Дорогая моя Женечка!
Это письмо тебе, но не для тебя. Я оставлю его себе. А с тобой мы уже все прожили и проговорили. Я оставлю его, чтобы помнить причины и последствия, и то как быстро все может измениться.
Я не понимаю, когда я начала тебя терять, в моей памяти не сохранился этот момент. Может быть, потому что я большую часть вещей воспринимаю несерьезно, как временную дурь, которая скоро пройдет; может быть я в тот момент слишком была увлечена очередным романом; а может я просто была в другом городе или стране. Так или иначе, я потеряла тебя и это было бы очень грустно, если бы я была чуть более сентиментальной.
Я помню этот стол для чаепитий и просмотра корреспонденции, там любило сидеть наше начальство, попивать чай, листать газетку и комментировать происходящее в мире. Как раз там я и увидела это.
На развороте газеты красовался портрет Патриарха и длинная хвалебная статья о его деятельности. Моя левая бровь поползла вверх, а рот искривился в ухмылке.
Я помню, всего неделю назад, на том же месте, была статья, про то, как пьяный священник на спортивном автомобиле переехал двух бабушек, и другой реакции ожидать от меня было просто глупо.
Моя левая бровь вздернута, рот искривлен, левая часть губы опущена, правая поднята, и кружка чая в руке — а это значит сейчас я буду толкать речь.
Я представляюсь себя с лицом Йозефа Геббельса, телом Мерлин Монро, и в плаще с красным подбоем как у римского прокуратора Понтия Пилата. Я представляю этот карикатурный образ и мне становится чуть легче и веселее.
Мне нужна острая реакция публики, чтобы заглушить собственную боль от всего происходящего. Мое обостренное чувство справедливости рвется наружу и сдерживать его становится невыносимо. Мне нужно расшевелить и подтолкнуть к размышлением тебя. Мне очень хочется, чтобы ты очнулась от этого морока, оставила свои фанатичные идеи.
И ты входишь в комнату — очень вовремя!
Я ухмыляюсь и говорю : «Женек, посмотри, твои зайчики решили затереть пятна крови типографской краской! Ты же помнишь, что неделю назад тут один молодчик в рясе и на спортивном БМВ в состоянии алкогольного опьянения бабулек сбил?!»
Глаза твои наливаются ненавистью, а губы начинают дрожать, я даже знаю, что будет дальше — дальше будут дрожать руки, а потом польются слезы.
Я не понимаю только одного: почему ты плачешь, когда я говорю нелицеприятные, но очевидные вещи о мужчинах в черных платьях. Кто они тебе? Что в них такого, в этих самых мужчинах? Или может дело в платьях? Для меня нет ни одного удовлетворительного объяснения.
Ты кричишь и непроизвольно сжимаешь кулаки, ты кричишь, что «они» не виноваты, это все продажные журналисты и желтые газетенки.
Я ухмыляюсь, возвожу глаза к потолку и говорю: «Интересно сколько продажные пиарщики продажной церкви заплатили продажным журналистам из продажной газеты чтобы вылезти на разворот этой самой газеты?»
Тебя трясет и ты срывающимся голосом сообщаешь мне удивительную новость о том, что у церкви нет пиарщиков.
И вот тут, именно тут, наступает моя маленькая, но оглушительная победа, потому несколько коллег оборачиваются к тебе и изумленно спрашивают в унисон: «Женя, ты что не знаешь, что у РПЦ есть PR-отдел?!»
Я выигрываю этот раунд безоговорочно, но сразу после этого ты объявляешь мне войну.
Мы еще долго будем спорить о свободном выборе человека, приличиях, нормах, традициях, возможностях и приоритетах. Я постоянно буду доказывать, что все не так односложно в этом мире. Ты будешь упирать на нравственность, мораль и традиции.
Ты будешь испытывать отвращение и ужас, увидев победителя Евровидения в платье и с бородой, я буду хмыкать и напоминать, что это традиционный образ на неких, столь почитаемых тобой, представителей духовной сферы.
Я буду цитировать Игоря Кона и Александра Невзорова, ты — святое писание.
Я буду хорохориться, глумиться и высмеивать двойные стандарты. Ты будешь упрекать меня, обижаться, плакать и уходить.
И эту войну между здравомыслием и страхом уже не остановить никогда.
А раньше бы ты рассмеялась...