помылся. А через пару часов – в Ташкент, в курсанты!
Вернулся сюда он словно выжженный изнутри, а потом это внутреннее опустошение стало расти. Когда его отпускали в увольнение, то каждый раз он заходил ко мне, но с каждым разом говорить с ним становилось все скучнее. А когда он женился на дочери заместителя начальника училища, то его пристроили в военкомат, и там он дорос до зама в областном. Жену с дочерью он, как и почти все остальные мужики, бросил.
Затем сошелся с женщиной, у которой было двое взрослых сыновей. Стал пить, каждый раз крича злые слова.
А потом сердце отказало. В 43 года.
20. СЕРЁГА
А вскоре приехал и Серёга. Его списали. Вместо двух лет он прослужил меньше десяти месяцев. Он также, как и все, в письмах не писал ничего серьезного. А приехав, в первую же ночь говорил без остановки.
Когда их, салаг, привезли в часть, то в ней среди прочих дедов была группка из четырех подонков, которые натренировались любого недовольного ударять одновременно. Первый неожиданно бил не ожидавшую этого жертву сапогом в грудь, впечатывая в неё всю подошву, а второй при этом одновременно бил ногой в спину. Когда они опускали ноги на землю, несчастный, молча, падал как подкошенный.
Серега подчинялся им, как и остальные, но он уже был известный молодой журналист, вкусивший известности, тщеславный и амбициозный человек. Как бы он ни гасил гневный блеск в глазах, скрыть от дедов свою ненависть ему не удавалось. И когда после череды издевательств мучители приказали ему лизать грязный унитаз, он отбежал к двери туалета и крикнул им, что ему терять уже нечего, зато их он замочит из калаша. Наверняка, по нему было видно, что за свою жизнь он уже не боится. Во всяком случае, их главарь сказал: «Не надо психовать, Серёжа, мы тебя теперь и пальцем не тронем. И ты об этом будешь вспоминать каждое утро. Если проснешься».
Первую ночь он старался не уснуть, но дольше выдержать не смог. А затем, каждое утро, проходя мимо него, все четверо зловеще улыбались. И месяца через три он упал прямо на плацу. Отнесли к врачу, оттуда увезли в госпиталь и там огорошили: с таким сердцем его и призывать не должны были! Но до армии, в девятом классе он занимал третье место по бегу на городских соревнованиях.
Сереге повезло, что его списали. На работу он пока устраиваться не стал, а только сидел часами на своем балконе и с высоты второго этажа молча смотрел на прохожих. Он стал предельным циником и каждый раз презрительно смеялся, когда в телефильмах слышал высокие слова. Потом он поступил на журфак, попал в молодёжную газету и принялся заполнять её какой-то фальшью, заглушая себя рюмкой.
Парни один за другим рассказывали о кошмаре, в который была превращена бывшая Красная Армия. А тем временем мать Шохи написала заявление куда-то наверх про то, что творилось в полку её сына. Её вызвали и в райком и в райвоенкомат и внятно объяснили, что в следующий раз за клевету на советский строй она не отделается так легко, как в этот раз.
И только в третьем доме, который был заселён бывшими зэками, недовольных армией не было. Их сыновья чувствовали себя в ней прекрасно.
21. ОСВОБОЖДЕНИЕ
Я в шоке слушал пацанов и вспоминал, как в школе я годами боролся с плоскостопием, которое мешало мне «стать мужиком», попав в армию. Но думал я в школьные годы про папину армию, где юные авиамеханики своей тщательной работой спасают жизни опытных летчиков. Которые между вылетами, как футбольные тренеры или как Чапаев тренируют новые способы боя, используя фигурки самолетов, вырезанные из дерева пожилым интендантом Пахомычем.
Папа попал в свою армию деревенским пареньком, а вышел из неё супермехаником с железным системным мышлением и тонким интеллигентом со знанием мировой культуры. Он перегрузил меня своими иллюзиями, перенося военную взаимовыручку в современную эпоху бесчеловечной дедовщины. Когда при нем кто-то говорил правду о современной армии, он гневался и требовал прекратить «порочить и охаивать».
Я не только любил его, но и безмерно уважал - и за всю его жизнь и за мелкие повседневные проявления его Личности, но с армией я теперь решил разобраться сам. В поисках недавних дембелей, прошел по соседним дворам и, расспросив их, увидел ужасную картину тотального террора против интеллигентных мальчиков со стороны быдла и «землячеств». Страна под тем же названием, что и папина армия, подсовывала мне совсем не интересный ад.
Я рассказал маме и она обрадовалась. Она провела детство в ссылке, а затем была дочерью репрессированных и знала, что главное – это уметь защитить свою личную жизнь от враждебного государства, но папа – романтик–фронтовик и идеалист, запрещал ей портить мне «правильную картину» мира.
Мама сказала, что сейчас мне нужна отсрочка, и что в армию надо идти, уже закончив вуз и став в нём лейтенантом. Тогда, кстати, и служба будет интереснее, связанная с работой головой. Например, на военных ЭВМ.
А затем, не сказав папе причину, она повезла меня в Институт грудной хирургии. Там обследовали ташкентцев перед тем, как освободить их от армии. Она приезжала занимать очередь, а я выходил на предыдущей станции метро и долго медленно бежал до института. Потом долго отдыхал и заходил к врачам. На их нагрузки мое сердце реагировало непонятным для них образом. Они назначали новое обследование, но опять уверялись в предварительном диагнозе.
Получив его, я прочитал по нему всё, что мог понять, и дальше мое сердце каждый раз идеально подтверждало диагноз. То, что я с семи лет занимался психотренингом пловца, с двенадцати лет – аутогенной тренировкой, а с пятнадцати лет – тьмой других психопрактик, только помогало скакать - то давлению, то температуре. Врачи склонялись признать меня негодным к службе, но один молодой доцент не соглашался с ними. Наедине он резко спросил меня: «Откуда у тебя с таким больным сердцем фигура атлета?»
Я забормотал о генетике и о том, что я с моими 182 самый низкорослый в роду, ибо у кузенов – 187, 192, 194. Это было правдой, но ниже всех я, наверно, оттого, что сгорбившись, читал тысячи книг.
Моя мама умела разговаривать со всеми, и медсестра рассказала ей, что доцент стал метить на пост зав. отделением. Поэтому он усилил свою въедливость, повышая свой авторитет на консилиуме. Доцент предлагал новое обследование, но мама сказала, что не хочет их столько утруждать, что она не против армии, просто пусть дадут время её сыну подлечить здоровье до армии. Они уже устали возиться с нами, поэтому с облегчением написали мне отсрочку на два года. Это нас вполне устраивало: через полгода я сдам легкий экзамен в МГУ, а через пять лет после защиты диплома полгода побуду лейтенантом. Где-нибудь на природе или, как Олин кузен, недалеко от жены и детей.
Окончательно освобождали в областном военкомате, и там мне предстояло провести три дня. Меня освободили. Но пошло там всё не так, как намечалось нами. И эти три дня стали катастрофой моей жизни.
(Продолжение читайте здесь: http://www.proza.ru/2014/05/23/1583)