Глава третья (продолжение)
От Луки (внутреннее повествование)
…Но вернёмся в шестьдесят третий год…
Моя мать, как узнала про техникумовские перспективы сына, так сразу побежала в Школу, рыдала, плакала, проклинала меня, думаю искренне.
У неё там же случился приступ астмы, а это было страшное зрелище, говорю об этом без всякой иронии.
Наверное школьные испугались, да и кроме того мать была старожилом, закончила Школу прямо перед войной.
Почти вся мужская часть её класса с этой войны не вернулась, мать часто вспоминала этих мальчиков, доставала их фотографии, рассказывала:
- Вот это Миша Касаткин из Цыганского городка, такой спортсмен был хороший, бегал за район, погиб уже в конце войны, это Толик Бровко, такой шпанистный, он наш селоалексинский, да вроде он жив, кто-то рассказывал, а это…никогда не догадаешься.
Это Рудик Махмасталь, сын того дипкурьера, что с Нетте, ну ещё стихотворение есть у Маяковского.
Они в «Сером» жили, погиб…, а вот это Нюма Шпигельман, ростокинский, в сорок первом без вести пропал, мы его звали «соплежуй», но он очень хороший мальчик был, учился отлично, да и здесь на фотокарточке он уже очень красивый…
Сейчас все эти фотографии вывешены в школьном музее войны, мать отдала их, не раздумывая.
То ли просьбы матери повлияли, то ли то, что я был серединным представителем многочисленной династии учеников и учениц - кроме матери в Школе учились и мои родные дядька и тётка, её брат и сестра, многочисленные двоюродные и троюродные дядья и тётки, а после моего окончания Школу прошли и моя младшая сестра, двоюродная сёстрами, племянники и племянницы, в общем, все те, кто не покинул этот «ареал» на среднем северо-востоке Москвы - но меня оставили, правда, не в родном его классе «А», а в сборном «Б» с обещанием начать всё-таки когда-нибудь учиться.
Как ни странно, превратившись в новом классе в «Луку», я действительно начал учиться, и получив на экзаменах весьма пристойные оценки, поступил без особых проблем в не самый плохой технический ВУЗ.
Тем не менее, на родительских собраниях я всегда проходил по категории «чрезвычайно способных, но ужасно ленивых».
Да и вообще из нашего «Б» класса практически все сразу поступили в институты, что в те годы требовало некоторых интеллектуальных усилий.
Да к тому же сразу после шестьдесят третьего года был осуществлён переход на десятиклассное образование, то есть претендентов на студенческий образ жизни вдруг стало в два раза больше.
Впоследствии, как рассказывали мне мои более молодые родственники, преподаватели ещё очень долго помнили наш выпуск, особенно одиннадцатиклассную его часть, несмотря на то, что много после них перебывало знаковых событий и учеников, с ними связанных: и присуждение Школе имени великого автора поэмы о смешливо-мудром русском солдате, и создание Литературного театра и многое другое.
Редко, правда, приходили и приходим мы на вечера встречи в первую субботу февраля, очень редко…
Но вот создалась по какому-то непонятному закону из всего нашего класса наша компания, члены которой по прошествии многих-многих лет и встречаются, и продолжают дружить.
Кто-то из нас учился в одном и том же институте, кто-то работал вместе как на параллельных должностях, так и друг под другом.
А как пришёл на русскую землю формальный капитализм - а то будто раньше в экономике всё было, как в соцреалистическом кино, уж у кого, кого, а у меня и Игоряшки Равинского, проработавших много-много лет в наладке и ремонте на газопроводах, иллюзий на это счёт не было - так и вовсе многие стали подгребаться под более удачливых.
Недаром ведь, когда у кого-то, скорее всего, петровских или постпетровских вельмож спросили, почему берёт он на службу далеко не самых умных и образованных, он ответил: «Умных-то много, а вот верных мало».
А где ещё не закладываться верности, как в школе, когда делить-то особенно нечего, интересы всё больше копеечные, всё больше «гы-гы-гы», скоро забываются обиды и не по уму сказанные слова…
А может идеализируем?
Речь-то ведём о той школе, счастливые времена, все сыты, хоть и не одеты, дорога от «школьного порога» хоть и неведома, но проторена, быт вписан в уклад, да ещё все и москвичи, на одну ступеньку меньше прыгать…
* * * * *
Беру и загружаю на экран компьютера старую фотографию шестьдесят третьего год, где можно угадать и нас, мочащихся на берегу Корнеева озера, и отца Иродиона, в Монастырь которого мы едем.
А ещё там присутствует с пяток других ребят, все мы одеты в тёмные костюмы, белые рубашки, у особенно удачливых – нейлоновые.
У всех нас, кроме одного, повязаны галстуки-селёдки.
Всё это один из файлов CD-диска под названием «Мы», который всем нам на сорокалетие встречи в шестьдесят третьем году роздал Дуля, летописец нашего класса, почти профессионально научившийся фотографировать.
Поём мы с серьёзными лицами песню, сочинённую мной, и долженствующую считаться весёлой.
Выстроились мы в некоторое подобие зубца кремлёвской стены или буквы «М»: посередине маленькие, в смысле низколослые, я и Цзаофань, а далее по обе стороны стоят другие, постепенно возвышаясь до ста восьмидесяти пятисантиметровых Старого и Скворца.
Один из нас держит в руках нечто вроде щита на палке, на щите изображён выгнувший спину тощий чёрный кот.
Это работа моего бати, Натаниэля Гиршевича, представителя достаточно редкой тогда творческой специализации «художник по рекламе».
Сам себя батя называл «художник-график», и мать строго-настрого наказала мне и сестре Лариске придерживаться этой формулировки, в случае, если кто-нибудь спросит, а кто ваш папа?
Но, скажите на милость, как не удержаться, стоя у метро «Щербаковская» от тыканья пальцем в фасад дома, где кафе «Лель», и хвастливого крика «А это мой батёк нарисовал!».
Ведь на фасаде вдоль угла вывешены по вертикали, обрезанные по пояс четверо мальчиков и девочек, с эскимо в руках и вдоль их разноцветная надпись: «Вкусно и сладко, съедим без остатка».
Слоган - по новомоднему - этот придумал сам батя, не дождавшись, пока «девки» из оформительского комбината дозвонятся до какого-нибудь поэта.
Примерно то же чувство готовности расшить ситуацию испытал, по всей видимости, батя, когда вошёл в мою комнату, где мы с жаром спорили, как назвать нашу классную команду КВН, и что изобразить на её эмблеме.
- Надоел этот чёрный кот - с интеллигентской обречённостью внушал нам Коля Баркасов, высокий и очень импозантный в своих «черепаховых» очках - полшколы будут на этот мотив распевать, но, если уж решили, х… с вами!
Ой, извините, Натаниэль Гиршевич, я вас не заметил.
Лука, то есть Жорка, ну что ты там сочинил?
Я, поминутно заглядывая в листок, пою на мотив, похоже, бессмертной песни Саульского и Танича:
Наступил КВН, наступил
Час решающей битвы пробил
Вас приветствовать счастлив сейчас,
Наш весёолый, девяатый «Б» класс.
Говорят «Не повезёт»,
Если класс соседний премию возьмёт,
Но теперь наоборот, та-ля-ля-ля-ля-ля-ля
Неудачникам везёт на новый год!
Ну и так далее, примерно такого поэтического качества, но Коля и остальные в восторге.
- Ёксель-моксель, ну ты, Лука, король, как же ты про неудачников-то…, точно все училки нас гнобят, вот вчера Варвара мне говорит…
Погодите, погодите, а как насчёт вывески? Петр Дмитрич, ты чего-нибудь сварганил?
Белобрысый Петька Журавлёв, начинает нападающе оправдываться, поздно придумали, да и вообще, он больше по буквам…
Опять спор, крики, «сам ты мудак», уже никто не замечает сидящего на диване батю.
- Ну чего тут у вас? – слышим мы усталый голос с дивана - Господи, ничего не может это лентяй безрукий сделать…
Да, да я тебя имею в виду - он указывает на меня - ты же, кажется, считаешься умеющим рисовать, какие-то призы брал.
- Представляете, его даже «лошадником» прозвали - в дверном проёме показывается моя мама - одни лошади, одни лошади, ну иногда - собаки.
Он даже в каталог попал, который в Париж отправляли…
- Хорошо бы его самого куда-нибудь отправили парижанца этого с его лохмами, дайте я посмотрю.
Батя - я уже вижу, что он завёлся - с показным недовольством берёт лист ватмана, приготовленный для эмблемы, морщась, щупает кисти, даже не взглядывает на краски, потом уходит к себе, приносит лист картона, свои кисти и краски.
Начинается Работа.
Батя сначала наклеивает резиновым клеем ватман на картон, разглаживая лист своими железными удивительно красивыми - я завидую, у меня таких никогда не будет - пальцами, вырезает скальпелем что-то вроде неправильного шестиугольника.
Потом, улыбаясь чему-то в себе, почти без предварительной карандашной прорисовки, под частое мигание глаз и выпучивание губ моих одноклассников, наносит на картон вроде как хаотичные мазки, и на картоне появляется весёлое подлое животное, глядя на которое сразу становится понятно, почему его ненавидит весь дом, почему все его прогоняют с дороги, и почему даже далёкий от суеверий человек поопасся бы пройти перекрёстным маршрутом с этим круглоглазым бандитом.
- Урра - кричат все хором после того, как батя, зажав в ладонях кромки эмблемы, демонстрирует своё творение.
- Фига два у кого-нибудь ещё такая вывеска - ой, простите, эмблема - будет - говорит Коля Баркасов.
Ещё и Лукашкина - ой, простите, Жорина - песня, ух!
- Да, он вам насочиняет, он уже когда-то много чего насочинял - батя вздыхает и, не слушая бесчисленных «спасиб», собравши кисти и краски, выходит из моей комнаты.
В предвкушении триумфальных моментов на последние батины слова никто внимания не обращает, а я краем заполненного совместной радостью сознания вспоминаю…