Долг - платежом красен...

Эдуард Меламедман
- Горе-то какое...
-Угу, и не говори. Я его часто видел на публичных выступлениях, выглядел, понимаешь ли, он шикарно, добрый такой, улыбчивый, ну, прям отец родной… и красив-то как - больше шестидесяти и не дашь. А какие глубокие мысли! И по глазам видать, что секретами своими делиться ни с кем не хотел, вот что теперь будет то, а? Наверняка какие-то мусорочки особые все дела заграбастают! Дак, поди, сами мы в этом и виноваты. Дураки- простофили. Пойти надо было вовремя к нему с поклоном и всё рассказать, мол, так, мол, и так… Да уж, люди, люди…
В соседнем ряду мужик в засаленной серой кепке, сдвинутой на нос, послюнявил фиолетовый карандаш и аккуратно записал: «…какие-то мусорочки особые все дела заграбастают!»  А траурная музыка всё играла и играла, как старая заезженная пластинка из соседского граммофона. Удручающие размеренные звуки раздавались под водопадом холодного весеннего дождя и свистящими рвущими порывами холодного ветра. Тяжёлые, низко висящие свинцовые тучи словно замерли на века, скрыв собою подёрнутое тонкой дымкой неведомое будущее и сегодняшнее голубое небо.
    В огромном старинном камине весело похрустывали в пляшущем пламени колотые ароматные поленья. Словно бы запах хвойного леса насытил собою тишину огромного кабинета. Большущая лампа на столе под зелёным абажуром  освещала роскошные апартаменты странным струящимся светом. Он заботливо обволакивал все предметы этого кабинета-зала и скрадывал собою острые углы. Их почти не было видно, и, видимо, оттого мирок  этот казался каким-то нежным, безопасным и уютным. Но первое впечатление, как известно, по большей части  бывает обманчиво. Так оно имело место быть и в этот раз. С сердитым, а порою откровенно презрительным выражением лица, он что-то быстро писал, причём то красным, то синим карандашами, которых, аккуратно отточенных, в канцелярском стакане было великое множество. Было видно, что этот человек устал. Он уже сильно поседел, и побитое оспинами лицо несло на себе тяжёлую печать в виде глубоких борозд и морщин, подписей тяжёлой нагрузки и безжалостного времени. Расписавшись, в очередной раз, красным и отхлебнув остывшего чаю из гранёного стакана в серебристом подстаканнике, он ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Холодок пробежал по коже, и противная испарина проступила на лбу. Ведь никто, просто никто не мог войти в кабинет, ведь не докладывали…
  - Ну что ты, уважаемый, я надеюсь, что ты понимаешь тот факт, что обо Мне   докладывать ну никак не надо, я и так пришёл. Захотел и сразу здесь. У тебя красота… о как полешки-то постреливают! Зачем же отвлекать  твоих доблестных нукеров? Пришло время, и видишь - я здесь. - Он усмехнулся и, сняв с носа щегольское пенсне, стал не спеша и основательно его протирать. Костюмчик был в точности того, кто ещё  двадцать минут назад стоял в этом кабинете навытяжку с золочёной папкой под мышкой. Да и манеры, и лицо, и это проклятое пенсне…    
 - Ннно, как бы в прошлый раз, шестнадцать лет назад,  когда ты, то есть Вы, конечно же, изволили прийти, то выглядели совершенно иначе, как…
- Правильно, кореш! Тогда тут у тебя был такой забавный карлик с большущей головешкой и в широченных галифе. Ну, прости старика – захотелось пофорсить малость. Приятно, скажу я тебе, тогда повеселился, вселившись в него. Да и не только я, и ты сам, иль уж запамятовал? А? Напомнить или сам быстренько вспомнишь? И про вояк твоих, и про революционэриков там всяких, и интеллигентскую прослойку, намазку. Всех, как договорились, иль чо не так? Ты не стесняйся, говори, если надо – поправим.
 Маятник, качаясь, измерял секунды и аккуратно складывал их в часы.  Белая брючина ноги гостя, положенная на другую ногу в такт маятнику, покачивалась, отражая шикарной, белой же, туфлёй загадочные лучи зелёного абажура лампы…
...Воркута. Гулаговский лагерь, вышки с автоматчиками, колонна заключённых возвращается с тяжёлого рабочего дня, проведённого от зари и до зари в забое шахты «Воркутинская». Зенитные прожекторы слепят уставших людей, рядом кидающиеся овчарки, роняющие в талый снег из красных пастей свою пенящуюся слюну.
- Эй, Абрам, я тебя уверяю, что завтра что-то очень хорошее обязательно случится, - произнёс высохший седой старик с куцей седой же бородёнкой и в странной рваной шапчонке на голове. Она была из какой-то сероватой тряпицы, с ободком и неведомыми знаками с краю.
 – Йоси, ты просто чудо! Ну где мы сейчас с тобою? Ты только посмотри вокруг, а! Сколько ребят уже погибли, и где-то там, по сопкам, разбросаны обглоданные голодными волками кости. ОН  за что-то отвернулся от нас, и потому время остановилось, ничего более не меняется, и дальше только становится хуже и хуже! Вот подумай сам – ну чем сегодняшнее четвёртое марта пятьдесят третьего года лучше чем третье?  Видишь! Ничем, только наш Реувен вчера ещё был жив, а сегодня  с утра уж отмучился, страдалец, вечная ему память.
-А, всё-таки, вот увидишь, - улыбался, смотря своими добрыми, подслеповатами глазами, рав Йоси, - завтра будет пурим, и завтра ОН непременно о нас вспомнит и поможет, случится что-то очень-очень хорошее.
Старик,  кряхтя и тяжело дыша, залез на свои нары - самую высокую полку. В бараке раздавались приглушённые голоса и шум, люди о чём-то спорили и что-то обсуждали. Вот потому-то даже Абрам на соседней полке не услышал глубокий затянувшийся вздох. Пятое марта наступило совсем скоро, но праведник уже не дышал…
- …Ну, ей-ей! Ты меня удивил! Даже не пытайся нажать на свою кнопку, бесполезно, никто ничего не услышит, а главное, не сделает. Ну как ты сам-то не понимаешь? Кто я? И кто ты… О! то-то! Чтооо? Новый договор? Ха! Нет уж, сударь, Увы и Ах! Так дела не делаются. Тебе нашу бумагу показать? Ах, помнишь, это, знаешь ли, преотлично, когда память не отшибло. Ну да, там, между прочим, твоей рукой красным (твоя кровушка-то) по белому подписано, на сколько лет и до какого месяца. Что? Хотя бы несколько недель? Ты знаешь, по-честному скажу, я б не против, но вот ОН, – волосатая лапа указала загнутым когтем в потолок, - ОН в данном случае не даст. Пожалуйста, изволь – объясню, понимаешь, есть у него одно племя, тьфу, любимчики прямо. Цацкается ОН с ними незнамо как, как с писаной торбой: то из Египта увёл, из-под самого носа у фараона, то манкой бесплатной кормил сорок лет просто так, плодитесь, всё приговаривал, да размножайтесь. В общем, явно ОН к ним неровно дышит. Ну конечно, а я и не сомневался, что ты догадаешься, кто это. И вот тут, ну глянь, что ты, бестолочь, сделал, спрашивается? Прищемил егойный любимый мозоль. Как что? Как что? Не прикидывайся. Только что «Дело врачей» начал? Начал! Что нет? Не нет, а да! А бараки для них в тайге-Сибири уже построил? Построил! Ну вот и получай свою «гранату», тем более, что завтра, - он посмотрел на маятниковые часы на стене, - нет, сегодня уже, у них ещё энтот, как его, Пурим - о! А тут уж ОН ваще в них души не чает и уши чужаков на крашеных тарелочках преподносит, так что всё!
-Кккак? Что, ввсё?
Пенсне, грозно сверкнув, съехало набок, кривая усмешка исказила холёное лицо, а нижнее правое копыто, изловчившись, ударило в высокий, Генералиссимуский лоб…
 
 …Пятое марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Они стояли возле дивана с телом вождя, словно побитые псы, не могущие поверить, что это, наконец-то, произошло, что его самого, Хозяина!.. - больше не стало. И только один смотрел спокойным, уверенным, самодостаточным взглядом привыкшего повелевать и распоряжаться. Лаврентий Павлович автоматически поправил своё щегольское пенсне, но мгновенно сунул свою когтистую и волосатую лапу в карман. Он насторожено и испытующе огляделся вокруг. О нет, никто, никто вроде бы не засёк, нет, ещё не время! Едва заметно улыбнувшись кончиками рта, он отошёл в самую тень гигантской сверкающей люстры из австрийского хрусталя…
…Вечерело, в этот весенний день выдалась холодная погода. В центре Москвы ощутимо вьюжило. Траурная колонна следовала по гололёду Красной площади, который всё же успели присыпать рыжим песком. Впереди высшие чины государства, изображая на лицах вселенскую печаль, несли гроб, за ними следовал артиллерийский лафет с наградными регалиями великого вождя и мудрого учителя, Отца всех народов. Никита Сергеевич нёс нелёгкую ношу среди нескольких удостоившихся. Думал, разумеется,  чём-то своём, предстоящем. Перед ним пружинистым шагом двигался широкоплечий Лаврентий, расплывшийся за последние годы на Кремлёвских харчах. Он тоже радостно подставил своё плечо под последнее пристанище Виссарионыча. И вдруг – о боже! Никита Сергеевич не поверил своим глазам. Сквозь пальто, в самом низу спины, на месте копчика,  у Лаврентия Палыча стало  видно, как что-то сильно зашевелилось,  задёргалось, словно вырываясь из вынужденного плена на вожделенную свободу…

…На выходе с Красной площади, с самого края вяло текущего людского моря, пристроилась у тротуара длинная-предлинная чёрная машина с тёмными окнами. Сколько в ней было людей и вообще находился там кто-либо, было совершенно неясно. Да собственно, проходящие мимо люди, усталые и расстроенные невосполнимой утратой,  не обращали на сие транспортное средство ровным счётом никакого внимания. Около машины прогуливался, покуривая одну «беломорину» за другой, средних лет мужчина с неопределённой внешностью, которую весьма сложно запомнить, а по необходимости извлечь на свет божий из бездонных глубин человеческой памяти. Засаленная серая кепка была сдвинута на нос, а воротник поднят – так как неслабо вьюжило. Посмотрев вперёд, он застыл на месте, приняв явно боевую стойку, свойственную немецкой овчарке. Из ворот Спасской башни вышли, о чём-то оживлённо болтая, два мужика, общей у которых была только одна, но весьма характерная  черта – тёмно-красный до бордовости нос, иллюстрирующий склонность к определённому, совершенно конкретному хобби. “Молодые люди, я тут не местный и нуждаюсь в вашей помощи, давайте отойдём на минутку”.
 Недоумённо переглянувшись и пожав плечами, двое проследовали за невзрачненьким в сереньком кепи.   Возле огромной чёрной машины их  внезапно окружили четыре громилы и молчаливо указали на широко распахнутую дверь с левой стороны. Невзрачный в кепочке резко обернулся и, лукаво усмехнувшись, с вопросом: «…какие-то мусорочки особые, все дела, значит, заграбастают?» выхватил свой «ТТ», указав на машину.

“Так, не потерять бы документ, о”кей! С этим я тоже подписал только на 10 лет! Ну что ж, как говорится, «долг платежом…», только вот  что он там ещё написал? Нет, в пенсне всё ж таки было сподручнее…