Творческая история повести Н.В. Гоголя "Нос". Ринотиллексоманиакальное исследование
Оглавление:
Глава 1. О предмете повести - http://www.proza.ru/2014/05/01/260
Глава 2. Начало работы над повестью - http://www.proza.ru/2014/05/09/390
Глава 3. Основная работа над повестью
Часть 1. Кавказский коллежский асессор
Часть 2. Неординарный профессор - http://www.proza.ru/2014/05/24/505
Часть 3. Дурной сон майора Ковалева - http://www.proza.ru/2014/05/27/294
Глава 4. Предпечатная история повести
Часть 1. «Московский наблюдатель» - http://www.proza.ru/2014/06/18/884
Часть 2. «Современник» - http://www.proza.ru/2014/09/13/338
Глава 5. О предмете повести. Post factum - http://www.proza.ru/2015/02/08/411
Глава 3. Основная работа над повестью.
Часть 1. Кавказский коллежский асессор. Первая полная черновая редакция. История майора Ковалева.
В комментариях к первому академическому изданию сочинений Гоголя полную черновую редакцию повести «Нос» относят к 1833-1834 годам. Исходной датой называется 21-23 сентября 1833 года, по выходу в свет газеты «Северная пчела» с фельетоном Ф.В. Булгарина «Гражданственный гриб, или жизнь, то есть прозябание и подвиги приятеля моего Фомы Фомича Опенкова», в котором упоминаются так называемые «кавказские асессоры», к которым приписан и майор Ковалев.
В описании рукописи комментаторы отмечают следующее: «Судя по характеру почерка и чернилам, рукопись писана в несколько приемов (4-5), но в течение непродолжительного промежутка времени между ними» (Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений в 14 томах. М., 1937-1932. Т. III, 651. Далее в тексте с указанием номера тома и страницы). Действительно, хорошо заметно дробление текста, который может быть разделен на следующие части:
1. Сцена с нахождением цирюльником Иваном Федоровичем носа (повторение текста первоначального наброска) и далее - его попытки избавиться от носа.
2. Представление читателю цирюльника, уже как Ивана Яковлевича, и далее - вплоть до того момента, когда он сбрасывает свою находку с моста.
3-4. Представление майора Ковалева. История Ковалева и его носа.
5. Последние предложения рукописи, когда Ковалев обнаруживает, что все произошедшее было сном.
Предложенная комментаторами датировка начала работы касается лишь той части повести, где на передний план выступает майор Ковалев (3-4), то есть - начиная со второй трети текста. Возвращение к работе над началом повести – истории с нахождением цирюльником носа (1) - скорее всего, произошло несколько раньше. А именно в тот момент, когда тема имени, затронутая в первоначальном наброске, вновь стала для Гоголя актуальна – непосредственно перед его поездкой на родину летом 1832 г. Это может служить еще одним подтверждением того, что набросок начала повести мог быть написан раньше принятой датировки – ближе к началу 1832 года.
Николай давно планировал побывать дома, однако как только подобная возможность представилась - его вдруг начали одолевать сомнения. 25 марта 1832 г. Гоголь писал матери: «Я точно располагал было приехать к вам нынешним летом, хотя на малое время, но увидел, что кроме издержек это предприятие ничего другого не поведет с собою…» [1] (X, 226). Предстоящая встреча с матерью заставила его чувствовать себя неуютно. За время пребывания в Петербурге Гоголь успел совершить много такого, из-за чего ему было стыдно показываться ей на глаза. 2 мая 1831 года он писал А.С. Данилевскому, вынужденному покинуть Петербург и вернуться домой: «Я думаю нами обеими не слишком довольны дома – мною, что вместо министра сделался учителем, тобою, что из фельдмаршалов попал в юнкера» (X, 199).
Позже, все же решившись ехать, Гоголь, словно робея остаться с домашними один на один, стремится собрать к своему приезду как можно больше народа. 15 июня он писал Данилевскому на Кавказ, что желает свидеться с ним и предлагал двинуться навстречу друг другу с тем, чтобы свидеться в Толстом или в Васильевке. Уже выехав из Москвы, Гоголь пишет Н.Я. Прокоповичу, приглашая его вместе с братом к себе деревню. В письме примечательны следующие слова: «Жизнь мы проведем самым эстетическим образом: спать будем в волю, есть будем очень много, а главное, что варварский нос [2] твой, лишенный всякого обоняния, прошибет запах настоящей деревни» (X, 235).
Хотя в письмах домой история с именем не нашла продолжения, опасения видимо не оставили Гоголя. Он вновь возвращается к работе над первоначальным наброском с намерением швырнуть «нос» с Исаакиевского моста.
На то, что в основе повести лежит какое-то вполне реальное для автора событие указывает то, что в сравнении с прежним наброском события в рукописи поданы в ретроспективе. Если первоначально это - оперативный репортаж, главную роль в котором играет число, когда случилось «необыкновенно-странное происшествие» («23 числа 1832-го года случилось…»), то позднее более важным становиться указание месяца («сего февраля 23 числа случилось…»).
Эпизод на мосту обрывается для того, чтобы познакомить читателя с цирюльником – уже как Иваном Яковлевичем - поближе. Если писатель действительно наделил цирюльника именем своего прапрадеда, можно предположить, что нужное отчество могло стать известно Гоголю из домашнего архива [3], и эпизод с представлением цирюльника (2) написан уже после возвращения Гоголя в Петербург осенью 1832 года, после почти полугодичного перерыва в работе.
Еще одним фактом, указывающим на то, что эпизод с представлением Ивана Яковлевича мог быть написан Гоголем вскоре после возвращения, является изображение цирюльника «страшным» пьяницей. В постскриптуме к письму матери от 22 ноября 1832 года Гоголь писал по поводу своего слуги (являвшегося, как уже отмечалось, возможным прототипом цирюльника): «Да, сделайте милость, выгоните вон Борисовича и чем скорее, тем лучше: он выучил моего Акима пьянствовать. Теперь все мне открылось, когда они вместе, Яким с Яковом и Борисовичем, ходили за утками и пропадали три дня: это все они пьянствовали и были так мертвецки пьяны, что их чужие люди перенесли» (Х, 245).
Сообщение о пьянстве Якима скорее всего преувеличено. П.В. Анненков вспоминал о нем как о человеке степенном и всегда серьезном. Упомянутый Гоголем эпизод, произошедший в Васильевке, видимо связан со скоропалительной женитьбой Якима на одной из служанок Марьи Ивановны. Гоголь повез в Петербург двух своих сестер Елизавету (р. 1823) и Анну (р. 1821). «Перед отправлением дочерей в институт Марья Ивановна Гоголь была очень озабочена назначением к ним горничной, но все находила, что было бы лучше, если б человек Н<иколая> В<асильевича> Яким был женат. И вот она призывает Якима и предлагает ему жениться на выбранной горничной, объясняя, что женить его против желания не хочет, а что желает только слышать его мнение. Но Яким на это отвечал: “Мне все равно-с, а это как вам будет угодно”. Видя такое равнодушие, его женили за три дня до отъезда, и таким образом совершенно неожиданно для себя и для всех Яким отправился в Петербург с женою и барышни - с горничною, а Марья Ивановна была очень довольна, что все так устроилось по-семейному» (<Воспоминания сестры Гоголя Е.В. Быковой (рожденной Гоголь)>. Публикация подготовлена И.А. Виноградовым // Гоголевский сборник. М., 2007. С. 302). Таким образом, прототип вполне взошел к доле героя. Флегматичная реакция Якима вполне соответствует характеру Ивана Яковлевича в его взаимоотношении с женой Парасковьей Осиповной [4].
Хотя в свой приезд домой Николай и испытывал некоторую натянутость в общении с матерью («если я вам казался иногда холоден» Х, 245), это свидание помогло сгладить смущение по поводу продвигаемых им жизнстроительных планов. И, главное, поездка домой завершила процесс формирования имени - он окончательно превратился в Гоголя [5]. В повести же цирюльник Иван Яковлевич, избавившись от носа, почувствовал «как будто бы 10 пуд разом с него свалилось» (III, 384). Возвращение писателя к перипетиям цирюльника показывает желание поставить точку в этой истории. Иван Яковлевич попадает в руки квартального надзирателя благородной наружности - «и что дальше произошло, решительно ничего неизвестно».
Однако через какое-то время Гоголь вновь берется за рукопись, на этот раз для того чтобы поведать историю взаимоотношений майора Ковалева и его носа.
Если предмет повести при этом остался прежним, что вполне закономерно предположить, то в этом случае Гоголя должен был волновать уже совсем другой аспект имени. Для того чтобы стал более понятен смысл основной части повести будет необходим объемный экскурс в биографию писателя. Указанные в академическом собрании сочинений сроки работы над первым полным вариантом повести (сентябрь 1833 г. – август 1834 г.), достаточно четко совпадают с периодом в его жизни, который можно назвать «поиск профессорства». Обычно основное внимание исследователями уделяется преподаванию Гоголя в Петербургском университете, отводя поиску места в Киеве лишь роль экспозиции. Однако представляется, что этот эпизод являются основным во всей этой истории, так как именно он определил многие из его поступков (некоторые из которых просто не понятны вне его контекста) едва ли не на ближайшие десять лет. Рефлексия писателя по поводу неудачной попытки занять место ординарного профессора всеобщей истории в Киевском университете и легла в основу истории майора Ковалева и его носа. В тексте полной черновой редакции повести на это имеется целый ряд прямых указаний - начиная с «коллежских профессоров», службы Носа «по ученой части» и заканчивая его же «пашпортом» выписанным на имя Тамбовского директора училищ. Известно, что приметы этому были сохранены в тексте рукописи вплоть до ее публикации в «Современнике» (см. «”Нос” Гоголя. Глава ?. Особенная повесть»).
В жизни, как и в повести, разные сюжетные линии оказываются тесно между собою переплетены. История цирюльника, пытающегося избавиться от носа, сменяется злоключениями майора Ковалева, обнаружившего пропажу. Сам же автор, не успев к тому времени еще окончательно закрепить за собой выбранную фамилию, начинает делать робкие попытки, к тому, чтобы обозначить ею свое существование, о чем начал задумываться еще в школьные годы. Вместе с утверждением своего «Я» на первое место выходит потребность повысить свой социальный статус.
По дороге на родину Гоголь на несколько дней останавливается в Москве. При изучении сохранившихся свидетельств на ум невольно приходит мысль, что посещение Москвы являлось главной (а при некоторых обстоятельствах и - конечной) целью всей его поездки. Он ехал сюда завести знакомства, сойтись с людьми, могущими представлять для него практический интерес (это хорошо заметно по не сложившимся в этот приезд отношениям с С.Т. Аксаковым и его семейством). Его сближение с М.П. Погодиным было особенно интенсивным. Погодин записал в своем дневнике: «Познакомился с рудым пасичником Гогелем Яновским и имел случай сделать ему много одолжения. Гов<орили> с ним о Малорос<сийской> Истории и проч.» (Гоголь в дневниковых записях М.П. Погодина 1832-1835 гг. // Виноградов И.А. Гоголь в воспоминаниях, дневниках, переписке современников. Т. 2. М., 2012. С. 415). По развитию их отношений в этот период можно заметить, что Гоголь пытается представить себя Погодину как человека в крайней степени увлеченного историей, акцентируя внимание на своей преподавательской деятельности – при этом старательно обходя свои литературные занятия.
Фигура Погодина привлекала внимание Гоголя с самого начала. Он был одним из двух известных корреспондентов, кому была послана поэма «Ганц Кюхельгартен» [6]. Но чем же он так расположил к себе Гоголя? Ю.В. Манн пишет, что «Погодин интересовал Гоголя как редактор «Московского вестника» (1827-1830),.. как автор повестей и как историк» (Манн Ю.В. Гоголь. Труды и дни: 1809-1845. М., 2004. С. 264). Думается, что, Гоголя привлекала в Погодине эта связанность его литературной и служебной деятельности, что по его представлению должно было образовывать эффект синергизма [7]. Для него самого подобная практика представляла насущный интерес. Вполне уверившись в успехе «Вечеров», он начинает искать механизмы преобразования литературной популярности в возможность карьерного продвижения. Жизнестроительная теория Гоголя включала в себя теорию об универсальной энергийности имени. Он считал, что имя станет своеобразным трансивером, которое позволит ему добиться желаемого. Интерес Погодина к малороссийским повестям он расценивал, как хорошую возможность привлечь внимание к иной своей деятельности - преподаванию. И мостиком здесь должна была послужить история Малороссии.
К моменту встречи у них было о чем поговорить. Приблизительно через месяц после выхода в свет «Ганца Кюхельгартена» Погодин вместе со Щепкиным отправились в путешествие по Малороссии. Был он и в Диканьке (см. Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб. 1888-1910. Кн. 2. С. 317). В своих историко-этнографических изысканиях Погодин имел намерение собрать костюмы всей России. В результате поездки по Малороссии он получил коллекцию национальных костюмов от профессора Харьковского университета И.Н. Даниловича. Сам Гоголь в письме к матери от 19 сентября 1831 года просил собирать для него старинные малороссийские наряды.
Фигура хозяина носа возникла еще в самом начале работы Гоголя над повестью. Ковалев – как коллежский асессор - мельком упоминается в наброске начала повести. Существование этого персонажа весьма любопытным образом связано с одним эпизодом из жизни Гоголя. П.В. Анненков передает в своих воспоминаниях следующую историю: «Так, после издания “Вечеров”, проезжая через Москву,.. он <Гоголь> на заставе устроил дело так, чтобы прописаться и попасть в “Московские ведомости” не “коллежским регистратором”, каковым он был, а “коллежским асессором”. – Это надо, - говорил он приятелю его сопровождавшему» (Анненков П.А. Н.В. Гоголь в Риме летом 1841 года // Гоголь в воспоминаниях современников. Б.м., 1952. С. 263). В 1876 году в письме М.М. Стасюлевичу Анненков подтвердил эту историю. 1 апреля 1831 года Гоголь был утвержден в чине титулярного советника, т.е. девятом классе Табеля о рангах. Однако в паспорте выданном Гоголю в июне 1832 года в Патриотическом институте на время отпуска он действительно значится как учитель 14-го класса (см. Виноградов И.А. Указ. изд. Т.1. С. 737). Таким образом в подорожной он должен был значится как коллежский регистратор. В «Московских ведомостях» печаталось «Известие о приехавших в сию Столицу и выехавших из оной осьми классов особах». Таким образом Гоголь не мог попасть в газету обычным образом. В.В. Вересаев пишет, что просмотрев подшивку газет не обнаружил там ни имени Гоголя, ни Яновского. Таким образом история рассказанная П.В. Анненским не находит подтверждения. Как курьез Вересаев отмечает, что «в одном из номеров [8] отмечен приехавшим “коллежский асессор Ковалев”» (Вересаев В.В. Гоголь в жизни. М., 1990. С 127). Если Гоголь действительно сумел подчистить «коллежского регистратора» на «коллежского асессора», то исправить фамилию «Гоголь» на фамилию «Ковалев» так же не составляло большой технической трудности. Сведения о подобном поведении Гоголя на городских заставах содержатся в воспоминаниях С.Т. Аксакова и М.П. Погодина.
Позже, Гоголь, уже занятый поиском места в Киевском университете, писал Пушкину (письмо от 23 декабря 1833 года) о том, что ему три года назад предлагали место в Московском университете. В комментариях к письму сказано, что «”предложение” места… ограничивалось, вероятно, дружескими советами и предположениями Погодина» (Х, 470). Действительно, со стороны Погодина к чему-то подобному все и могло свестись, но по словам Гоголя можно судить, что сам ожидал определенных результатов от этого знакомства с самого начала. К этому времени он уже год являлся старшим учителем истории в Патриотическом институте благородных девиц. Это место это он мог воспринимать как стартовую площадку для более высокого и важного занятия. Стараясь заинтересовать Погодина рассказами о своих успехах в школьных классах и о своих изысканиях по истории Малороссии, Гоголь втайне надеялся на предложение о сотрудничестве и даже на то, что будет озвучена мысль о возможности для него найти себя в стенах Московского университета. Но ясно, что у Погодина на тот момент не было никаких причин высказать подобные предложения.
Любопытно, что «пробные шары» по поводу изменения своей участи Гоголь закидывает в Москве. Не смотря на стремление к «безымянности», в Петербурге у него уже сложилась определенная репутация – малороссийского сказочника и учителя истории для девочек. В Москве же имя Гоголя на тот момент было совершенно неизвестно, и здесь он мог легко обойти стереотип восприятия. Кроме того Гоголь всегда стремился вынести за скобки этапы своего становления.
Несмотря на первоначальную неудачу, Гоголь какое-то время держится своего плана, всеми силами стараясь внушить Погодину близость их жизненных путей, связность их интересов. Однако он хорошо понимал, что единственное, чем он действительно может удерживать к себе внимание - это литература. Поэтому после приезда на родину он написал Погодину, что хочет продать права на второе издание «Вечеров на хуторе» и просит его быть поверенным в этом деле. Для Погодина, очарованного повестями, подобное предложение должно было быть достаточно интересным. Однако по определенным причинам это издание так и не состоялось.
Позже, по возвращении в Петербург, в письме от 25 ноября 1832 года Гоголь высказывает надежду еще до весны снова быть в Москве (для этого ему пришлось бы оставить в Петербурге своих сестер совсем одних). В частности он полагает, что здесь к нему вновь вернется исчезнувшая «творческая сила», на что он начал жаловаться после возвращения из дома (Х, 246). Залогом его приезда могло бы стать приглашение Погодина, однако тот вновь не уловил стремлений Гоголя.
Попытки сближения Гоголя с Погодиным носят вид самый романтический. В письме от 10 января 1833 года Николай называет себя «двойником» Погодина. «По всему мы должны быть соединены тесно друг с другом. Однородность занятий – заметьте, и у вас, и у меня. Главное дело всеобщая история, а прочее стороннее – словом, все меня уверяет, что мы не должны разлучаться на жизненном пути» (Х, 254). Прочее – это конечно литература.
На обратном пути в Москве произошло еще одно знакомство, ставшее ключевым для всей «киевской истории» - он встречается с Михаилом Александровичем Максимовичем.
В первый приезд Гоголя Максимовича не было в Москве. С мая по сентябрь 1832 года он находился в командировке на Кавказе, посланный Московским университетом для сбора гербария. Вновь будучи в Москве Гоголь сам приехал к нему на квартиру, но не застав хозяина дома, оставил своей адрес [9]. «Максимович, узнав, что у него был автор «Вечеров на хуторе», поспешил к нему в гостиницу. Гоголь встретил своего гостя как старого знакомого, видев его три года тому назад не более как в продолжение двух часов, и г. Максимовичу стоило большого труда не дать заметить поэту, что он совсем его не помнит» (Кулиш П. Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем. М., 2003. С. 185). Их первая встреча произошла видимо в конце сентября 1829 года, после возвращения Гоголя из-за границы.
Основой их последующего сближения, наряду с увлечением малороссийскими песнями, стали совместные планы по перемещению в Киев. 2 июля 1833 года Гоголь писал М.А. Максимовичу: «Жаль мне очень, что вы хвораете. Бросьте в самом деле кацапию, да поезжайте в гетьманщину. Я сам думаю то же сделать и на следующий год махнуть отсюда» (Х, 273). Из-за плохого здоровья Максимович нуждался в перемене климата. Прослышав, что П.И. Кеппен, служащий в Крыму помощником главного инспектора шелководства, решил оставить место, он обратился к Вяземскому (в письме от 17 февраля 1833 года) с просьбой походатайствовать за него у министра внутренних дел Д.Н. Блудова по этому делу. Максимович называет свое желание «променять» Москву на Крым «новорожденным» (Письма М.П. Погодина, С.П. Шевырева и М.А. Максимовича к П.А. Вяземскому 1825-1874 годов. СПб., 1901. С. 191). Видимо оно возникло после его недавней командировки на Кавказ, которая, по представлению ректора Московского университета имела цель не только собирание растений, но и «поправление минеральными водами расстроенного здоровья» (Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Московского университета за истекшее столетие, со дня учреждения января 12-го 1755 года, по день столетнего юбилея января 12-го 1855 года, составленный трудами профессоров и преподавателей кафедры в 1854 году и расположенный по азбучному порядку. Том 2. М., 1855. С. 9).
Желание Максимовича перебраться на юг было чрезвычайно велико (см. разнообразие рассматриваемых им по этому поводу вариантов в письме к П.А. Вяземскому от 22 июля 1833 года (Письма Погодина, Шевырева и Максимовича к Вяземскому. Указ. изд. С. 193), однако к этому моменту ему «открылась надежда» получить место ординарного профессора ботаники в родном Московском университете. Еще в начале 1832 года физико-математическое отделение представило Совету кандидатуру Максимовича в экстраординарные профессора сверх штата. Совет одобрил представление, но тогдашний министр образования К.А. Ливин не утвердил это решение [10]. Вместо этого Максимовичу была выхлопотана командировка на Кавказ. По возвращении он был представлен товарищу министра С.С. Уварову, обозревавшему тогда университет. Лекция Максимовича произвела на Уварова благоприятное впечатление и это поспособствовало карьерному продвижению Максимовича. В августе 1833 года он был выбран советом в ординарные профессора, и 27 сентября состоялось его утверждение.
Этот факты биографии Максимовича могли найти свое отражение в той части рукописи «Носа», где Гоголь представляет читателям майора Ковалева. Поминаемые в статье Булгарина (21-23 сентября), появившейся буквально накануне утверждения Максимовича, «кавказские майоры» могли рождать у Гоголя вполне конкретные ассоциации. Командировка Максимовича на Кавказ и последующее получения места ординарного профессорства выглядело для Гоголя, самого начавшего строить планы по получению подобной должности, вполне иронично. Этим объяснима и «описка» в черновой рукописи в отношении «ученых коллежских профессоров» и тех, «которые получают это звание на Кавказе» (III, 385).
Тема Кавказа была актуальна для Гоголя и по другому поводу. В одно время с Максимовичем там же находился друг детства Гоголя А.С. Данилевский. Возможно, что именно его фигура послужила прототипом для майора Ковалева.
В свое время они вместе приехали покорять Петербург. Данилевский, избрав для себя военную службу, поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Курс обучения составлял два года, однако уже через год в марте 1831 года ему пришлось покинуть школу и вернуться на родину.
Официально Данилевский оставил школу из-за «грудной болезни». Однако, судя по воспоминаниям слуги Гоголя Якима Нимченко, причины увольнения были несколько иными: «Когда вспыхнуло польское восстание, Данилевскому, Карскому и другим юным воинам, посещавшим Гоголя, пришлось по обязанности службы ехать в Варшаву. Но, вероятно, присмотр родственника не был особенно рачителен и строг, так как юный Данилевский попался на глаза своему начальству в одном из петербургских гуляний, в то время, когда его считали уже выехавшим из столицы. Последовало сиденье на гауптвахте, после которого пришлось все-таки проститься и с Петербургом и с Гоголем» (Горленко В.П. <Рассказ Якима Нимченко о Гоголе> // Гоголь в воспоминаниях современников. Б.м., 1952. С. 81).
Словам Якима Нимченко имеются косвенные подтверждения. 18 (30) января 1831 года русская армия перешла польскую границу. Часть воспитанников школы была назначена для участия в походе вместе со своими полками (Исторический очерк Николаевского Кавалерийского Училища. Школа Гвардейских подпрапорщиков и Кавалерийских Юнкеров. 1823-1873 г. СПб., 1873. С. 78). Известно так же, что с назначением начальником военно-учебных заведений великого князя Михаила Павловича с 1830 года в Школе резко усилились дисциплинарные взыскания за несоблюдение военного чинопочитания, нарушение формы одежды и т.д. Были запрещены увольнительные в будние дни (там же, с. 72-74).
В молодые годы Данилевский был столь же неравнодушен к женскому полу, как и майор Ковалев [11]. Причина, заставившая его оставить школу и покинуть Петербург, могла выглядеть в глазах Гоголя злой иронией, так как сильно напоминала его собственную недавнюю историю. Свой отъезд за границу в августе 1829 г., Гоголь объясняет матери сильным любовным переживанием (см. письмо от 29 июля 1829 г.). Позже, уже в письме из-за границы он изменил мотивировку своего отъезда (письмо от 13 августа н. ст. 1829 г.): «Я, кажется, и забыл объявить вам главной причины, заставившей меня именно ехать в Любек. Во всё почти время весны и лета в Петербурге я был болен; теперь хотя и здоров, но у меня высыпала по всему лицу и рукам большая сыпь. Доктора сказали, что это следствие золотухи, что у меня кровь крепко испорчена...» (Х, 152). Мария Ивановна, сопоставив эти объяснения, предположила, что ее сын сбежал за границу, заразившись венерической болезнью. Гоголь пришел в ужас от подобного толкования. 24 сентября 1829 г., уже после возвращения в Петербург, он писал к матери: «Но я не могу никаким образом понять, из чего вы заключили, что я должен болен быть непременно этою болезнию. <…> Мне кажется, я вам писал про мою грудную болезнь, от которой я насилу мог дышать, которая, к счастию, теперь меня оставила» (Х, 158). Здесь Гоголем названа болезнь, которой позже окажется и у Данилевского. Таким образом, возможный мотив потери Ковалевым носа в результате дурной болезни имеет под собой вполне образную основу. Двусмысленности добавляло еще и то, что в Пятигорск, где находился Данилевский, приезжали лечить венерические болезни. В «Отрывках из путешествия Онегина», есть следующее место о Кавказе: «…Машук, податель струй целебных; / Вокруг ручьев его волшебных / Больных теснится бледный рой: / Кто жертва чести боевой, / Кто почечуя, кто Киприды; / Страдалец мыслит жизни нить / В волнах чудесных укрепить…». Гоголь, постепенно снимая фаллический подтекст в повести, в печатной версии вложит в уста Ковалева следующую фразу по поводу пропажи носа: «И пусть бы уже на войне отрубили или на дуэли, или я сам был причиною; но ведь пропал ни за что, ни про что, пропал даром…» (III, 64) [12].
После возвращения в Петербург осенью 1832 года Гоголь поселился недалеко от Школы гвардейских подпрапорщиков, «гнезда» Данилевского. Восприятие оставленного на родине приятеля перерастает почти в фантасмагорию. «Получивши от тебя письмо, - писал он Данилевскому, - я получил такую о тебе живую идею, что когда встретил близ Синего мосту шедшего подпрапорщика, то подумал про себя: Нужно зайти к нему <т.е. к Данилевскому>. Его верно не пустили за невзноску денег в казну за чичеры и поворотил к школе и уже спросил солдата на часах, был ли сегодня великий князь и не ожидают ли его, да после опомнился и пошел домой» (Х, 253).
Данилевский вновь вернулся в Петербург около 23 марта 1833 года. Выводя на передний план повести нового персонажа, Гоголь придает ему вполне узнаваемые черты. Ковалев предпочитает называть себя не коллежским асессором, а – майором, в отношении Данилевского, шедшего первоначально по военной части, это весьма узнаваемый штрих. В Петербурге Данилевский поступил на службу в министерство внутренних дел. Ковалев служит в смежном департаменте. Из слов Носа по его поводу: «Судя по пуговицам вашего вицмундира, вы должны служить в сенате или, по крайней мере, по юстиции» [13] (III, 389).
Могли быть использованы и подробности внешности Данилевского. В повести уделено большое внимание бакенбардам Ковалева. «Бакенбарды у него были такого рода, какие и теперь еще можно видеть у губернских поветовых землемеров, у архитекторов и, если только они русские люди, также у отправляющих разные полицейские обязанности [14] и вообще у всех тех мужей, у которых чрезвычайно полные и румяные щеки и которые хорошо играют в бостон. Эти бакенбарды идут по самой середине щеки и прямехонько доходят до носа» (III, 386). Не известно действительно ли носил Данилевский в то время бакенбарды, но на имеющихся его изображениях середины века на одной он действительно с весьма кустистыми бакенбардами, а на других, видимо более поздних, уже с бородой.
[1] Незадолго перед поездкой Гоголь поселился на даче. П. Кулиш передает весьма любопытный в отношении интересующей нас темы имени эпизод, рассказанный Н.Д. Белозерским: «Гоголь занимал отдельный домик с мезонином, недалеко от Поклонной горы, на даче Гинтера. – Кто же у вас внизу живет? – спросил гость. – Низ я нанял другому жильцу, - отвечал Гоголь. – Где же вы его поймали? – Он сам явился ко мне, по объявлению в газетах. И еще какая странная случайность! Звонит ко мне какой-то господин. Отпирают. –“ Вы публиковали в газетах об отдаче в наем половины дачи? – Публиковал. – Нельзя ли воспользоваться?.. – Очень рад. Не угодно ли садиться? Позвольте узнать вашу фамилию. – Половинкин. – Так и прекрасно! вот вам и половина дачи”. – Тотчас без торгу и порешили» (Кулиш П. Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем. М., 2003. С. 172).
[2] Здесь нужно заметить, что саму разницу двух миров - Петербурга и родной Малороссии Гоголь ощущает в том числе посредством обоняния. Весной различие воспринимается им особенно остро. Возвращение Данилевского домой, нагоняет на Гоголя тоску по родным местам. «Счастливец, ты теперь пьешь весну! – писал он через несколько дней после его отъезда, - а у нас что-то сырое, что-то холодное, вроде осени. Упомяни хоть два слова про нее в письме своем, чтобы я мог хотя бы за морями подышать ею» (Х, 199). В письме к матери от 24 июля 1831 г. Гоголь, сравнивая малороссийское и петербургское лето, пишет, что хотя зелень «ярка, как никогда у нас весною; но зато воздух ничего не имеет в себе летнего» (Х, 201). Малороссийская весна стала противоположностью петербургской зиме. И эта разница восприятия происходит у Гоголя через болезненную чувствительность носа, в память о злополучном обморожении и связанными с этим ассоциациями первых дней пребывания в столице. Следующей весной это чувство вновь обостряется. Последнее письмо к Данилевскому в Малороссию от 8 февраля 1832 года: «Ты меня ужасно как ошеломил известием, что у вас снег тает и пахнет весною. Что это такое весна? Я ее не знаю, я ее не помню, я позабыл совершенно, видел ли ее когда-нибудь. Это должно быть что-то такое девственное, неизъяснимо упоительное, Элизиум. Счастливец! повторил я несколько раз, когда прочел твое письмо. Чего бы я не дал, чтобы встретить, обнять, поглотить в себя весну. Весну! как странно для меня звучит это имя» (Х, 261). 30 марта 1832 года Гоголь писал Данилевскому уже на Кавказ: «У вас, я думаю, уже весна давно. <…> Я давно уже не нюхал этого кушанья» (Х, 228).
[3] Будучи в Васильевке Гоголь имел время (и склонность) к изучению семейных бумаг. Об этом отчасти свидетельствует то, что для сестер, которых он забрал в Петербург понадобились метрические свидетельства. 22 ноября 1832 года, приблизительно через три недели после возвращения, он писал матери: «Я получил вчера ваше письмо вместе с метрическими выписками» (Х, 244). Судя по всему их необходимостью озаботились еще в пору пребывания Гоголя дома. Полную юридическую силу имели свидетельства выписанные или подтвержденные на основе консисторского экземпляра метрической книги (cр. собственную историю Гоголя получения метрического свидетельства при его поступлении в гимназию). По поводу семейных бумаг, «герольдии», см. так же письмо Гоголя к матери, писанное в середине февраля 1849 года. «Отец мой доставил также грамоты и документы. Я это помню» (XIV, 106).
[4] В первоначальном наброске имя жены Ивана Ивановича не было названо, по причине его «чрезвычайной трудности», что должно было усилить акцент на отсутствии фамилии у самого цирюльника. Здесь же можно заметить, что в вертепных представлениях жена Петрушки так же носит весьма замысловатые имена – Пегасья, Акулина Ивановна, Маланья Пелагеевна. Жену Якима Нимченко звали Матрена (от Матрона), что переводится как «почтенная дама». Видимо только случайностью можно объяснить тот факт, что уже в первой полной редакции жена цирюльника оказывается охарактеризована именно так: «Приподнявшись немного на кровате, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама… вынимала из печи только что выпеченные хлебы» (III, 381).
[5] Фамилия «Гоголь-Яновский» из официальной преобразовалась в служебную. В дальнейшем ее можно найти лишь в документах и свидетельствах связанных с его преподавательской деятельностью. Она фактически исчезла из горизонта событий, в котором он существовал как писатель. Хотя позже (перед его отъездом за границу летом 1836 года) на короткое время она странным образом вновь мелькнет несколько раз - и именно в связи с его литературной деятельностью (см. «”Нос” Гоголя. Глава ?. Особенная повесть».
[6] В 1828 года Погодин стал адъюнктом кафедры всеобщей истории Московского университета. Так же 1828 году вышел отдельным изданием перевод Погодина поэмы Гете «Гец фон Берлихинген». Об этом сообщал О. Сомов в своем обозрении в «Северных цветах на 1829 год», сделав замечание по поводу языка. В газете «Северная Пчела» №6 от 12 января 1829 года перевод был подвергнут более серьезной критике. Возможно, Гоголь посчитал, что определенная близость его поэмы к переводу Погодина позволит тому быть более снисходительным к чужим ошибкам. По крайней мере, вызовет интерес. Кстати, в лавке московского книгопродавца А.С. Ширяева к моменту первого приезда Гоголя еще должны были остаться нераспроданные экземпляры «Ганца Кюхельгартена» (объявление о продаже появилось 26 июня 1829 года в «Московских ведомостях»). Не исключено, что будучи в Москве Гоголь потихоньку, через своего слугу, «скупил» оставшиеся книги и уничтожил.
[7] Само собой напрашивается сравнение с другим адресатом «Ганца» – Плетневым – с которым Гоголь к этому моменту уже успел свести знакомство. Хотя Погодин и Плетнев принадлежали к кругу литераторов, были близки Пушкину, литература не была их основным занятием. Погодин занимался историей и преподавал в Московском университете, Плетнев был педагогом и чиновником.
[8] К сожалению, у меня пока не имеется технической возможности установить, совпадает ли это объявление о Ковалеве с моментом приезда Гоголя в Москву.
[9] Для сравнения: С.Т. Аксаков, с которым Гоголь не имел нужды сойтись ближе, вспоминал: «Отдать визит Гоголю не было возможности, потому что не знали, где он остановился: Гоголь не захотел этого сказать» (Аксаков С.Т. История моего знакомства с Гоголем. М., 1960. С. 11).
[10] Ср. слова Гоголя по поводу возможности занять место в Московском университете, в письме к Пушкину от 23 декабря 1833 года. В частности упоминание тогдашнего министра народного просвещения К.А. Ливена. Гоголь словно опирается на готовый служебный сценарий и пытается моделировать ситуацию для себя.
[11] Записка Гоголя к Данилевскому относимая к 1831 г.: «Зная, что ты охотник до институток, посылаю тебе билет на сегодняшний и завтрашний день» (Х, с. 197-198). На обороте записки выставлено «Александру Семеновичу – душечке бесстыднику». Их переписка во время пребывания Данилевского на Кавказе наполнена обменом реплик по поводу любовных переживаний Александра Семеновича. Со стороны Гоголя первоначально замечания носят излишне игривый характер, что вызовет неудовольствие Данилевского, и заставит Гоголя оправдываться. Письмо к нему Гоголя от 20 декабря 1832 года наполнено самого разного рода рассуждениями на тему любви: «состояние души» Данилевского, рассуждения о любви самого Гоголя, любовь в творчестве Пушкина, намерение Прокоповича жениться на актрисе, его же посещение вместе с братом борделя.
[12] См. Громбах С.М. Пушкин и медицина его времени. М., 1989. С. 112 и далее.
[13] В печатной версии приводится сведение о том, что еще на Кавказе Ковалев был «посылан несколько раз на следствие» (параллель со «Сказкой о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем» В.Ф. Одоевского, в начале которой проводиться следствие по поводу неопознанного тела). Здесь стоит указать, что среди ходатаев по «киевскому делу» Гоголя выступали министр юстиции Д.В. Дашков и министр внутренних дел Д.Н. Блудов.
[14] При публикации повести Гоголь снял упоминание о «полицейских обязанностях», заменив его более общим - «разные обязанности», возможно с целью скрыть слишком очевидную параллель. Таким образом, эта замена вряд ли является следствием цензурного вмешательства, и возможность восстановления чернового варианта требуют уточнения.
Продолжение следует: «Нос» Гоголя. Глава 3. Основная работа над повестью. Часть 2. Неординарный профессор. Первая полная черновая редакция. История майора Ковалева. - http://www.proza.ru/2014/05/24/505