«Я не трахаю детей», - говорю я ей. «Да ты че», - вызывающе выкрикивает она, - да я уже два года на точке, ты че, ты думаешь, я не удовлетворю тебя?»
Я смотрю на нее, она маленькая, худенькая и выглядит не старше четырнадцати. Черт ее знает, может она и вправду уже взрослая, но что-то говорит мне, что это обман и ей столько, сколько на вид и есть. Мы стоим в сумерках, и она последняя, всех остальных уже успели перехватить пацаны, с которыми я приехал, ну, с теми, которые очень любят друг друга называть «брат», «братан», «братюня», ну а я мелкая сошка, да что там, если быть честным, то шестера, небольшая помощь в их бизнесе решения проблем. Потому и остался с последней, всех порасхватали и уже развлекаются, а я стой тут с этой пионеркой и остатками своей совести. Впрочем, это я загнул, насчет совести. Просто стремно с этой дурой, и все.
Она насмешливо смотрит на меня. Этого не стоит делать, я такое не выдерживаю, я ненавижу, когда так смотрят, я не люблю, когда меня принимают за… за…, ну это как собственное отражение в зеркале, но я же другой, совсем другой, и это надо разглядеть, я потому всегда иду на слабо, просто доказать, что я – другой. Я никогда не ношу маски, я сам себе маска, если вы можете такое понять, и мне приходится каждый раз пытаться это показать… Я – это совсем не то, что вы видите.
Я не хочу, чтобы она решила, что я псих. Я буду ее трахать, а она не будет смеяться, не будет потом рассказывать своим подружкам, как стояла здесь с психом. Я знаю, что для всех остальных, ну, для тех, кто узнает или… нет, для всех остальных, для общества – я буду действительно псих, дегенерат, урод, но что они понимают? Это им кажется, что они видят, на самом деле они ничего не видят, дальше своего собственного носа не видят, они только тычат пальцами и орут, как эти… на току, как их… глухари, тетеревы,… черт, да вечно я их путаю, да не суть, можно подойти и снести этому обществу башку, и они этого сами не заметят в своем самовлюбленном крике, пока они лопочут о каких-то там ценностях и красуются друг перед другом. Они ни хрена не знают, что детей и правда трахают, как трахают, они узнают об этом из двадцатых рук, слышат испорченным телефоном, обливаются холодным потом ужаса, смешанным с возбуждением, это же как увидеть смерть стороннего человека, - целый день бы смотрел, да? – а потом, проблевавшись, намаяв самих себя, говорить о перенесенном шоке, у него еще слово мудреное какое-то есть, ка-тар-сис вроде, вот, об изменениях в своей душе, о новых типа взглядах. И все это фуфло, и нет ничего особенного в том, что я сейчас пойду с этой дурешкой, и никто не узнает, никто не обратит внимание, правда?
Чего-то я разнервничался. Я киваю ей: «Пошли». Она радостно взвизгивает и тащит меня к ближайшему дому. Не надо нервничать, я всего лишь клиент, и я не при чем. Надо же девочке дать заработать. Все пройдет быстро, я не буду ее обижать, может, дам сверх, а потом пусть идет, гуляет, спит, чем она там занимается, когда ее не трахают. Она тащит меня к дому и лицо ее сосредоточенно, настоящий менеджер, которому надо выполнить свою задачу привлечения клиента максимально хорошо. Мы входим в подъезд, поднимаемся на этаж, она ныряет в приоткрытую дверь и в полутемной прихожей разворачивается ко мне, приглушенным голосом – «деньги давай» - после чего исчезает в одной из комнат. Я стою и разглядываю длинный ряд туфелек, больше здесь и смотреть не на что, да и не увидишь ничего толком, вечная тень в этих кошатниках.
Она возвращается и по ее неуверенности я понимаю, что что-то пошло не так. Молча жду. Она говорит: «Слушай, такое дело, тут все занято. Или ждать… или есть одно место, там точно свободно». Интересно, а с чего она уверена, что я ей не заряжу в голову за такие вещи? Смотрим друг на друга, она улавливает настроение, переминается с ноги на ногу, озирается на дверь, из которой только что вышла. «Мне это не нравится», - говорю я. «Да тут недалеко, - тараторит она, - да че ты?» Улыбается мне, а мордочка жалостливая, за прокол хозяева не похвалят. «Точно недалеко?», - спрашиваю я, но по моему тону уже ясно, что согласен. «Уже идем», - радостно выпаливает она и снова исчезает в комнате.
Она неброско одета, и на улице мы вполне стандартные прохожие, мужчина и девочка-подросток. Ничего, что могло бы остановить взгляд. Но я снова нервничаю, начинаю ругать себя за малодушие, за то, что все-таки пошел с ней, ну что я за придурок такой, ну почему? От нечего делать я пробую поговорить с ней. Она охотно отвечает на мои вопросы, рассказывает, что работала на трассе рядом с Ростовом, а потом ее взяли сюда, в большой город, что живется неплохо, деньги хорошие, хозяева так себе, терпимо, что с подругами отрываются, когда не работают, есть тут клуб один, так они в нем отвисают днями и ночами, прикольно, весело, денег на все хватает, а кончаются, каждый день приносит новые. Мне смешно, я спрашиваю, а в клубе к тебе мальчики пристают? Конечно. А ты им даешь? Меня еще больше разбирает смех, значит, есть время, когда ты даешь за деньги, а есть время, когда даешь за так. Она хихикает вместе со мной, «а че, я ж живая, мне тоже некоторые нравятся, могу и так дать», и еще сильнее заливается смехом. Навстречу попадается крепкий парнишка, она обменивается с ним коротким кивком. Чуть пройдя, беру ее за локоть, сильно сжимаю так что она тихо вскрикивает. "Кто он? Крыша?" "Я не знаю... Он знакомый... Работает тут". "Где?" "В клубе, куда мы ходим... Охранником". А-аа, я выпускаю локоть, вышибала, а я повелся, думал, встречают суки, решили разыграть. Знаете такую хреноту? Типа идешь-ведешь трахать девчушку, а тут появляются крепкие ребята и говорят, ты куда это нашу сестренку тащишь, да ты никак извращенец, ну-ка иди сюда, мы из тебя дерьмо выбьем. И выбивают. Вместе с деньгами и здоровьем, если оно есть. А чего, в принципе, правильные пацаны, просто другая стая. Я ухмыляюсь, девочка поглядывает на меня с опаской.
Подходим к очередному серому грязному дому, ныряем в подъезд. Краем глаза замечаю во дворе машину с сидящими мужиками. "А вот это уже наша охрана", - гордо заявляет пионерка, заметив мой взгляд. Я улыбаюсь в ответ. В квартире нас встречает заспанная девица, лениво оглядывает меня, потом уединяется с моей на кухне. Мне дают полотенце и шлепки, иду в душ. Я пытаюсь почувствовать возбуждение, но его нет, у геля для тела совершенно отвратный запах, в зоомагазине его, что ли, покупали. Мне тошно. Нужен кофе, черный, без сахара, хоть так завести себя. Я снова думаю, сколько ей лет и как это на самом деле, попробовать такую школьницу? Но ощущаю только усталость и раздражение. Вот дерьмо.
Выйдя из душа и пройдя в комнату, огорошиваю ее: "Слышь, коза, а может я твоей подружкой займусь? Этой, которая дверь открыла." Выглядела та гораздо аппетитней, да и лет ей двадцатник точно. "Коза" подпрыгивает на постели, "да ты че... ей это... нельзя. Проблемы у нее". Да что ж ты... "Ладно, - окончательно сдаюсь я, - сделай кофе, черный и без сахара. И бутылку шампанского". Она молча выскальзывает из комнаты. Я плюхаюсь на кровать, сбрасываю полотенце, никогда не стеснялся своей наготы, абсолютно параллельно, чего там подумают о моем теле. Обычный номер, кровать да шторы на окне. Простота минимума. Рабочее помещение, посторонним вход воспрещен. Девочка возвращается, аккуратно, не сводя с нее глаз, тащит чашку с кофе, за ней идет та девица с шампанским и двумя бокалами. Все ставят на пол. Не глядя на школьницу свешиваюсь с постели, в несколько глотков выпиваю кофе, рот наполняется горечью. Беру бутылку, начинаю открывать, услышав за спиной шорох, оглядываюсь. Девочка, уже голая, скукожилась на четвереньках, зажала руками уши и исподлобья смотрит на меня. "Я боюсь, когда открывают шампанское", - поясняет с улыбкой. "Винни, Винни, а что это такое бумкнуло?" - шучу я. Она не реагирует, на трассе видимо другие мультики.
Мы сидим с бокалами в руках, потягивая шампанское. Разглядываю ее. Ничего, что могло бы взорвать мозг. Обычная девочка, даже грудь еще какая-то детская..., ну не женская она какая-то. Она смотрит на меня, не выдерживает, накидывает на себя полотенце. Ого, стесняется, а говорила-то… Мне еще больше становится все равно. Наконец она опрокидывает меня на спину. Ничего нового под луной, стандартный минет, во время которого равнодушно глядишь в потолок, никогда не понимал всей прелести этого занятия, далее скачки «девочки сверху», в руке не хватает кружки пива и телека на стене с хоккеем, в конце концов она задыхается и я мягко сбрасываю ее с себя, теперь моя очередь… Для того чтобы войти в тонус приходится закрыть глаза, чтобы не видеть это худенькое тельце, двигаться, двигаться, представляя, что у меня женщина, а не черт знает что, отражение убогости меня самого, не способного сказать «нет», господи, как же я ненавижу себя. Она дергается под руками, понимаю, что делаю больно, но остановиться уже невозможно, придется тебе потерпеть, дорогуша.
Когда все заканчивается, она радостно растягивается на постели. Я сижу рядом, допиваю шампанское и в очередной раз прислушиваюсь к внутренним ощущениям. Теперь это произошло. Мои скомканные мысли перебивает звонок ее мобильника. Она вскакивает, бросается к телефону, голос ее, поначалу радостный, трагично замирает: «Как остаться?.. Но я… ждать здесь?!... Но я не хочу, я устала… Да почему? Я хочу вернуться, я не могу уже больше… Я…» Она внезапно взрывается слезами и с истеричным писком грохает мобильник об стену, садится на кровать и уже по полной ревет в ладони. Я встаю и начинаю одеваться, спрашиваю, чего случилось. Она не отвечает некоторое время, потом всхлипывая бормочет, что сюда ведут еще одного клиента, а она правда устала, она так надеялась, что я на сегодня последний, она поэтому и шампанское со мной пила, так она не пьет с клиентами, а тут думала, что все, можно расслабиться. «И вещи все мои там, я переодеться даже не могу», - добавляет она. Подхожу к ней, провожу рукой по ее плечу, достаю купюру и кладу ей на колени. «Такая вот ерунда, зайка», - говорю ей. Когда я выхожу из квартиры, до меня еще доносится ее плач.
На улице уже ночь, сам воздух пахнет ночью. Я бездумно иду по улицам, возвращаясь и возвращаясь к этой девочке. Я не могу понять своего отношения к происшедшему, к чувству удовлетворения примешивается какая-то тошнота, да даже не тошнота, а ощущение чего недоделанного, сломанного, уродства. И я вспоминаю того мужика, смотрящего по камере…
Это не назвать моей первой ходкой, то была обычная подследственная бодяга, я в итоге вышел «за отсутствием состава», да и не было на меня ничего, так, промурыжили для галочки, видимость работы следаков, с меня, с шестеры, никакого толку, кроме идиотства. Так вот, был там смотрящий. И рассказал он мне такую байку, сон свой. Что снится ему одиночка, он сидит перед стеной, а на стене – строчки, строчки, строчки. Он вглядывается, строчки эти – правила. Начинает читать, и чем больше читает, тем больше их становится, чем больше пытается запомнить, тем нуднее и запутаннее становятся они, налезают друг на друга, перемешиваются. И ведь понимает, что надо, обязательно надо их выучить, запомнить, без них никак нельзя будет, в правилах этих – правильность его жизни, да не может заучить, путается, сбивается, пока его не охватывает страх и потерянность, а вслед за ними – безысходность, будь что будет, гори оно все огнем, сука… И сидит он, смотрит на эти правила, а их все больше и больше, пока вся стена не превращается в сплошной мерцающий поток. «Ты и правда думаешь, что в этих правилах вся соль жизни?», - спросил я его. Он только плечами пожал, «просто кошмарный сон, не люблю я его, снится часто».
А я… я всю жизнь играю по правилам. Никогда не учу их, следую тем, что перед глазами, и все. Вот все говорят, не пяль малолеток, дерьмо это, только уроды так делают, а сейчас что было, разве это не по правилам? Попадись к нам чувачело, который школьницу изнасиловал – понятно, что с ним сделали бы. А купил я эту школьницу, обошелся ласково, побаловался, да пацаны мне слова не скажут, наоборот, похохмят, поскалятся, типа потянуло козла на сладенькую, да так, чтоб еще молочком пахла. Ничего ж не случилось. Гнилое это? Так жизнь гнилая. Бывает, одному хочется, чтобы правила только его были, а остальные бы их придерживались. А другому, бывает, хочется этим правилам следовать, на свои или мозгов не хватает, или лень выдумывать, или боится, своих-то, что заведут не туда. А я не знаю, чего я хочу. Я выживаю. Как жить, я не знаю, а чтоб выжить, надо улавливать правила, и я следую им, как птица ветру, но не в том плане, что лечу куда хочу, ха-ха-ха, это только дураки так могут, а в плане, что ложусь на крыло, если вы поняли. И пусть я шелупонь, но пацаны меня любят, они знают, что я всегда играю по правилам, я свой. И малолетка эта – своя, она тоже по правилам. Она – в нашей жизни, в наших правилах, все нормально.
Звонок прерывает меня. В трубке гогот, - гиены, мля, - куда потерялся, мы в Бульварном, понял? Чего не понять, оглядываюсь, ориентируюсь, ага, знаю, до нужного места и идти-то недолго. И все-таки что-то скребет у меня на душе, что-то не дает мне покоя. Я прибавляю шагу, в кабак самое оно, лучше не придумаешь, пивка попить, оттянуться, выбросить все из головы, девку эту дурную… Что-то мне это напоминает, но что, никак не могу вспомнить. То, как она от боли скорчилась? Или когда голая уши зажимала и от пробки пряталась? Или когда задохнулась, шумно дыша мне в лицо, замедляя движение, а мне ее тело казалось невесомым? Или когда непозволительно расплакалась, скорее от шампанского, ударившего в голову, чем от доверия ко мне? Что не так? Когда?
У входа в кафешку торчат двое, улица пустынна, еще бы, уже третий час ночи. Киваю им и захожу. Полутемный коридор, пустая гардеробная, виднеется дверь сортира, прохожу в зал, да это собственно не зал, а этакий пред-зал, просто распивочная с дежурящей тут теткой с пышной прической и бюстом, зал дальше, за массивными бордовыми шторами, и оттуда доносится музыка и голоса. Сажусь перед теткой за деревянный столик. Она ощеряется в улыбке: «Ну что пить будем, хороший?» «Давай пива», - говорю. Первую кружку выпиваю быстро, почти залпом, со второй сижу дольше, баюкаю ее в руках. «Ты мне напоминаешь кого-то, - разглядывает меня тетка, - ты не из здешних?» «Князя я», - говорю. «А-ааа, - радостно тянет она, - а я думаю, вот мальчуган-то знакомый, а Виктор там, - она машет за шторы, - и пацанчики все там твои, чего не идешь к ним?» «Не хочу, позже». «Чего загрустил-то?» - она склоняется ко мне, - «может, тебе девочку надо, а? Развеешься, отдохнешь… У меня есть, - она гордо улыбается, - если надо, ты Дусю спроси, она все достанет…» «Да я только от девки», - устало отвечаю ей. «А-ааа», - она понимающе и погрустнев кивает в ответ, - «а чего ж недовольный такой, не пришлась?» «Не пришлась… Слушай…, Дусь, а давай водки… лимон порежь». Она споро достает бутылку, режет лимон, устанавливает передо мной, облокачиваясь локтями на стойку принимает вид внимательного слушателя. Правда, рассказывать я ничего не собираюсь. Не собирался. Но повело. Начал. Сам с собой спорю, рассказываю. Ведь не дерьмо я, Дуся, не дерьмо? Обычный пацан, правила знаю, Князь меня не обижает, хоть и бегаю я на подхвате да на шухере. Да и какая разница? Помнишь, говорю, «Белое солнце пустыни»? Там когда Абдулла со своими к берегу скачет. И народа там у него в банде до хрена просто. А я всегда думал, что вот есть такой абдулла и есть у него свита, и все смотрят, и каждый думает, что он в этой жизни – абдулла, ну или сухов, ну или просто чел за пулеметом, но никто чего-то не хочет себя представлять в той свите, которая под этим пулеметом ходит. А в жизни-то как раз все – под пулеметом, и даже умереть не могут нормально, не как в кино, а дохнут как мразь какая. А я честный, я в свите, я не абдулла и никогда им не буду, и против него не пойду, потому что я нормальный пацан, и место знаю. И почестней многих буду, так?
«Ты понравиться всем хочешь», - говорит Дуся, - «вот тебя и трясет. Ты и по одним правилам хочешь прожить, и по другим, и ничего не нарушить». Я тупо смотрю на нее. «Да я уже нарушил, - смеюсь я, - я чем у Князя занимаюсь, знаешь?» «Да, - она машет рукой, - занимается он… Бандит какой выискался». Меня задевает, я пытаюсь возразить, но сколько я уже выпил, не помню, голос начинает дергаться, заплетаться. С тем большим рвением я снова пытаюсь доказать ей, что я прав, что я – настоящий, что окажись я в той одиночке, я бы правила выучил, я бы узнал, как не промахнуться. Кто-то кладет мне руку на плечо, оборачиваюсь, рядом Жека Цветной, из наших, он тоже пьян, - или мне кажется? – перед глазами плывет, Жека лыбится и говорит: «А если скажу тебе, Клепыч, завалить надо, - завалишь?» «Не вопрос», - вскидываюсь я. «Вот это правильно», - хохочет он. «А знаешь, Клепа, почему ты на шухере?» – снова спрашивает он. «Почему?» «А потому, что там…, - он указывает рукой за штору, - там - бойцы, они любого…, - он показывает руками крест-накрест, - на хрен, с концами. А ты так не сможешь». И этот туда же, «это почему же не смогу?» «На улице… нет правил».
Все качается, пролил рюмку, Цветной с Дусей о чем-то трепятся, смеются, до меня долетают только обрывки их разговора, слышу, как Дуся рассказывает ему о моей малолетке, ерничает «а меня, дуру, с 12 лет во все дырки, и ничего, живу, а этот тут устроил себе театр», Цветной смотрит на меня, ржет, наклоняется ко мне, «а ты чего, Клепа, смерть почуял, засовестился-то?» Я отмахиваюсь, достали уже, черти, со своим умничаньем. Закрываю глаза… и лечу. Вниз, вниз, сначала в облаках, в большой снежной вате, потом вырываюсь на простор и внизу земля, далеко-далеко внизу, что лететь еще целую вечность, так наверно и представляется жизнь, в одном большом падении, сначала это белый шум, потом весь мир как на ладони, восторг и опьянение стремительного полета, холодный воздух в лицо и пируэты воздушных ям, а дальше все ниже и ниже, и чем ближе земля, тем сжимаешься, костенеешь, боишься, летишь комочком навстречу неизбежному удару. И никогда не знаешь, за сколько ты пролетишь отмеченное.
Последнее, что долетает до меня, это голос Дуси: «к себе возьму, у меня как раз Маринка осталась, она его на ноги поставит, проснется с нормальной бабой, так в голове все на места встанет…»