Когда он увидел ее впервые, то ощутил какое-то смутное в себе движение и мягкое внутреннее колебание.
Он еще раз с недоверием взглянул на нее, пристально обводя взглядом контуры ее фигуры и тяжелая волна тепла устремилась к его лицу.
Что-то произойдет, что-то определенно будет у меня с этой женщиной.
Он еще не обмолвился с ней и словом, но казавшееся совершенно нелепым, вызвавшее у него ироничную улыбку ощущение, что он только что встретил существо, которое, на самом деле давно до этого момента знал, вдруг сделалось обескураживающе рельефным.
Он еще неоднократно пожалеет, что не прислушался тогда к своей интуиции, и переоценил собственные возможности, наивно полагая, будто то тонкое очарование в ней и то мягкое, вкрадчивое обаяние, каковое она излучала, из которого, казалось, была соткана, легко преодолимы, и, в случае необходимости, при внезапно возникшем пожаре в двигателе отношений, всегда можно будет выпутаться из этого, без всяких усилий выпрыгнув с парашютом из охваченного огнем самолета.
Вопросительно смотрело что-то из него на ее лицо, в мучительной попытке разгадать его тайну, и холодно отмечая недостатки, силилось постичь механику загадочного процесса преображения его черт, тщилось понять за счет чего осуществляется таинство оптического обмана, превращающего некрасивый лик этой женщины в нечто удивительно гармоничное и близкое к совершенству.
Всё, что ему удалось выудить из этих исследований, было неопределенное и весьма расплывчатое знание о том, что основной трамплин, или, если угодно, западня, таится в ее глазах и улыбке; именно оттуда сознание всех смотревших на Лину мужчин отправлялось в некое мистическое паломничество, в безбилетное путешествие вне всяких транспортных средств, в середине которого, неожиданно, но плавно, всё те же черты лица, вдруг замечательным образом преображались, и изумленному взору представала утонченная и аристократичная красота того же самого лица, всё той же женщины, которую еще пять минут тому назад они, не задумываясь, назвали бы некрасивой, но о которой сейчас, сию же минуту, исподволь начинали, сами того не подозревая, мечтать, и которую, уже вполне осознанно, вожделели.
Олег не фантазировал на ее тему и это обстоятельство выглядело странным, но, как бы то ни было, в мыслях о ней, он никогда не шел дальше возможности целовать этот зовущий и одновременно такой недоступный рот, губы которого говорили значительно больше, чем срывавшиеся с ее языка слова, а их немая азбука воспринималась глубже, и, зачастую, шла в разрез с тоном проговариваемых слов до такой степени, что он выучился почти не придавать значения последним, при общении с ней прежде всего следя за выражением ее глаз и за тем расслаблены ли были уста Лины.
Еще тогда он заметил очевидное раздвоение в ее личности, которое шло из самых глубин существа Лины и даже воплощалось чисто физиономически, так, что иногда ему мнилось, что верхняя губа ее и вовсе превращалась в тонкую горизонтальную линию, а шея непомерно вытягивалась и профиль ее вдруг начинал явственно походить на орлиный, в котором особое положение занимал, и притягивал всякий взгляд, острый, напоминающий клюв хищной птицы, нос.
Однако, в следующую минуту, ее лицо выглядело безупречным, шея и нос, утратив свою орнитологичность, поражали породистостью и придавали особый шарм всему ее облику, а розовая нить верхней губы, гармонично уравновешивалась чувственной спелостью нижней, да и весь лик Лины, в зените восходящей и непобедимой женственности, сиял и реял, окутывая таким томным, сладким туманом, что когда она заговаривала, и к волшебству преображения подмешивалась магия ее голоса, хотелось только лишь одного - чтобы это мгновение, этот час, не имели завершения, длились вечно.
Он всё тянул и тянул с решающим штурмом, чувствуя, что и она его ждет, что, вероятно, готов и какой-то ответ на его возможные предложения, но что-то внутри него, какая часть его личности, вероятно, самая далекая и темная, повелевала ему никуда не торопиться, отдаляя последний шаг вплоть до момента крайнего напряжения.
Только тогда, когда он заметил однажды, как ее взор смягчается под его взглядом, и как она рассеянно, чуть повернув голову в сторону, улыбается каким-то своим мыслям, а потом возвращается к прерванной беседе с бесовскими огоньками в глазах, только тогда он решился и выпалил то, чего сам от себя не ожидал.
Удивительно, но она согласилась; согласилась наперекор всяческим правилам, собственным обычаям, определенного толка этике и прочим условностям.
Вся атмосфера в его квартире, казалось, была столь наэлектризованной, что достаточно было одного неловкого движения, чтобы прогремел взрыв и вся эта реальность разлетелась на тысячи разноцветных, никак не связанных друг с другом кусков.
Она медленно, с каким-то вызывающим видом, обошла всю комнату, и наблюдая за ней Олег не смог сдержать улыбки: в этой животной повадке было что-то бессознательное, что-то хищническое; так обходят незнакомую территорию крупные представители семейства кошачьих.
Позднее, он как ни старался, не мог вспомнить о чем они говорили: возникавшие из ничего слова будто уносило стремительным течением, а их и без того призрачный смысл терялся в необозримой дали, в которой они окончательно гибли, не оставляя после себя даже памяти.
Он запомнил только атмосферу одурманенности, нарастающего, мучительного напряжения, и как в этом, ставшем вдруг удушливом воздухе, медленно плыли ее зовущие глаза, странным образом соединявшие во взгляде своем желание с печалью.
Не понятно каким образом ее лицо оказалось совсем рядом, а она, опустила голову и сделала движение, как будто собиралась положить ее ему на грудь, но, в последний момент передумала.
Олег тут же вспомнил, что обещал не притрагиваться к гостье, и только это и удержало его, поскольку все в нем в данный миг разом устремилось к ней, но когда он опомнился и остановил себя, сила внутренней инерции была такова, что заставила его, словно от удара, покачнуться.
Она чуть отвернула лицо в сторону, как бы уворачиваясь от возможного поцелуя и в выражении ее лица промелькнуло нечто напоминающее удивление, однако, тут же, повернулась обратно, медленно к нему наклоняясь и слепо глядя на его губы.
Он замер, - как в детстве, когда стоя по грудь в воде, неожиданно увидел быстро плывущую в его направлении гадюку, - с родственным испугу восторгом ощутив у себя на щеке горячее дыхание Лины, позабыл о необходимости дышать, а когда его лба коснулась прядь ее волос, то в ту же секунду непроизвольно закрыл глаза, потому что у него возникло такое ощущение, что это вовсе не поцелуй, как это могло поначалу показаться, и что на самом деле он сорвался с обрыва, и теперь ему не остается ничего другого, как ожидать когда завершится это закамуфлированное под полет падение, и вскоре всё затопит неминуемое, предшествующее смерти, неизбежное страдание.
Но время шло, а его все вращало в каком-то вихре, он совершенно потерялся в каких-то невообразимых, обжигающе-мятных сферах, умудрился, не выходя при этом никуда из дома, шагнуть в неизвестное пространство, где был невыносимо свежий, горный, с пониженным содержанием кислорода воздух, где открывались непостижимые тайны и каждое мгновение было напоено вечностью, но рокового удара, который он так явственно предчувствовал, не было.
- Значит, потом, - вслух, как оказалось, шепнул он, с трудом переводя дыхание.
- Что? - отозвалась она, задыхаясь и ловя ртом воздух у его плеча.
- Похоже, разобьюсь, - выдохнул он.
В ответ она обвила его шею рукой и, положив ладонь чуть выше затылка, прижала его голову к своей груди.
Несколько позже, когда он проводил Лину до автомобиля, и, уже возвращаясь, уловил давно забытое, звенящее ликование внутри, какую-то расплывчатую, радужную радость и, задумавшись о ее природе, поспешно произнес вслух:
- Нет-нет! С чего бы это!? На ровном-то месте!? Ведь если разобраться, то ничего сверхъестественного не было. Да и отчего мне, собственно, терять голову?
Ему вспомнилось, как в шальной и безалаберной юности, ему случилось раздобыть эфир для наркоза, и, сидя на полу, экстатически запрокинув голову назад, он вдыхал наркотические пары одной ноздрей, зажимая пальцем не только другую ноздрю, но и горло матового стеклянного флакона, блаженно ощущая, как улетает в пленительный, теплый и безбрежный мрак, а собственное сознание, воспринимается, как маленький светящийся огонек в бескрайней бездне ночи.
Пары быстро выветривались и он вновь делал глубокий вдох, затем еще один, и снова уплывал в космос, вполне осознавая, что если он ошибется на пару-тройку таких вот затяжек, то, вполне вероятно, этот крохотный маячок безвозвратно растворится во тьме, канет в пустоте, словно выпущенный из рук летучий змей, и он навсегда потеряет свое "Я".
Такое же чувство было у него и в эти минуты; он ощущал, что запущен какой-то таинственный, давно позабытый, мистический механизм, видел, как мир вокруг начал стремительно меняться, но всё же вера в свои силы и в собственную волю была в нем непоколебима:
- В любом случае, я выплыву. Меня не потопить. И не выпить. Даже убийственная мощь собственных иллюзий, и разросшиеся до масштабов онейроида галлюцинации, ничего со мною не поделают.
- Сказать, что ее тело, ее лицо, да и вся ее внешность, является чем-то из ряда вон выходящим? Нет! Может быть, она обладает умопомрачительным сексуальным талантом? Тоже нет! Так что же в ней есть такое, отчего меня всего сотрясает от трюма до мачты?! Что это?! Как это, черт возьми, зовется?! И откуда оно исходит?!
В раздумье он постоял у окна, затем сел на диван, и опять непроизвольно всплыли аналогии с тем далеким и запретным нарко-экспериментом, когда, битый месяц, каждое утро у него начиналось с попыток отхаркивания вязкой, белёсой мокроты, которой были наполнены под завязку его бронхи, и как на протяжении двух или трех лет, едва только его носу случалось уловить запах краски, так голова сразу же делалась чугунной и по телу расползалась мутная, липкая теплота.
Олег припомнил, как полностью опустошив целый флакон, благополучно растворившейся в его легких летучей жидкости, в какой-то миг почувствовал необъяснимый дискомфорт, и ему понадобилось еще некоторое время, чтобы он вник в его причины: оказалось, что он просто-напросто не дышит, так как рефлекторная дыхательная функция вдруг решила взять неожиданный тайм-аут.
Он принялся старательно и прилежно дышать, без паники, ритмично захватывая ртом воздух, словно младенец - материнскую грудь, и столь же плавно, размеренно выдыхая его до тех пор, пока не наладился давший сбой механизм в нервной системе.
Нельзя было сказать, что Олег перепугался, - в тот жизненный период он относился с одинаковой и экстравагантной небрежностью, как к жизни, так и к смерти, - но инстинкт самосохранения возобладал-таки над фрейдовским танатосом.
Сидя на полу, обняв руками колени, он пьяно и снисходительно посмеялся тогда над самим собой, припомнив плоский анекдот о "забывшем как дышать" и, в связи с этим, умершем ёжике.
- Может быть, мне снова придется учиться дышать. В конце концов, за все надо платить, - вернувшись в настоящее, прошептал он, приветливо кивая шелестевшему молодой листвой, заглядывающему в его окно, высокому тополю, - Но кто знает, что мне с хрипами придется удалять из своей груди на этот раз? Возможно, часть себя?
Лина не приезжала, она прилетала, прилетала к нему с сияющими глазами, и весь мир, стушевываясь, отступал в тень их могучего, казавшегося безраздельным, острого счастья.
Чуть позднее, когда он пробовал сосчитать сколько длилось это чистое, двадцатичетырехкаратное счастье, прежде, чем поползли отовсюду первые трещины, то ему удавалось насчитать что-то около двух месяцев - так застигнутый врасплох стужей уличный нищий, продрогшими от холода руками, предается своей жалкой бухгалтерии, пытаясь подсчитать завалявшуюся в карманах мелочь.
Медленно и осторожно открывал он ей саму себя, ту, которой она могла быть, но не была и никогда себя такой не знала.
Олег регидрировал Лину сложной геометрией бесчисленных, географически неожиданных поцелуев, а во всей его эротической повадке отношения к ней сквозила такая рафинированная нежность, что даже разрушительно-яростный элемент страсти выглядел продолжением уникальной импровизации, и, в этом акте обожествления сквозило нечто маниакально-лепидоптерологическое: подобно распростертой на ложе расправилки засушенной бабочке, он аккуратно раскрывал сомкнутые, временно вновь обретшие былую эластичность членики, расправлял
ссохшиеся, сложенные уж было навсегда, но начинавшие переливаться перламутром крылья, и, восхищенно замирая от увиденного, призывал любоваться открывавшейся красотой и Лину.
За эти два месяца произошли странные и почти необратимые вещи, нечто такое, с чем им обоим потом придется судорожно бороться, отвоевывая себе сомнительную свободу.
Ни чем логически необоснованное чувство родства, которое, наряду с непреодолимым физическим притяжением, сразу же возникло у обоих, получило продолжение в виде загадочного явления: стоило кому-то сосредоточиться на определенной, связанной друг с другом, мысли, как другой тот час же чувствовал это, и начинал испытывать плавно переходящее в тоску беспокойство.
Создавалось такое впечатление, будто произошла необъяснимая реакция и они стали соединены отныне незримой пуповиной, какими-то тонкими, невидимыми, но не менее от этого прочными и чувствительными волокнами, тянущимися от одного к другому.
Олег почувствовал, что его возлюбленная дрогнула, еще до того, как Лина призналась ему в своей борьбе с собственными к нему чувствами.
Он никак не мог понять, что можно из страха цепляться за убожество привычной жизни, не хотел верить, что она всерьез приняла решение отступиться от него, но, когда после очередного упоительно-мучительного экстаза, он вновь увидел слезы на ее глазах, то осознал в конце концов, что она внутренне отпевает и свое наслаждение им, и его присутствие в себе.
Он не стал пятиться, хотя ее истеричное, сдобренное каким-то совсем уж бульварным цинизмом, поведение, должно было бы его к этому подтолкнуть.
- Зачем?! Зачем она себя так ведет?!
В его намерении и поведении было некое особенное благородство, и особая, разрушительная по отношению к самому себе эстетика, извращенная эстетика стоицизма.
Услышав из уст Лины пожелание больше ей не писать, и не звонить, Олег, от неожиданности этого удара, подавился, сделавшимся вдруг твердым, воздухом; потом мелькнула мысль о наигранности этого выпада, которая в самом деле была близка к истине и вполне оправданна, но, к несчастью, он тут же оправдал и говорившую, вернее, не мог ее не оправдать, чему, как ни странно, способствовали, довольно сильно разбавлявшие его чувство, жалость и сострадание.
У него возникла уверенность, что ее любовь к нему, более всего является ненавистью, нежели чем-то еще.
Слишком глубоко он проник в ее интимное, чтобы можно было его за это простить, слишком многое узнал, слишком многое понял в ней, и за это она намеревалась жестоко отомстить.
Как ему, так и себе.
И как несчастное, спешащее навстречу горю и будущей смерти своей существо, жалел и любил он ее, в изоляции, словно в засаде, выжидая, когда пройдет у нее это бешенство, и человеческое, вновь, отчасти вернется к ней.
Его терпения хватило лишь на десять дней и он рискнул позвонить ей.
Лучше бы он этого не делал, поскольку незаслуженная и чудовищная дичь, которая обрушилась на него, оставила Олега в полнейшем замешательстве, и он несколько бессонных ночей подряд, да и в дальнейшем, вплоть до финала их истории, начал проделывать мучительную и бесплодную душевную работу, пытаясь разобраться, как в неуловимой, темной сущности Лины, так и в хаосе ее внутренней жизни, где слишком многое было подчинено настроению и случаю.
Впервые он испытал нечто похожее на ожесточение.
Отвернувшись, он попытался продолжил жить так, как будто он вовсе ее и не встречал.
Разумеется, это выглядело абсурдным, поскольку подавляющая часть его сознания была заслонена ее тенью и загромождена ее многочисленными производными.
- Как она ослабила меня! Она отдала мне свою любовь вначале, а затем, отобрав ее, едва не сделала меня нищим. Что ж, я поступлю с ней схожим образом. Возвышу ее еще больше. Подниму на страшную высоту и осыплю дарами. Отдам ей всё. А потом - низвергну. И она почувствует себя так же, как чувствую себя сейчас я. Ограбленной.
Так думал он в отчаянии, нанося себе за ударом удар, и не было у него другого выхода, как стать инквизитором самому себе, потому что выкорчевать из себя Лину, означало бы отчасти разрушить себя, поэтому пришлось пойти по пути пыток, поливая ядом и смолой цветы этого паразитарного растения и разветвленную корневую систему, казалось, сросшуюся с его личностью и пронизывающую теперь всю его почву.
Прошел месяц прежде, чем она позвонила и сообщила ему, что она простила его, и они могут увидеться.
- Надо же! Она меня без всякого повода отдаляет, а затем, спустя сорок дней, дарует прощение! - криво улыбался Олег своему отражению в зеркале, - Я, кажется, лишился не только рассудка, но и чувства собственного достоинства. Когда-нибудь моя гордость проснется. И, если и спасет меня что-то, если и вызволит меня нечто из этой беды, то только она.
То невыразимое, что так отчаянно устремлялось из него к этой женщине, та часть души, которая была неопределима, а порою, и пугающе автономна, изголодалась по Лине настолько, что никак не могла насытиться ею.
Благодаря ей, этой анонимной и таинственной субстанции, плоть Лины не только виделась им с какой-то идеальной точки зрения, - он не просто не замечал недостатков, он тянулся к ним, они его опьяняли больше, нежели ее достоинства, - но и приобретала метафизическую в его глазах притягательность.
Лаская ее, он с испытывал довольно сложные физические ощущения, описать которые, в принципе, не представлялось возможным, и эта экстатичность, эта религиозная одержимость ее интимным, наделяла его дополнительной чувствительностью и фантастической неутомимостью, так что, было совсем не удивительно, что периодически у него возникало такое чувство, будто все три или четыре часа непрерывной близости с ней, он находился в состоянии непрекращающегося, казавшегося бесконечным, внутреннего оргазма.
- Что ж, может быть, она и стерва, быть может, она на каком-то уровне низка и зла, но, тем не менее, я не могу ошибаться, и то, что я вижу в ней и чувствую, то, что вылавливаю из всего наносного в ней, то нежное, чистое и одинокое, что не имеет названия, то, что опьяняет меня и сближает нас, то, из чего сделаны мои оковы, уникально, неповторимо и бесконечно дорого для моей глупой души.
Позднее, вспоминая эти высокие мысли о ней, он безошибочно находил их исток в бессознательном стремлении оградить хрупкий и новоиспеченный идеал от собственного скептицизма, который, если снять с него поспешно натянутый намордник, мог играючи изорвать в клочья любую породистую суку безупречного экстерьера и элитных кровей.
Он вспоминал как она подбиралась к нему, как делала упор на "взаимное доверие", на "честность в отношениях", и, надо отдать ей должное, действительно, эта проанонсированная честность была ей присуща, правда, с той лишь оговоркой, что Иуда просыпался в ней, оказывается, не ночью, - пока они находились в отношениях, на ее верность вполне можно было рассчитывать, - а, так сказать, днем, когда она могла отменить какую-либо важную договоренность, "передумать" в последний момент, с невинным видом сотворив увесистую подлость в тот самый момент, когда только от ее доброй воли зависело дальнейшее течение событий, неожиданно стать в позу, ожидая, что он начнет унижаться, дабы не потерять утраченные, благодаря ее демаршу, деньги и время.
Но он не мог позволить себе роскошь унижения, однако, странным образом, до поры до времени, прощал ей этот невротический негативизм, эти неуместные попытки реванша за обиды, перенесенные от мужчин, которых он никогда не знал, но которые некогда сделали ей больно.
Расхожая пошлость, так присущая мелким грызунам от женского пола, промелькнувшая пару раз в ее словах: "все вы, мужчины, одинаковы", "что ты мне дал?", обыкновенно, вызвав снисходительную улыбку, моментально отвратила бы его от личности говорившей, однако, по какой-то причине, на чуть более позднем этапе их романа, оставалась им практически незамеченной, хотя, именно на этой заплесневелости в ее существе, ему и стоило бы заострить свое внимание.
Эта бесконечная в ней борьба, борьба двух противоположностей, вероятно, должна была быть бесконечной и ее метания, ее бег зигзагами то от него, то к нему, вновь продолжился.
Снова она, ссылаясь на занятость, стала появляться все реже, уменьшая дозу наслаждения им, как постепенно уменьшают концентрацию наркотического вещества в своем организме, желающие избавиться от зависимости морфинисты.
И чем больше космоса было в их близости, чем она была безумнее и трансцендентнее, тем более длительную паузу брала Лина, издеваясь над собой и над ним в бесчеловечности глупого эксперимента.
Превращая тривиальность соединения в некое произведение, нечто среднее между батальной сценой и музыкальной импровизацией, Олег не только самолично удалялся из реальности, но и забирал с собой игравшую сложную и одновременную роль метафизического инструмента, святилища и вожделеннейшего врага любимую, горячо исполнявшую вокальную партию и срывавшуюся на крик в финале, когда, нащупав путь к ее апофеозу, он замедлялся, прислушиваясь к вибрациям Лины, интуитивно предугадывая, что именно такой, а не какой либо иной ритм, именно сейчас, поможет продлить ее медленно накатывающее, сладострастно распахивающееся наконец перед ним, мучительное в своей прелести, острое наслаждение.
Он менял ритм, от мертвенного ларго до невообразимо неистового престо, затем и вовсе прерывал движения, приникал к ее столь похожим на раны цветам, раскрывал, растягивал самый непокорный из них языком, ощупывая внутри каждую шероховатость, словно бражник деликатно обкрадывающий пчелиные соты, собирал подлинно магическую в своем диковинном волшебстве энергию, чувствуя, как от горла к груди начинает медленно струиться какой-то теплый и благословенный ток, а потом, змеисто и плавно, с величайшим вниманием к ее реакциям, входил в нее снова, начиная движение и закрывая затем, заполняя пальцами соседнюю расщелину так, что у нее возникало ощущение, о котором она потом долго и путано ему рассказывала, пытаясь объяснить то, что никогда ей еще не приходилось ни объяснять, ни испытывать.
Несколькими секундами позднее, она растерянно показывала ему продолжавшие дрожать руки, и, прижавшись к лицом к груди Олега, сплетая его и свои пальцы, крепко сжимала его кисть, а глаза ее неожиданно наполнялись слезами.
И важна была не изобретательность, не находчивость, не механика, не талант перкуссиониста, а та космичность, которую он привносил в близость, заполняя всё пространство плоти и души Лины чем-то дьявольским и благословенным одновременно, развращая ее тотальным обожествлением, позволявшим ему растворяться в ней, таять в серо-голубом мраморе ее глаз, содрогаться в ее движениях, плыть в ее дыхании, гаснуть в ее стонах.
- Почему ты плачешь?
- Не обращай внимания.
- И всё же?
- Это от избытка эмоций.
А потом опять началось это издевательское движение прочь, и, после трех недель отсутствия Лины, он не выдержал, осыпал ее упреками, на каковые она и сочла вполне целесообразным обидеться, так как чувствовала, что он все равно не может долго выносить разлуки с ней, а значит, если его еще более раздразнить, удерживая на дистанции и прячась за фасад искусственной обиды, то это только сильнее его привяжет.
- Не звони мне до тех пор, пока я сама этого не захочу. Ты слышишь меня, грубиян?
- Я - грубиян?! Я не позволил себе ничего лишнего!
- Еще не хватало, чтобы ты позволил себе что либо подобное! Ты разговариваешь со мной, а не с какой-нибудь там одной из своих бывших! И я не хочу, чтобы ты общался со мной в таком тоне!
- Что за чушь! В каком тоне?! Я лишь сказал тебе, что ты делаешь глупости, и что ты обедняешь и свою жизнь и мою!
- Раз я делаю глупости, то выходит, что, по твоему, я - дура! Ты это хотел до меня донести?! Почему молчишь?! Так и есть?!
- Ты либо играешь сейчас, либо действительно повредилась в уме, - устало проговорил он и выключил телефон.
И вот тут оказалось, что существование без нее имеет совершенно иной вкус.
Это бытие, против его воли наполненное мыслями о ней, наводненное ежесекундным, призрачным ее соседством, и, в тоже время ее абсолютно лишенное, обладало невыносимой тяжестью.
Надрывая душу и тело, он каждый прожитый день втаскивал вручную на гору сделавшейся вдруг бедной и пустой жизни, а невыразимый груз тоски и чего-то совершенно неопределенного, всё возрастал и возрастал, угрожая вскоре стать неподъемным.
Напрасно он внушал себе, что ее больше нет, что она сама вычеркнула его, напрасно он пытался распалить уснувшую гордость перечислением ее неправедных слов и поступков: сердце было татуировано ею.
Но в качестве магических заклинаний, на случай крайнего истощения воли, он не спешил удалять посланные ему, что называется вдогонку, смс-сообщения, в которых Лина так усердствовала в стремлении его обидеть, что скатывалась до нарочитой и отталкивающей вульгарности.
Всякий раз перечитывая этот воспаленный бред, он удовлетворенно улыбался и опускал телефон в карман с таким видом, словно только что принял болеутоляющее.
Единственное утешение оставалось ему: эта новая свобода позволяла ему стать кем-то другим; стать тем, кто продолжает жить после фактического своего ухода.
И смотрел он на жизнь всепонимающими глазами призрака, путешествующего между живущими, но не разделяющего ни их радостей, ни их стремлений.
Прикасаясь к предметам, он поражался новизне пронизанной горечью радости от внезапно расширившейся гаммы не поддающихся описанию ощущений.
Тихий и скромный восторг от прикосновения к фарфору или каменной поверхности, удивление запаху травы после дождя, сложный вкус вина и маслянистые разводы от его рубиновой влаги на тонких стенках бокала - всё это богатство вытесняло из его бурной душевной жизни привычные для людей радости и уводило в тень, откуда жизнь, которой жили другие, выглядела фантастически чуждой.
Власть отвлеченных мыслей и понятий сделалась внезапно безграничной, сумеречная тяга к незаметному и транзитному приобрела небывалый размах, а новый вкус к обыденности приближал его скорее к инопланетянам, к каковым он, впрочем, всегда и принадлежал.
Понимание неких печальных истин и спокойное сожительство с каким-то пасторальным отчаянием, в котором, казалось, при комнатной температуре можно было с комфортом принять ванну, превращало его юмор в один из самых вкусных бисквитов, поэтому те, кому посчастливилось знать его близко, признавались, что стали записывать за ним нечаянно оброненные шутки.
Его спокойное, благодушное отношение к действительности и к окружающим, на самом деле, имело запутанную корневую систему и произрастало из осознания глубокой собственной чужеродности.
Он медленно привыкал к гулкой пустоте обновленного мира.