М. Кириллов Многоликая жизнь

М.М.КИРИЛЛОВ









МНОГОЛИКАЯ ЖИЗНЬ





















САРАТОВ - 2014












М.М.КИРИЛЛОВ















МНОГОЛИКАЯ  ЖИЗНЬ


(ПОВЕСТИ, ОЧЕРКИ, РАССКАЗЫ, НОВЕЛЛЫ)















САРАТОВ
2014






        В книге собраны неопубликованные ранее или опубликованные малым тиражом очерки, рассказы, повести, новеллы и заметки, написанные в 90-е – двухтысячные годы. Как правило, эти произведения не связаны общим содержанием, но относятся к профессиональной деятельности автора. В них воспоминания об Учителях, о Гагарине, Пирогове и Боткине, заметки о городах нашей советской страны, письма выпускников – военных врачей, о  судьбе высшей клинической школы и медицинских учреждений в современной России.
       Книга может быть полезна врачам, историкам отечественной медицины  и  обычным читателям.

        Сведения об авторе: выпускник Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова (1950-1956 гг.), полковник медицинской службы в отставке, доктор медицинских наук, профессор Саратовского медицинского Университета и Военно-медицинского института (1966-2010 гг.), академик Российской академии медико-технических наук и Российской академии военных наук, Нью-Йоркской академии наук, Европейской академии естественных наук, Заслуженный врач России, писатель.

       Художественно - публицистическое издание













О   М.М.Кирилов,
г. Саратов






ОГЛАВЛЕНИЕ
                Стр.

Учителя (очерки)……………………………………….……………. 5

Полет Гагарина (рассказ)…………………………………………….23

Н.И.Пирогов и С.П.Боткин (очерк)………………………………….25

Чужая боль (повесть)…………………………………………………28

«Арфистка» (новелла)………………………………………………   40

Спутница (новелла)……………………………………………………43

На Прожекторном заводе (очерк)…………………………………     50

Иисус Христос (очерк)………………………………………………   51

Средняя Азия (очерки)………………………………  ………. ……    60

Кавказ (очерки)…………………………………………………………69

Львов (очерк)……………………………………………………………72

Клайпеда (очерк)………………………………………………………  75

ЭХО (письма выпускников)……………………………………………77

Третий лишний (рассказ)……………………………………………….94
 
Тени недавнего прошлого (очерк)……………………………………   96



Литературные труды М.М.Кириллова……………………………… ..113







Мало помнить Учителя,
 нужно следовать ему. (Авт.)

УЧИТЕЛЯ
(очерки)

«Интеллигентный человек- это человек,
который ощущает потребность воздать своему Учителю,
когда тот уже ничем не может помочь». (А.Я.Губергриц)

Семен Борисович Гейро
Доцент ВМА им. С.М.Кирова (пятидесятые годы)

          Расслаивающая аневризма аорты, особенно в практике кардиологических отделений, наблюдается нередко, хотя частота диагностических ошибок при этом заболевании и в лучших клиниках достигает 50%. Ее распознавание всегда требует опыта. Наибольшие трудности испытывает молодой врач. Привожу пример из своей врачебной практики.
          1955 год. Военно-медицинская академия им. С.М.Кирова. Кафедра проф. В.А.Бейера, где мы – шестикурсники – проходили практику по госпитальной терапии. Руководил нами доцент Семен Борисович Гейро.
           Больной мне достался сложный, возрастом старше пятидесяти лет. Мучился он от приступов тяжелейших стреляющих болей в животе, отдающих в позвоночник и ноги. Никто в клинике не знал, что с ним.
          Было известно, что в юности он перенес сифилис, реакция Вассермана была положительной (+++). Я часто видел, как Семен Борисович, заходя в его палату, замедлял шаги, когда проходил мимо его койки. С.Б. размышлял, огорчался, и глаза его становились грустными. Он не знал, что с больным. Сам я тем более был далек от истинного представления о диагнозе. Что было важно в имевшихся данных, а что не важно? Но я хорошо изучил ход страданий больного, не раз наблюдая, как по его телу прокатывался очередной болевой вал, оставляя его измученным, побледневшим и пожелтевшим. Иногда это происходило до трех раз в день. Внутренняя картина болезни была понятна мне в большей мере, чем ее природа.
          Как-то, задержавшись в клинике, я застал больного, только что пережившего очередной криз. Внимательно просмотрев его историю болезни, я вдруг обратил внимание на последовательное совпадение сроков болевых и анемических кризов с последующим появлением гипербилирубинемии и желтухи. Болевой криз сопровождался кровопотерей и гемолизом? Где? В связи с чем? Было  ясно, что я натолкнулся на что-то существенное, связанное с закономерной и глубокой внутренней структурой кризовости течения болезни как клинического явления.
        Было три часа дня. Я попытался найти Семена Борисовича, чтобы посоветоваться с ним. Но в клинике его уже не было. Сказали что он на каком-то совещании. Просидев часа полтора в фойе клуба академии, я дождался его и рассказал о своем наблюдении. Он слушал, опустив голову. Потом поднял глаза и очень серьезно посмотрел на меня, словно впервые увидев. Неожиданно улыбнулся и сказал, что только что сделал два открытия. Первое из них касается больного, а второе – меня. «Сегодня, сказал он, кажется, родился еще один терапевт…».
       Больной продолжал страдать. С.Б.Гейро вместе с нашей группой на следующий же день внимательно осмотрел его. Спустя пару дней он объяснил нам, что у больного сифилитический мезоаортит и, по всей вероятности, расслаивающая аневризма аорты. Это многое объясняло. В те годы сифилис был редок, и мы мало знали о его проявлениях. Вскоре у больного развились острые коронарные боли, и резко упало артериальное давление. На консилиуме с участием проф. В.А.Бейера обсуждались различные предположения. Острый приступ загрудинных болей объясняли инфарктом миокарда, а версию о расслаивающей аневризме аорты, несмотря на соображения Гейро, восприняли с сомнением. Но С.Б. настаивал.
      Состояние больного оставалось крайне-тяжелым. Появились признаки медленно формирующейся тампонады сердца. Генез ее был не ясен, так как при разрыве сердца в зоне инфаркта это осложнение развивается быстро. Прошло три часа. Больной умер. Труп его был направлен на вскрытие с диагнозом инфаркт миокарда, разрыв сердца, тампонада сердца, мезоаортит,  расслаивающая аневризма аорты.
       Диагноз был подтвержден на вскрытии: аорта, которую прозектор (проф.  Чудаков) с трудом выделил, представляла собой трехслойный широкий чулок на всем ее протяжении. Позвоночник был узурпирован до межпозвоночных дисков. Теперь стало очевидным то, что было так неясно при жизни больного. Каждая новая порция крови расслаивала  стенку аорты, сопровождаясь кризами боли, анемии и желтухи. Обезображенный пульсирующий орган, ударяясь о позвоночник, причинял больному жесточайшие боли. Расслаивание стенки аорты  наблюдалось  в почечных,  мезентериальных и в бедренных артериях и заканчивалось щелевидным разрывом аорты сразу над аортальными  клапанами с постепенным прорывом крови в сердечную сорочку. Это объясняло необычную продолжительность развития тампонады сердца. А инфаркта миокарда установлено не было.
      Таким образом, мои наблюдения получили подтверждение.  И хотя позже мы не работали вместе, Семена Борисовича Гейро я считаю  своим первым учителем.
       Значительно позже, в 80-е годы, руководя клиникой в Саратове, я с коллегами (Л.Е.Бочкарева и др.) обобщил наш собственный немалый опыт диагностики расслаивающей аневризмы аорты, как правило, имевшей атеросклеротический генез. Этот материал был опубликован в  первом номере журнала «Клиническая медицина» за 1987 год.
«Если ты только для себя, то зачем ты?
А если ты для всех, то кто за тебя?»
(А. М. Горький)
Мирон Семенович Вовси
Главный терапевт НКО Красной Армии (1941-1948 гг.)
      Среди выдающихся терапевтов CCCР 40—60-х годов был профессор Мирон Семенович Вовси.
      После окончания медицинского вуза в 1919 г. Вовси служил в Красной Армии, а по окончании гражданской войны работал врачом в Москве. В 30-е годы он был уже известным московским профессором. В 1941 г., в самом начале Великой Отечественной войны, по решению высшего руководства страны, он был назначен главным терапевтом Красной Армии. На него легла тяжелая ноша создания терапевтической службы армии, которой до войны не было, и он с этой задачей справился. Он разрабатывал различные проблемы внутренней патологии на войне, участвовал в создании военно-полевой терапии и, в частности, ее нового раздела — учения о болезнях у раненых. Им были проведены 23 фронтовые и армейские научно-практические конференции. Уже после войны, в 1947г., он сделал основной доклад на Всесоюзном съезде терапевтов «Внутренняя медицина в годы Великой Отечественной войны».
      Главным терапевтом Советской Армии он оставался до 1948 г., хотя и в последующем продолжая консультировать в Центральной поликлинике НКО СССР — вплоть до своего ареста по ложному обвинению в 1952 г. (т.н. «дело врачей»).
      Я познакомился с М. С. Вовси в 1958 г., получив разрешение провести стажировку в терапевтической клинике больницы им. Боткина в Москве. Войсковым врачам (а я тогда служил в Рязани, в парашютно-десантном полку) полагалось ежегодно проходить месячное усовершенствование в госпиталях. Конечно, вести больных и дежурить в такой солидной клинике врачу медпункта, было трудно. Вовси заведовал этой клиникой. С ним работали проф. Б. 3. Чернов (в прошлом фронтовой терапевт), проф. М. И. Шевлягина, к.м.н. М. Я. Ратнер. 
       В одной из палат его клиники я вел больную сорока лет.  У нее в последние годы наблюдались повторные  тромбофлебитические эпизоды различной локализации. В самое последнее время наблюдались признаки тромбофлебита сосудов сетчатки обоих глаз. Ни терапевтам, ни окулистам природа этих рецидивов ясна не была. Никто на кафедре не владел и литературой вопроса.
      На обходе, который проводил М.С.Вовси, были представлены все шестеро больных палаты, в том числе и моя больная. У профессора была такая манера: он, осмотрев больных, в палате заключения не делал, а разбор проводил у себя в кабинете после обхода. Я был стажер, но он внимательно и строго выслушал и меня. Он был немного удивлен, что я не докладываю, как это принято, а рассказываю, причем  не только о болезни (факты, сроки), но и о самой больной (где лечилась, что она думает о своем заболевании и т.д.). Я рассказал также, о том, что мне удалось прочесть по поводу этого непонятного заболевания. Особенно непонятна была миграция процесса.
       После обхода все врачи собрались в кабинете профессора, и он в той же последовательности, что и в палате, проанализировал услышанное ранее. Он уточнял, позволял спорить и, наконец, утверждал свое мнение. Видимо, у них в клинике так было принято. Дошло и до моей больной, по порядку она была последней. Видно, что профессор затруднялся в диагнозе, и никто из присутствующих ничего добавить к сказанному мной не смог. Он попросил меня еще раз поделиться прочитанным материалом. Статья была из Одессы и была опубликована в 1941  году в журнале «Врачебное дело». Я наткнулся на нее, несколько дней поработав в Центральной медицинской библиотеке на пл. Восстания. Тот случай был аналогичен, и речь в нем шла о редкой разновидности хронического тромбоваскулита. Видимо, мой рассказ позволил что-то лучше понять и в отношении моей больной.  Вовси похвалил меня за полезные литературные поиски и пожелал успеха в службе.
        Второй случай связан был с моим дежурством в этой клинике (скорее всего, я был помощником дежурного). Я добросовестно осматривал поступивших и тяжелых больных. Поздно вечером в одной из палат я долго беседовал со старым седым стариком, которого моя заинтересованность в его состоянии так ободрила, что он рассказал мне многое из своей жизни. У него была гипертоническая болезнь. Оказалось, что он – внук академика Столетова, в начале 20-го века впервые в мире открывшего, что свет имеет  вес. Мы проговорили целый час, и старик был растроган моим вниманием. По-видимому, он был очень одинок. А утром он умер во сне. Возник инсульт.
      Таким образом, я, наверное, был последним, с кем он говорил при жизни. Я узнал об этом перед самой утренней конференцией. Это так огорчило меня, что  вместо трафаретного доклада о дежурстве я рассказал  присутствовавшим об этом интересном человеке. Это вызвало у студентов даже смех. Конечно, мой рассказ был никому не нужен. Просто я горевал. Проводивший конференцию проф. Б.З.Чернов (известный терапевт в годы войны) сделал мне замечание за ненужные и неуместные на конференции подробности в ущерб необходимым сведениям. Так что рассказывать о больных следует не везде и не всем. И все-таки в этом что-то было. Говорят же, что иногда перед самой смертью у умирающего человека возникает какое-то озарение, его оставляют боли и тоска, и он успокаивается.
          М.С.Вовси превосходно читал лекции. Помню, в 1959 г. я даже специально приезжал в его клинику послушать лекцию о хроническом гломерулонефрите. Лекция читалась студентам 6-го курса. Изложение традиционного материала сочеталось с сообщением собственных наблюдений. Там я впервые услышал о первично-хроническом варианте нефрита. Он рассказал о случае 40-летней продолжительности этого заболевания, отличавшегося, по-видимому, высокой компенсацией. Лекция слушалась с упоением. Когда он ее закончил, это показалось неожиданным, я вовсе не устал и словно забыл о времени. И здесь — внешне несколько унылая, нетеатральная манера его чтения, сочетаясь с содержательностью, самобытностью, доказательной логикой, вызывавшей доверие, целиком захватывала слушателя, как бы распоряжаясь его восприятием.

                «Человек есть тот, кем он хочет быть,
 а не тот, что у всех на виду» (А.Платонов)

Евгений Владиславович Гембицкий
Главный терапевт МО СССР (1978-1988 гг.)
       Во врачебных коллективах, особенно на кафедрах, где формируются Школы, возникают лидеры, Учителя. Клиника – такое место, где взаимное обогащение опытом неизбежно.  Мне повезло в жизни на учителей. Это относится, в частности, к профессору Евгению Владиславовичу Гембицкому.      Работая с ним в 1962—1966 гг. на кафедре госпитальной терапии ВМА им. С. М. Кирова, я пытался понять его внешне размеренную, немногословную, сдержанную и как бы отстраненную манеру беседы с больным — без яркой эмоциональной реакции. Но при этом — и без какой-либо торопливости – доверительную, очень обстоятельную и дисциплинирующую суждения самого больного. Это был явно интеллектуальный вариант общения. В результате то, что он получал от больного, логически точно и четко по форме ставя вопросы и работая на его «частоте», почти не требовало последующего уточнения. Энергия впечатления, сопереживания не выплескиваясь наружу и, тем более, не демонстрируясь, оставалась внутренним процессом, сохраняя больше места для размышления, анализа, сопоставления, ассоциаций, то есть для мышления. Это, в конечном счете, и позволяло ему достичь более глубокого и верного решения диагностической задачи и позволяло работать с большим коэффициентом полезного действия. В то время, о котором я пишу, он был уже сложившимся педагогом. Такая манера заметно отличала Евгения Владиславовича от других сотрудников кафедры. В какой-то мере она была характерна для его выступлений и общения с коллегами — выверенная, с тщательно подобранной аргументацией и точно найденным словом.
      Наверное, эффективность и особенность такого — экономного по форме — способа мышления вырабатывалась у него еще в период работы в Уссурийске. Сначала стихийно, с целью преодоления во многом шаблонной работы в отделении и той приземленности, которая ей свойственна, хотя и готовой всякий раз прорваться нестандартным, редким или сложным наблюдением, требующим богатства ассоциаций и профессиональной памяти. Позже это делалось осознанно. С годами такая манера совершенствовалась,- превращаясь в устойчивый педагогический прием. Возможно, это было не только профессиональной находкой, но было свойственно ему и от природы.
       1964 г. Я – клинический ординатор кафедры госпитальной терапии Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова академика Николая Семеновича Молчанова.
      Удивительная была клиника! Ее история уходила в военные годы и еще на сотню лет назад. Поражало в ней средоточие совершению различных творческих личностей: Н. С. Молчанов, М. Ю. Раппопорт, М. Л. Щерба, С. О. Вульфович, Б. А. Овчинников, В. Г. Шор, Е. В. Гембицкий, И. И. Красовский, В. П. Сильвестров, В. В. Бутурлин, П. С. Никулин, А. Д. Пушкарев, В. В. Медведев, А. Н. Устюжанин, Д. И. Мебель, Ю. И. Фишзон-Рысс. Были и старые сотрудники, уже находившиеся на пенсии,— Абрамов, Б. С. Налимов. На кафедре с 1963 г. Работала академическая группа, в которую входили доц. Б. С. Данович, О. В. Илинич (Коровина), Т. Е. Гембицкая и др.
      Были среди них исследователи, практики, мыслители, но были и обычные методисты; были увлекающиеся, но были и скептики, учившие не видеть того, чего нет. Разные они были, но никто из них не требовал ни от кого подобия себе. Конечно, были и принципиальные различия: кто-то был человеком «зачем», кто-то — человеком «почему». Первые — прагматики, люди пользы, вторые — люди истины, даже если она пользы не сулила. Познавая науку диагностики, беря от каждого из них лучшее, я познавал и их самих, своих учителей. Пусть несколько романтично, но так жадно, словно знал, что отправляюсь в далекое-далекое путешествие, где мне может пригодиться многое…
      Клиническая манера у  моих учителей была разной. Владимир Григорьевич Шор был строг, последователен, точен, нелицеприятен, не склонен к похвале; его сильной стороной была инструментальная диагностика. Игорь Иосифович Красовский был нетороплив, основателен, отличался безупречной методичностью, полнотой анализа, какой-то особой манерой убедительности, не допускавшей сомнений и критики. Давид Ильич Мебель — крепкий старик с громадной седой головой. Он, как мне казалось, говоря, думал, а думая, — говорил, и этим наглядно демонстрировал сам процесс мышления, чего нам, молодым, так недоставало. Его никогда никто те торопил (на кафедральных совещаниях, клинических конференциях,  обходах — при обсуждении сложных больных). Он был поучителен даже тогда, когда просто слушал.
      Виктор Васильевич Бутурлин просто был рядом, внимательно слушал, позволяя «разогреться», а затем, как-то мягко, необидно, но последовательно разбивал в пух и прах предположения собеседника, давая уроки «отрицательной» диагностики, — то есть диагностики, отрицающей ложное, надуманное, скороспелое, желательное, но далекое от правды. Он учил уметь отказываться от самого себя. Конечно, было обидно, но поскольку в том, как он говорил, не было и тени упрека, то вроде бы и необидно.
      Михаил Львович Щерба — великолепный методист и диагност алгоритмического плана. Процесс его мышления обычно был неэмоционален и скрыт от наблюдения, манера обследования больного и обдумывания — медлительна, но результат — поразителен в своей точности и достоверности. Математическая диагностика! Вульфович был человеком другого оклада. Увлекающийся, он видел, понимал, объяснял больного образно, многогранно, эмоционально. В его работе царили экспрессия и интуиция. Диагностическое искусство его было увлекательно, понятно, зримо, заражало богатством приемов, нравилось молодежи, но воспроизведено быть не могло…
      Сильвестров Владимир Петрович был одним из перспективных, тогда еще молодых сотрудников кафедры. Он воевал на фронте, будучи призванным на действительную службу в Саратове. Закончив ВМА им. С. М. Кирова, остался в адъюнктуре на кафедре Молчанова, блестяще защитил диссертацию на тему, связанную с исследованием гипотонических состояний. В 60-е годы, когда я был в клинической ординатуре, он возглавлял терапевтическую службу одной из Групп войск в Европе, но часто приезжал в свою родную клинику. Его возвращение на кафедру произошло в 1966 г., уже после того, как я закончил обучение. Мы были знакомы. Общаясь со мной, он с доброжелательной иронией, улыбаясь и как бы поддразнивая, говорил: «Ну, как, молодежь!» Конечно, для него я был «молодежь», хотя и старше-то он был лишь на 8 лет. Тогда еще не было оснований предполагать, что со временем В. П. Сильвестров напишет великолепную и оригинальную книгу «Затяжные пневмонии», выдержавшую несколько изданий, и станет одним из ведущих пульмонологов страны. Он сумел еще при жизни своего учителя сделать свой собственный крупный шаг в науке.
      Евгений Владиславович Гембицкий и Владимир Петрович Сильвестров в адъюнктуре учились одновременно. Они, как мне всегда казалось, были совершенно разными людьми, друзьями не были, но их объединяла не только одна Школа, но и чрезвычайно высокая работоспособность и результативность. Оба были «трудоголиками» и библиофилами.
       Помню, я вел больного, 32-х лет, очень тяжелого, с выраженной сердечной недостаточностью, с плотными белыми отеками – такими, что по ногам его из пор сочилась жидкость, которую можно было собирать в пробирку. Исследовав эту жидкость на пламенном фотометре, я установил ионное содержание в ней, идентичное содержанию электролитов в сыворотке крови больного.
      Считалось, что он был болен ревматизмом с комбинированным поражением митрального клапана. Больного не раз смотрели и Николай Семенович и Евгений Владиславович. Дело шло к развязке: нарастали явления сердечной астмы, и применяемые препараты, в том числе мочегонные средства, эффекта не давали. В один из обходов Евгений Владиславович высказал предположение, что на фоне ревматизма у больного, по-видимому, развился амилоидоз, что и объясняло крайнюю выраженность отечного синдрома.
      Спустя месяц больной умер. Когда я направился на секцию, Е.В. попросил меня специально напомнить прозектору о необходимости исследования на амилоидоз. На вскрытии  был выявлен жесточайший стеноз митрального клапана, расширение левого предсердия и правых отделов сердца, большая печень, асцит, отеки…Диагноз порока сердца был подтвержден, и я поднялся в отделение.
       Прислонившись к стене в коридоре, среди слушателей стоял Е.В. Я бодро доложил ему о результатах вскрытия. Он внимательно выслушал и очень серьезно и тихо спросил: «А для исследования на амилоидоз взяты ткани?». К моему ужасу я должен был сознаться, что забыл сказать об этом прозектору, тем более, что у нее и сомнений в диагнозе не было. Он как-то по–особому, как бы изучая, огорченно посмотрел на меня и, отодвинувшись от стены, медленно пошел прочь, не сказав ни слова.
      Опомнившись, я быстро вернулся в прозекторскую. Труп еще лежал на столе. Я упросил патологоанатома вернуться к исследованию и взять соответствующие образцы тканей.
     Последующие 2-3 дня я избегал встреч с Гембицким. Вскоре стало известно, что гистология подтвердила признаки амилоидного перерождения, причем не только в обычных для этого органах (печень и почки), но и в необычных, в том числе в миокарде и створках митрального клапана. Нафаршированные амилоидными глыбками створки клапана симулировали порок сердца, создавая условия для развития сердечной недостаточности. А данных за ревматизм  получено не было.
      Я рассказал об этом Е.В. Он, как будто между нами ничего не произошло, тут же поделился своим предположением о первичном характере амилоидоза – редкой разновидности этого заболевания. Нужно сказать, что в нашей кафедре хорошо знали клинику и морфологию вторичного амилоидоза. Во время войны и после нее вторичный амилоидоз был част, особенно среди раненых с остеомиелитом костей, а также у блокадников, перенесших алиментарную дистрофию. Один из профессоров кафедры, М.Л.Щерба, незадолго до моего наблюдения опубликовал монографию «Общий амилоидоз», широко известную в литературе того времени.  О первичном амилоидозе было известно мало.
    Евгений Владиславович поручил мне изучить соответствующую литературу и доложить об этом редчайшем наблюдении на заседании Ленинградского  терапевтического общества, а позже направить его описание в журнал «Кардиология».
      Я просидел не одну неделю в Фундаментальной библиотеке Академии. Литературы о первичном амилоидозе было крайне мало. Оказалось, что характерными локализациями поражения органов при нем были щитовидная железа и миокард, а не печень и почки, а также, что гистохимические диагностические реакции были другими и не включали пробу Бенгольда как при вторичном амилоидозе. Главной находкой моих поисков было отсутствие в литературе сведений об амилоидном поражении клапанов сердца, в том числе митрального клапана, к тому же с развитием  митрального стеноза и сердечной недостаточности, которое могло бы симулировать ревматическое поражение. Наше наблюдение оказалось уникальным.
     Поручение Евгения Владиславовича было выполнено. Мой доклад на заседании Ленинградского терапевтического общества был выслушан с интересом. Были показаны и фотографии гистологических препаратов с отчетливыми признаками амилоидных глыбок в створках митрального клапана (прозектор Смирнова). Помню присутствовавших на заседании профессоров Т.С.Истаманову, А.А.Кедрова, М.И.Хвиливицкую. Последняя председательствовала  на нем. В 1965 году материал был опубликован в журнале «Кардиология».
      На все мои предложения Евгению Владиславовичу о соавторстве следовал неизменный отказ. Лишь с годами мне стало ясно: он был Учителем, а для настоящего Учителя интересы ученика всегда выше его собственных интересов, и он учил меня этой щедрости впрок.  Мало помнить Учителя, нужно следовать ему.
«Мы можем столько, сколько мы знаем».
 (Старинная латинская поговорка)
 
Николай Семёнович Молчанов
Главный терапевт МО СССР (1950-1972 гг.)
          В 1961 г., накопив кое-какой опыт научной работы в медпункте  полка, я поехал в Ленинград сдавать экзамены в адьюнктуру Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова.
    Полк, где я служил, стоял на самой окраине Рязани. Мимо на юг бежали железнодорожные составы, напоминая стуком своих колес о заброшенности нашего существования. Я работал увлеченно и честно, но чувство профессиональной невостребованности с годами росло, и я упорно готовился к учебе.
     Экзамены проходили в клубе академии. Иностранный я сдал на «отлично», философию – тоже. А экзамен по терапии пришелся на 12 апреля. Экзамен этот решал мою судьбу.  В комиссии, среди профессоров,  выделялся  самый пожилой  – генерал – лейтенант м/с, главный терапевт Советской Армии Герой Социалистического Труда академик Н.С. Молчанов. Ему приносили какие-то бумаги, он их просматривал и подписывал, выражая недовольство. Он был чем-то взволнован, часто взъерошивал свои полуседые волосы, лицо его было красным, словно ему было жарко. Впрочем, я тогда мало знал его.
     Я вытащил, как мне казалось, хороший билет: клиника инфаркта миокарда, лечение желчнокаменной болезни минеральными водами и др. Подготовившись, смело сел отвечать. Слушали молча и доброжелательно. Но когда я сказал, что при инфаркте миокарда больной мечется от боли, Молчанов громко воскликнул: «Что за чушь! Никогда не видел, чтобы больной инфарктом миокарда бегал по комнате!» В воцарившейся тишине я дерзко возразил: «Товарищ генерал! Метаться – не значит бегать по комнате! Больной мечется по постели». В запальчивости я не отдавал себе отчета, что на моем экзамене после его замечания уже можно было ставить крест.
    Я продолжил ответ с не меньшим энтузиазмом. Когда же я, чуть погодя, сказал, что на электрокардиограмме при инфаркте миокарда наблюдается подъем интервала ST в виде купола, Молчанов вновь громко воскликнул: «Что за чушь! Купол, купол! Откуда Вы это взяли?» И вновь в зале разлилась тишина, и вновь я, повернувшись в его сторону, четко отпарировал: «Товарищ генерал! Пусть будет не купол, а дуга, выпуклость, как Вам будет угодно». А сам подумал: «Действительно, почему именно купол? Чертов мой парашютизм!» Это была недопустимая дерзость. Но было уже поздно что-либо исправлять, к тому же Молчанов был явно не в духе. Наконец, когда я стал рассказывать о лечебных водах Кавказа, успев назвать славяновскую и смирновскую, он вновь прервал меня, громко упрекнув, что я не сказал о баталинской воде. Мне и здесь пришлось возразить, так как я просто не успел о ней рассказать.
      Все это время я держался хорошо и как-то даже не сознавал, что получил, по меньшей мере, три смертельных поражения. Конечно, я не прошел по баллу. Тройка! Обидно мне было и горько, но академия слезам не верит. Предстояло возвращаться в Рязань, в полк, под парашют.
        Осенью 1962 г я поступил в клиническую ординатуру в клинику академика Н. С. Молчанова, ставшего в последующем моим любимым учителем.
      Его любили все — от слушателей до санитарок. И звали его «Молчаныч». И я его про себя так называю до сих пор. За
 три года работы в его клинике из меня сделали такого доктора, что этой  школы мне хватило на всю жизнь.
      Вспоминаются многие эпизоды из жизни кафедры.
      Коллектив ее был дружным. Все трудились напряженно, но с желанием. Н. С. часто ездил в Москву. Этого требовали совещания в Министерстве обороны, работа с документами, консультации в центральных госпиталях. Но всякий раз, когда он возвращался, народ оживлялся, и чувствовалось, что и он этому рад. Бывало, идешь по коридору с историями болезни или пробирками в руках, занятый своими мыслями, и вдруг слышишь негромкий знакомый голос: «Как дела?», а то даже и «Как жизнь?». Поворачиваешь голову, а в приоткрытых дверях — Молчанов. Он любил вот так, незаметно, всматриваться в текущую мимо него будничную кафедральную жизнь, понимая, что это дает ему больше, чем официальное общение.
      Праздники на кафедре отмечались не часто, но традицией было собираться всем коллективом 8 Марта. Это происходило в лекционном зале. Собирались все — от седых ветеранов до санитарочек. Было дружно и пьяно, но по душе. Санитарочки, поддав, обнимали Николая Семеновича. Его очень любили, особенно женщины. Он был щедрым и простым. Святых на кафедре не было, но не было и ханжей.
      Н. С. знал толк в женщинах и с некоторым сожалением говорил: «Лучше бы я был лейтенантом, чем генерал-лейтенантом…»
        Ленинградская областная больница, служившая базой для кафедры госпитальной терапии акад. Н.С.Молчанова, в 60-е годы была известным лечебным учреждением. Я работал на этой кафедре клиническим ординатором и после 7 лет практики в войсках активно набирался клинического опыта.
         Какое-то время я вел больного со станции Рощино. У этого 45-летнего мужчины в анамнезе (в годы войны) был ревматизм – сердечно-суставная форма. Последующие 20 лет проявлений ревматизма не было, повторные обследования не выявляли у него порока сердца, что при ревматизме бывает редко. И только в последние 5 лет, он, работник физического труда, стал испытывать одышку и загрудинные боли при нагрузке и стал замечать отеки на голенях. Это в отделении воспринималось как ранние проявления сердечной недостаточности у больного атеросклеротическим кардиосклерозом и ишемической болезнью сердца. Этот диагноз был выставлен в истории болезни. Традиционное лечение оказалось эффективным, и больной уже вскоре должен был выписаться из стационара. Но в это время мне было поручено подготовить больного на лекцию об ишемической болезни сердца, которую слушателям 6-го курса должен был читать  Н.С.Молчанов.
        Я доложил Николаю Семеновичу результаты обследования больного и данные о лечении. Профессор внимательно осмотрел пациента и расспросил его о ревматической атаке, которую тот якобы перенес в молодом возрасте. Он даже повторно выслушал сердце и подтвердил, что данных о пороке сердца действительно нет.
        Он отпустил больного в палату и сказал, что берет его для разбора на лекции, но как раз в связи с тем, что у больного не ишемическая болезнь сердца и не атеросклеротический кардиосклероз, а постмиокардитический кардиосклероз как следствие перенесенного ревматизма. Он сказал мне об этом не в качестве замечания, а как бы дружески делясь со мной редкой и неожиданной диагностической находкой. Ревматизм, сказал он, действительно, «лижет суставы и грызет сердце», но иногда, поражая миокард, не разрушает клапанный аппарат сердца. Это бывает редко. Профессор поблагодарил меня за удачно подобранного больного и подтвердил, что будет читать лекцию не об ишемической природе кардиосклероза, а о его постмиокардитическом генезе. Лекция была прочитана с демонстрацией больного.
«Следует предпочитать иррациональное рациональному,
браться за трудное, не бояться сомнений,
ошибок и парадоксов, стремиться к профессиональным
 вершинам, как если бы это были Гималаи,
выдавливать из себя полузнание, любительство,
дилетанство, удовлетворенность достигнутым».
/Проф.М.Я Ратнер, 1964/

Учителя – женщины
      Писать об учителях-женщинах намного труднее: здесь профессиональное отношение теснее переплетается с личным. Редко,  когда женщина-деятель становится создателем Школы. Хотя известные примеры есть: академики Н.П.Бехтерева, В.А.Насонова, профессор И.Е.Тареева. А в обычной жизни на профессиональном пути женщин-учителей много.
       В высшую школу мы приходим из школьных женских рук – учительский корпус, как правило, женский. Высшая школа – более мужская, особенно у военного человека, - лишь укрепляет личность и придает ей окончательную профессиональную форму. Здесь учителя-женщины  - редкость.
       Так было и у меня. К учебе в Военно-медицинской академии меня подготовили прекрасные педагоги из подмосковной Шереметьевской школы – Алевтина Алексеевна Житникова и Людмила Ивановна Ерошенко, и о них мог бы быть особый рассказ. Придя в Академию, я их глазами видел своих первых больных, их жалостью жалел несчастных, их многолетней профессиональной преданностью формировал свою  профессиональную преданность.
      И в Академии встречались очень интересные педагоги – женщины: в факультетской терапевтический клинике – полковник м/с А.М.Зыбина, на кафедре госпитальной хирургии – полковник Казанцева,   рентгенолог --полковник м/с Поссэ.  Все – фронтовички, ленинградки , высочайшие интеллигенты и мужественные женщины.
      С большим уважением вспоминаю и профессора-нефролога Марию Яковлевну Ратнер, чья врачебная молодость также пришлась на фронтовые годы. Она учила меня, начинающего врача и ученого, предпочитать рациональному иррациональное, браться за трудное, не боятся сомнений, ошибок и парадоксов, стремиться к профессиональным вершинам как если бы это были Гималаи, выдавливать из себя полузнание, любительство, дилетанство, удовлетворенность достигнутым, добиваться такого уровня профессионализма, который делает тебя независимым в своей специальности.
      Учили нас и медицинские сёстры, имевшие тогда богатый фронтовой опыт. С ними не страшно было на дежурствах, рядом с тяжелыми больными, рядом с горем. Мне часто казалось, что старшее звено кафедральных коллективов – мужчины с высокими научными званиями – приходят и уходят, а женщины – ординаторы, лаборанты, медсестры остаются, составляя то, что делает клинику домом. И что самое важное, вернись в клинику после долгой разлуки и убедишься, что ты, какой бы ты ни был, - свой, родной, тебя помнят и тебе рады. И все же о какой-либо из женщин-учителей рассказывать сложно, так как их профессиональное влияние, в конечном счёте, оказывалось менее индивидуальным и значимым, чем у клиницистов и педагогов – мужчин. Что же касается их личного участия в судьбе ученика, то здесь нередко получалось, что они любили его гораздо больше, чем его миссию. Бывало и наоборот. Поэтому выделить кого-то из  них – значит быть несправедливым к другим, а не рассказать вообще – тоже нельзя: выпадет целый пласт воспитания. Поэтому в продолжение, нарушая стиль очерков, я прибегну к форме аллегории, к неким полярным собирательным образам, за каждым из которых, тем не менее, стоят реальные прототипы. И будут это – стихи в прозе – но таков предмет.
        Две женщины – два мира. Одна из них – это открытое и ёмкое сердце, другая – стремительная, гибкая, созидающая мысль. Сикстинская мадонна и Софья Ковалевская. Человеческая красота составляет их разноликую суть.
       Вот первая из них. Глаза грустные и одновременно сияющие, со слезами и искорками. Всякий раз, встречаясь с ней, радуешься  её искренности и чистоте. Годы не делают её иной. Тёплые глаза её сразу обнаруживают то неверие и усталость, что накопились в тебе. Но она верит, и всё дурное тает.
       Говорим о жизни и обычных людях, но я ощущаю волнение. Будучи не в состоянии создать ни единой музыкальной фразы, рядом с ней я чувствую, как во мне рождаются звуки, сердце растёт, бьётся легко, мысли приходят свободно.
      Она скромна  и незаметна и, вместе с тем, она – собрание всего женственного: чистая и непосредственная, грустная и весёлая, простодушная и мудрая. Она непрактична в том, что касается её самой, нерешительна и беззащитна, сердце её обнажено, но чистота её и доброта так велики, что живёт она, ломая гнильё условностей и мещанства и утверждая силу человеческой красоты. Уходишь от неё всегда верящим и щедрым.
      И другая. Самое главное в ней – живые, умные, исследующие, живущие как бы отдельно от неё чёрные красивые глаза. В них – всё обаяние и сила этой женщины, остальное через минуту уже не замечаешь.
      Она соткана из обычного материала, необычна лишь ее голова, её мышление. Оно интенсивно, гибко и неожиданно, цепко и всегда наступательно, оно безжалостно, иронично и разрушительно, если этого требует достижение истины.
       В разговоре с ней, в возникшем споре с самого начала сбитый одним из её метких ударов, в нарастающем отупении как в нокдауне я тщетно пытаюсь собраться с силами.
       Таким путем приходит истина. Её логика обладает даже предупреждающей силой, ибо, прежде чем открою рот, чтобы возразить ей, я уже чувствую обиднейшую непереносимость того, что я хотел сказать. Этот великолепный «турнир» возникает всякий раз.
       Но, а как же её сердце? Может быть, оно бывает снисходительным, испытывающим обыкновенную жалость к человеку – это «лжедобро»? Сердце есть, жалости – нет. Её жалость – в беспощадности к человеческой глупости, в освобождении сопротивляющегося измученного мозга от коросты расплывчатости, бесцельности, тупости, незнания, успокоенности и неподвижности. Сердце есть, но чтобы прикоснуться к нему и заслужить скупую похвалу, нужно пройти подчас через собственное уничтожение, но и в этом случае тебе, скорее всего, будет сделано приглашение для очередной умственной порки. Разве это не созидание и не утверждение добра и пользы на земле?!
      Я всякий раз нахожу в себе силы понять это, преодолеть обиду, залечить раны и любить ее за ум, за высокий смысл её жизни, за беспощадную требовательность к себе и к людям, за подвижничество, оставившее, быть может, немного места для того маленького счастья, которое дано многим людям как единственное право.
        Две женщины – два мира. Обе созданы для людей, и каждая прекрасна по–своему. Одна мастерит сердце, другая – ум.
Январь 1999 г.
«Самый верный путь к счастью  не в желании
                быть счастливым,
                а в том, чтобы делать других                счастливыми».  Ф.Г.Гааз (1780-1853 гг.)               

ПОЛЁТ ГАГАРИНА
(очерк)
      Вышел я из клуба Военно-медицинской академии в подавленном настроении: не прошел по конкурсу в адьюнктуру. Предстояло возвращаться в парашютный полк.  Было где-то около часу дня. Над головой ярко светило солнце, переливаясь, сверкала Нева, небо было голубое и высокое. Было по-летнему жарко. 
        Окружающее так не гармонировало с моим мрачным настроением, что, перейдя мост Свободы через Большую Невку, я выбрался на тихую улочку Петроградской стороны, параллельную ул. Куйбышева. Здесь было прохладно, малолюдно и никто не мешал мне горевать…
    Впереди, метрах в десяти от меня тяжело передвигался уродливый горбун, 25-30-ти лет. Тело его было согнуто так, что было расположено параллельно асфальту улицы, а короткие ноги с трудом позволяли ему преодолевать бордюр тротуара. Он опирался на короткую палку и, останавливаясь, отдыхал на ней, подставляя ее себе под грудь. Шел он медленно, тяжело дыша, и напоминал большую черепаху. 
      Приблизившись к нему вплотную, я остановился, так ужаснула меня его беспомощность. Что мои сегодняшние огорчения по сравнению с ним! Я шел, а он полз. Неудачи были, есть и будут, но все еще можно наверстать. А вот этому бедняге, моему сверстнику, легче не будет никогда. Сколько же стойкости нужно ему, чтобы просто передвигать свое тело!
      Я поднял голову, увидел небо над темной улицей и быстро пошел в сторону Петропавловской крепости. Пройдя с сотню шагов, я оглянулся, так как мне подумалось – а был ли горбун? Да, тот медленно брел по улице…
      Простор Невы, панорама Стрелки Васильевского острова, море солнца – все это обрушилось на меня, так что я не сразу и заметил, что рядом со мной масса людей. Оживленная, радостная, толпа все прибывала, Почему-то все устремлялись через Кировский мост к Марсову полю. Трамваи не ходили. Люди кричали: «Гагарин, Гагарин!». Наконец, я понял, что в космос запустили корабль, и что на его борту наш, советский, летчик – Юрий Гагарин. Люди вокруг меня пели, обнимались, ждали новых сообщений, переживали, как  закончится полет. Соучастие в свершившемся прекрасном и уникальном  событии планетарного значения воспринималось как личное счастье.
      Но где-то в душе затаилась боль. Я представил себе, как в это же время медленно, как краб, по тротуару передвигается горбун, как ему трудно поднять голову, чтобы увидеть небо и людей, сошедших с ума от радости. Возможно, он прижимается к водосточной трубе, чтобы его ненароком не сшибли, но и в его душе светится радость  и заставляет забыть о себе…
    Таким был этот день – 12 апреля 1961 года – для меня и для многих людей на Земле.
    Вскоре я возвратился в Рязань, влился в работу и сделал тем летом еще 14 прыжков с парашютом. Жизнь вошла в привычное русло. И также уныло стучали колеса поездов за окнами медпункта. Но в клиническую ординатуру я всё-таки поступил – через год.
Ленинград, 1961 г.

«Невозможно оставаться прежним,
попав в новое окружение. Что-то теряешь».

О  Н.И. ПИРОГОВЕ  И  С.П.БОТКИНЕ

(очерк)

     С 1981 года в Ленинграде на базе ВМА им. С.М.Кирова по инициативе проф. Е.В.Гембицкого к 150-летию С.П.Боткина стали проводиться ежегодные конференции (Боткинские чтения). Е.В.Гембицкий проявлял большой интерес к этой отечественной идее и серьезно занимался изучением наследия Боткина и его научного окружения.
      В том же, 1981-м, году мне довелось побывать в бывшем имении Н.И.Пирогова – в селе Вишенки под Винницей.  Был я и в расположенном поблизости музее Пирогова. Эти места, как известно, соседствовали со зловещим бункером Гитлера. Посещение мною пироговских мест совпало со столетней годовщиной смерти великого хирурга.
      Посетил я и усыпальницу Н.И.Пирогова, расположенную в его имении.  Прежде я мало знал о последнем этапе жизни великого анатома и хирурга, хотя в молодости во время учебы в Академии видел его знаменитые анатомические атласы и музейные патологоанатомические препараты,  а также читал его «Начала военно-полевой хирургии». Знал я и о его  активной хирургической деятельности во время Крымской кампании 1855-56 годов. Различные авторы упоминали в связи с этим и о непродолжительной лечебной работе молодого врача, выпускника Медико-хирургической академии, С.П.Боткина в Симферополе под началом Пирогова.
       В имении Вишенки помню пустынный, окруженный деревянным забором двор, по которому лениво бродили кошки. Тут же у ворот стояла невысокая часовенка. Нас, экскурсантов и экскурсовода из Музея, было 7-8 человек. Вошли в часовенку. 5 мраморных ступенек вели вниз,  и перед нами открылась просторная светелка, посредине которой на возвышении под стеклянным колпаком на уровне глаз покоилось тело Пирогова. В светелку открывались  узкие окна, и в комнате было светло.
      Пирогов был в скромном черном сюртуке с высоким воротом и с золочеными пуговицами – в форме чиновника департамента просвещения того времени. Голова его покоилась на подушечке. Седенькая бородка. Руки сложены на груди, в руках золоченый крест, на пальцах старческие синеватые вены. И все.
      На стене за постаментом, в глубине светелки, висели железные венки столетней давности. Все здесь сохранялось со дня его смерти, бальзамирования и похорон в 1881 году. Бальзамировал тело ученик Пирогова профессор Петербургской Академии Выводцев. Годы прошли, войны пронеслись, революции прокатились,  а здесь все словно замерло. Петлюра, фашистское нашествие, а Пирогова никто не тронул. Говорят, что только золотой крест в целях его сохранности в начале 20-го века священнослужители заменили на золоченый. Немецкие хирурги, по словам экскурсовода, убедили фашистское командование не уничтожать усыпальницу Пирогова, так как он считался одним из их классиков и учителей (в 60-х годах 19-го века он работал в клиниках Германии и преподавал там во многих Университетах).
       Постепенно мое восприятие увиденного в поминальной комнате изменялось. То, что научное наследие Пирогова будет жить вечно, как наследие Гиппократа, мне было ясно, но что его физический облик останется на столетия, и чтобы увидеть Пирогова, можно  всего лишь спустившись на 5 ступенек в его усыпальницу. Это стало поразительным открытием для меня. То, что тысячи человек могут прикоснуться к памяти Пирогова в буквальном смысле, испытав благоговейный трепет от встречи с этим великим человеком,  потрясало. Я думал, что я такой-сякой, сам по себе, никому не известный,  а оказалось, что я  прямой потомок этого человека, его профессиональный внук.   Он работал в Академии, в которой я учился, он был военным врачом в 19-м веке, а я в веке 20-м, в том числе в Афганистане. Не всякому можно повидаться со своим дедом спустя 100 лет! Подумалось и об усыпальнице В.И.Ленина в Мавзолее на Красной площади. Прямая аналогия. В 1881 году еще не нашлось негодяев, которые потребовали бы выбросить его тело, как это происходит сейчас.
       Покидал я усыпальницу Пирогова совсем другим человеком, мое прошлое выросло неизмеримо, и этому прошлому я не изменил.
        Дом-музей находился недалеко. Он  оказался весьма обширным и включал несколько залов. Экспонаты рассказывали о жизни хирурга, о его участии в войнах того времени. В одном из залов я обратил внимание на большую картину, в которой у постели раненого в полевом лазарете были изображены вместе и Пирогов, и Боткин.  Картину эту я видел и раньше, в частности, в одном из учебников. Рядом висел стенд, на котором приводилась статистика случаев совместной работы этих великих ученых в войне на Балканах. Оказывается, таких эпизодов насчитывалось десятки. Мне показалось это несомненным преувеличением. Я попытался возразить экскурсоводу, сославшись на бытующее мнение о редкости таких контактов. Об этом свидетельствовало и содержание книги С.П. Боткина «Письма из Болгарии». О Пирогове в ней не упоминалось вообще.
        Возвратившись в Саратов, я связался с Е.В.Гембицким и сообщил ему о посещении усыпальницы Н.И.Пирогова и музея. Он немедленно откликнулся. Оказалось, что ему не пришлось  побывать в этих местах. Сведения о, якобы частых, контактах Пирогова и Боткина показались ему также маловероятными.
       В годы войны на Балканах Боткин был лейб-медиком императора, а Пирогов хирургом армейского лазарета. Да и в жизни, в том числе в период их службы в Петербургской Медико-хирургической академии они никогда не были близки.
       Гембицкий попросил меня связаться с Музеем и от  имени главного терапевта МО СССР, кем он был в то время, потребовать проверки материалов, приведенных на указанном стенде. Я послал туда запрос и попросил дать официальный ответ. Вскоре пришел ответ с извинениями за допущенную неточность. Материалы стенда были исправлены.
      На одном из заседаний цикла Боткинских чтений Евгений Владиславович сообщил об этом казусе, сославшись на мои изыскания. Позже мне был вручен памятный нагрудный знак, на котором  изображен барельеф Боткина и подпись «С.П.Боткин».
Саратов, 1985 г.

«Когда предложить нечего,
растёт относительная ценность имеющегося.
 Уж лучше тщедушный ум, чем никакой»

ЧУЖАЯ БОЛЬ
(повесть)

      Как-то осенью меня послали в Хвалынск проконсультировать тяжело больную мать одного из наших медиков. Я слышал о нем давно, но знакомы мы не были. Было известно, что он находится с матерью.
      О больной сообщили немного: семьдесят лет, острое начало болезни, крайне низкое давление уже в течение пяти дней. Ситуация неясная и, вероятно, безнадежная. Ехать следовало срочно.
      Добираться туда оказалось не просто. Стоял туман. Самолеты и вертолеты не летали. Автобус ушел утром. Теплоходы уже давно были на приколе. Оставался только поезд, отходивший ночью. Езды шесть часов, и от станции еще 30 верст на машине. Забежал домой, чтобы собраться. Нервничаю — в чем там дело? Инфекция? Может быть, отравление? Гадать бесполезно, нужно ехать. Хорошо, что лекарств везти не надо — сообщили, что все есть на месте…
       Вокзал. Полночь. До прихода поезда еще целый час. Сижу в кресле, наблюдаю за народом. На душе как-то смутно, словно предчувствие беды. Но вот вижу, как под сводами зала бойко перелётывают воробьи, ссорясь и громко чирикая. Скажи, пожалуйста, — весна в ноябре. Никакого дела им до людей, скопившихся здесь, сидящих на узлах, спящих… Жалкий кусочек природы среди стекла и бетона…
      Вспоминаю Хвалынск – город, в котором бывал лет 15 тому назад.
      Маленький, деревянный, летом зеленый, осенью грязный волжский городок. Удивительно хороший художественный музей. Вокруг города меловые горы, леса, яблоневые сады.
      Помню, как на пристани повара речного ресторанчика носили на спинах громадных осетров, хвосты по доскам волочились. Давно это было…
      Рассказывали, что когда-то жители города преподнесли в подарок Екатерине II, проплывавшей на кораблях по Волге, барана с золотыми рогами. Посмеялась царица и нарекла этот народ и место хвалынью, хвалой, похвальбой. И название это осталось.
      До конца прошлого века здесь работали врачами только немцы. Естественно, лечили господ. В 90-х годах появились русские врачи. Как-то в те годы в городе поднялся холерный бунт, и народ — темный и дикий — забил до смерти у пожарной каланчи местного врача Молчанова, обвинив его в отравлении колодцев и море людей… А Молчанов обеззараживал водоемы хлорной известью. Каланча эта до сих пор стоит… Памятно и то, что связано с именем А. Г. Бржозовского. Этот хирург, окончив университет в городе Тарту, стал первым государственным врачом в волости и проработал здесь 30 лет, до 1927 года. Это он построил городскую больницу, сейчас она носит его имя. Работал в глуши и ездил в Германию, Францию, Швейцарию, успел сделать здесь 4000 операций и написал учебник по хирургии, по которому занимались еще в 50-е годы…
     До поезда — полчаса. Медленно тянется время. Мокрый, тускло освещенный перрон. Сырой воздух, смешанный с вокзальным дымком. Тихо. Людей почти нет.
      У перрона какой-то местный поезд. Посадка почти закончена. Окна вагонов ярко освещены. Хорошо видны люди в мягких креслах. Вот молодая женщина снимает с головы пуховой платок. Рассыпаются волосы, лицо еще полно уличной свежести. Нагибается к соседке, смеется белозубой улыбкой. Рядом мужчины — разложили домино на чемодане. Дед степенно поглаживает бороду… Народ жует, обсуждает, устраивается удобнее.
      В конце перрона показывается группа людей. В темноте их видно плохо. Двое — однорукий высокий парень и подросток лет 12-ти с шумом катят тележку на низких колесах. На тележке ведро, полное песка. За ними спешит немолодая женщина в темном платке. В руках у нее лопата и метла. Сбоку от повозки, пытаясь подталкивать ее, неуклюже бежит мальчонка лет семи — в тяжелых подбитых валенках, в рукавицах и большой шапке. Бежать ему интересно, но тяжело — валенки делают его неловким. Шапка его сбилась на лоб, из-под нее торчат мокрые волосенки…
      Вот люди с тележкой, освещенные светом из вагонных окон, проезжают мимо меня. Мальчонка спотыкается, но удерживается на ногах. Однако спустя десяток метров, сшибленный колесом, он плашмя падает на асфальт. Тележка резко разворачивается, и ведро с песком слетает с нее, тяжело падая рядом с головой лежащего мальчика.
      Все невольно останавливаются. Несколько секунд мальчик лежит неподвижно, потом начинает плакать — жалобно, как скулящий щенок. Женщина, видимо мать, осторожно поднимает и отряхивает его. Без шапки он кажется особенно жалким. Старшие ребята недовольны: не можешь — не беги. Люди, окружившие тележку, укоряют женщину — ребенок ночью спать должен… А та молча надевает ему шапку на голову и, не ругая, бережно ощупывает его пальчики — не сломал ли их, бедняжка. От ласки ее он еще пуще заливается слезами. Больно смотреть.
      Рассыпанный песок ссыпают в ведро, однорукий ставит его на тележку и, громыхая, катит ее дальше. Женщина берет в руки метлу и лопату и медленно идет вслед. За ней ковыляет всхлипывающий мальчик.
      Откуда они? Наверняка, увязались с матерью, работающей в ночную смену. Помощники…
      А за стеклами освещенных окон — яркие лица, счастливые люди. Им чужая боль не видна.
      Сердце мое наполняется болью и тревогой.
      Еду в Хвалынск. Холод, одиночество ночного поезда. Бежит он по рельсам среди тьмы. Трясет путников, как скачущий конь. Судьбу торопит…
      Лег я в два часа, проснулся глубокой ночью. В купе темно. Соседи, с вечера хмельные, крепко спят. Сколько ни вглядывался в циферблат часов в мерцающем свете окна — ничего не мог разглядеть. На сердце неспокойно, чего только не передумал… Как бы я к бате своему полетел сейчас, если бы его можно было вернуть. Всю жизнь так — чужую беду разведу, а свою…
      Не проехать бы. Оделся, набросил шинель и вышел в коридор. Ехать еще полтора часа! Притулился у еле теплой вагонной печки…
      Что в том доме, куда я еду? Как неблагодарен труд врача, от которого требуется решение безнадежной задачи.
      Из тамбура появилась проводница с ведерком, полным угля. Руки и лицо ее вымазаны. Смеется: «Вот, натаскала на станции, пока стояли, теперь чай пить будем!». Темная прядь волос высовывается из-под берета. Глаза лукавые и приветливые. Смеется, и видно, что лет ей — не более 35. Удивительно, как улыбка красит некрасивых женщин. «Что не спите? Я ведь обещала разбудить… Подсаживайтесь ко мне — здесь теплее будет. Да вы врач! (заметила эмблемы в петлицах). По вызову, наверное?»
      Поговорили мы с ней о житье - бытье, о родных местах, о том, что в этом году плохо с картошкой… Немудреная беседа, и человек простой, а за разговором я и не заметил, как успокоился.
      Позже в коридор вышел рослый мужчина с холеным лицом. Драповое пальто, пыжиковая шапка. Породистый подбородок. Я приметил его еще в Саратове. Не взглянув на нас, он отвернулся к окну и простоял до станции в гордом одиночестве… Важное лицо едет в район…
      Поезд пришел вовремя. В 6 утра маленькая станция казалась вымершей. Удивительно: у нас тепло, а здесь мороз и звездное небо.
      Меня встречали. Я спросил: «Как мать?» Ответили: «Очень тяжела».
      Станция далековато от города Хвалынска. Ехали на новом газике. Дорога гравийная, с наледью и выбоинами. Темень сплошная, ни одной встречной фары. Оказалось, что солидный мужчина в пыжиковой шапке едет с нами. На мой вопрос: «По какому делу?» он ответил бодро: «Как поется в песне — поле позвало в дорогу!». Деловито устроившись на сиденье, он проспал всю дорогу. Сошел у гостиницы… Область приехала в район.
      Пока ехали, мне рассказали, что больную уже несколько дней рвет после того, как она поела недоброкачественного мяса. Вот оно что! Обильная рвота и длительное глубокое снижение давления…
      Начался город. Свет фар выхватывал то кусок забора, то стену дома с закрытыми ставнями, то голые ветви деревьев. Посредине улицы — глубокая колея замерзшей грязи. Раннее утро. На улицах ни души. Машина резко останавливается у больших ворот. Начинается работа.
      Большой дом из рубленых бревен. В доме еще спят. В обширной прихожей тепло. На вешалке полно одежды. В красном углу стол и десяток стульев. На столе самовар. В углу на раскладушке спит мальчик. Видно, что семья большая.
      Разбудили сына больной, к которому я ехал. Он вышел ко мне, еще не отойдя от сна, но быстро собрался. В синем спортивном костюме. Крепкий, лицо широкое, спокойное, руки крепкие и теплые. Не молод — на висках сплошь серебро.
      Мы как-то просто и быстро сошлись. Говорить с ним было легко — он хорошо слушал. Я расспросил его о матери. Из его рассказа стало ясно, что пять дней тому назад коллапс у больной был спровоцирован пищевым отравлением, протекавшим с неукротимой рвотой. Госпитализировать больную уже не смогли. Конечно, это могло быть проявлением абдоминальной формы инфаркта миокарда или панкреатита. Необходимо было обследование больной.
      Мать лежала в дальней маленькой комнате с занавешенным окном. В изголовье горела лампа. Лежала она низко. Когда я прощупывал пульс, она проснулась. Узнала сына. Она была очень слабой. Он объяснил, кто я, и мы немного поговорили.
      По словам сына, она была лучше, чем вчера. Лучше ей стало ночью — уменьшилась рвота, но сохранилась тошнота. Впервые за эти дни ей удавалось выпить две-три чайные ложки воды. Болей она не испытывала. Дышала ровно и нечасто, хотя как-то устало и со стоном. Пульс еле прощупывался, но его можно было сосчитать. Давление определялось, но было неэффективным — 80 и 60 мм рт. Ст. Язык сухой. Живот свободно прощупывался, болезненность определялась лишь в правом подреберье. Руки и ноги были холодные и  синюшные.
      После осмотра больной впечатление об обезвоживании и хлоропеническом коллапсе окрепло. Основой помощи должно было стать введение достаточного количества жидкостей, в том числе хлоридов, с целью устранения их опасного дефицита. Накануне, измучившись в поисках вен, больной поставили подключичный катетер, но жидкостей ввели еще немного.
      Состояние больной было крайне тяжелым. Правда, диурез сохранялся, и это обнадеживало.
      Первой пришла терапевт, чуть позже подошел реаниматолог.
      Терапевт, которая все эти дни наблюдала больную, оказалась небольшого росточка сорокалетней женщиной с маленьким лицом и маленькими глазками, один из которых почему-то все время виновато дергался.
       Из разговора стало ясно, что у нее не сложилось определенного мнения о происходившем с больной. Правда, она полагала, что, несмотря на небольшие изменения в боковой стенке (по электрокардиограмме), состояние больной вряд ли было следствием инфаркта миокарда. Она не знала, чем иначе объяснить упорство рвоты и присоединение к ней коллапса и, по-моему, не связывала эти два синдрома.
      Да, очень плохо. Ни единого повторного анализа крови за эти дни (лишь в первый день определение нормальной СОЭ). Отдельные инъекции кордиамина, строфантина, промедола. Введение растворов (несмотря на неукротимую рвоту) только со вчерашнего дня…
     Подсев к старушкам, молчаливо сидевшим возле больной, врач долго следила за медленными каплями полиглюкина, раздражая меня своей бесполезностью, а когда я предложил ей отдохнуть, охотно ушла, так и не вернувшись позже.
      Реаниматолог был молод — 34—35 лет. Светловолосый парень со спокойным, «домашним», располагающим лицом. Глаза вдумчивые. Говорил он немного и неторопливо, но по делу, и хотя двигался медленно, был очень полезен в каждом своем движении…
      Мы продумали с ним программу обследования, возможную в этих условиях, распределили по времени введение жидкостей (полиглюкина, гемодеза, глюкозы, хлоридов) — до 1,5—2 литров в сутки, а также сердечных, сосудистых средств и гормонов.
      Прогноз мы сочли плохим, в последние дни рвота приобретала характер кровавой — гипоксия тканей была глубокой. Однако сегодняшнее утреннее улучшение в состоянии больной, сохранение диуреза и расчет на интенсификацию терапии, казалось нам, внушали слабую надежду. И надеждой этой мы решили жить.
      Привезли свежие растворы. Ввели поляризующую смесь. Подучили ответы по лабораторным анализам, к удивлению не обнаружив в них никакой патологии. Даже количество лейкоцитов в крови не превышало 5000, а СОЭ — 7 мм. Гемоглобин, несмотря на кровавую рвоту, был высоким. На ЭКГ выявились те же изменения, их с некоторым допущением можно было истолковать как мелкоочаговое повреждение. Их выраженность не соответствовала тяжести коллапса. Не появилось подтверждения и в отношении панкреатита.
      Действовали по программе. И больной часам к 11 как будто стало лучше. Прекратилась рвота и исчезла тошнота, окреп пульс. Однако давление по-прежнему еле определялось. Больная несколько успокоилась и как-то даже сказала:
      «Слава Богу, стало полегче». Уменьшили темп введения растворов… И все же тревога не покидала меня. Вот уже и хлориды введены, и рвота прекратилась, а сосуды рефрактерны… Это напоминало старания навернуть болт со стершейся резьбой…
      Еще больше меня беспокоило другое. Несмотря на то, что я с утра не отходил от больной, контакт с ней получался лишь формальным. И не потому, что она была татаркой, родные говорили с ней и по-русски. Она как бы отгородилась от всех, не брала протянутой руки, не принимала руководства, сражалась в одиночку. Я знаю по опыту, что приблизить к себе сердце и разум умирающего человека, поделившись с ним теплом и верой, — это все равно, что раздуть тлеющие угли… Может быть, самое главное — сделать больного участником борьбы. Однако не получалось. Силы ее покидали.
       Мы долго сидели вместе с ее сыном, вспоминали службу, академию. Нас объединяла слабая надежда. За четыре дня, что он провел возле матери, он предельно устал, и мое присутствие приносило ему облегчение. Он рассказал о семье. Кроме него и его жены, здесь находились старик-отец, два брата со своими семьями, более дальние родственники и друзья.
Созвонились с саратовским госпиталем. Попросили прислать к ночи растворы и лекарства. Там, где-то далеко, люди стремились сделать все, что возможно.
      В сущности, дело было поставлено, контролировать его мог бы реаниматолог. Я мог уезжать, выполнив свою задачу консультанта. Поезд на Саратов отходил в 4 вечера. Но уверенности не было, и как-то так получилось, что я незаметно для себя стал частью этой семьи. Я чувствовал, как хотели они, чтобы я остался, и сказал, что сегодня не уеду.
      Видя оживление сына, осторожно разъяснил ему, чтобы он не обольщался достигнутым маленьким успехом. Если с матерью все же случится самое страшное, то не оттого, что с ней, а оттого, что продолжается все это слишком долго для 70-летнего человека. Он понял, огорчился, подошел к матери, посидел возле нее. Она проснулась на минутку, тихонько сказала ему что-то ласковое и, подложив его руку себе под щеку, снова уснула… «Давайте вместе… до конца»,— сказал он мне.
       Он предложил мне прилечь. Я отказался — слишком велико было внутреннее напряжение, чтобы я смог уснуть сейчас. Тогда он попросил дать ему часок соснуть. Так и порешили.
      В обед пришла и немного посидела возле бабушки черноглазая внучка-девятиклассница — дочь младшего сына. Он ушел из своей первой семьи, но девочка к бабушке ходила.
      После уроков из школы вернулся мальчик, которого я видел еще утром, — сын среднего сына. Росточком мал, но в шестом классе. Он вслушивался в разговоры взрослых, при каждом ухудшении в состоянии больной оказывался где-то рядом или сидел возле нее, как маленький старичок.
      В узкой проходной комнате на низкой широкой кровати все это время сидели две-три старухи – в платках и валенках, тихо переговариваясь и молясь. Они не вмешивались в происходящее, но можно было заметить, что их живо интересует все, что происходит у постели больной. Иногда кто-либо из них подходил к ней, присаживался на сундук и неслышно сидел там. Приходили и соседи, и соседские дети. Казалось, что для нас она еще жила, а для них уже уходила…
      Множество разнообразных забот легко на жен братьев — женщин простых и работящих. Старшая — татарка, та, что помоложе, — русская, медсестра. Кипячение шприцев, уход за больной, питание семьи, — все это было в их привычных к работе руках. Стол в прихожей не пустовал, а самовар не выключался — шутка ли сказать, сколько народу заходило с мороза.
      Народу в доме действительно перебывало много, но было как-то очень тихо, всем находилось и место и дело. Все сплотились. Даже сидеть старались вместе, даже молчали вместе.
      За окном на морозном ветру колотились голые ветви деревьев, холод проникал в дом и в души людей, и они словно берегли ускользающее тепло.
      Отец-старик все советовался со мной — не истопить ли пораньше печь, и все хвастался, что дому уже скоро 100 лет, а печь хорошая — он сам переложил ее в 50-м году. И все смотрел на меня, стараясь по моему лицу угадать, что с его старухой.
      За окном мороз, рядом — у занавески тлеет слабая жизнь, а вокруг нее такое тепло, что только бы жить и жить. Семья.
      Младшему и среднему ее сыновьям было по 40—45. Младший работал грузчиком на базе, средний преподавал в техникуме. Озабоченные и усталые, они вместе с тем готовы были что-то сделать, куда-то все исчезали и, возвращаясь с мороза, хлопотали по дому. Они ни о чем не спрашивали меня, но было ясно, что по-своему они ориентируются в происходящем довольно верно. У постели больной делать им было нечего, и они находились как бы на заднем плане. Заметно было, что пару раз прикладывались к стопке, хотя отец строго покрикивал на них: «Охламоны! Мать не велит!» Они не знали, как им быть со мной, о чем говорить, но они всячески старались, чтобы я присел, и отдохнул, и поел.
      Пару раз, намаявшись, я выходил на крыльцо и стоял там, прижавшись щекой к холодному косяку. Стемнело рано. Чистый морозный воздух освежал, и холод быстро забирался под китель. Вокруг было тихо. Темнели ветви деревьев в саду. Из будки, гремя цепью, медленно вылезал пес, ворчал и вертел хвостом. Кормили ли его?
      Хуже больной стало не сразу. Несмотря на постоянную дачу кислорода, усилилась синюха. Изменилось поведение больной, оно приобрело периодичность — короткое возбуждение, когда больная начинала метаться, и на лице ее появлялось выражение страдания, сменялось долгими периодами покоя и сна. Она все еще была в сознании, но перестала просить пить. Пульс стал слабее, и давление еле определялось.
      Усилили темп введения полиглюкина. Послали за реаниматологом. Разбудили старшего сына.
      Коллапс явно углублялся. Промежутки успокоения больной становились все короче. Появилась периодичность дыхания. Больная пожаловалась на удушье, появился кашель, но откашляться она не могла. В легких стали выслушиваться влажные хрипы. Все это быстро нарастало. Уменьшили введение жидкости, струйно ввели коргликон, приподняли больную на подушках. Ей стало чуть лучше, но ненадолго — явления отека легких постепенно увеличивались, и одновременно усиливалась синюшность лица, рук, ног. Больная потеряла сознание. Струйно ввели кордиамин, наложили импровизированные жгуты на бедра…
      Старший сын все торопил и все спрашивал, что бы еще сделать, но, подумав, согласно качал головой. Как родной человек, он все еще надеялся, но как врач сразу трезвел и, замолкая, склонялся над матерью и бережно грел ее холодеющие руки.
      Пока больная еще дышала, а это продолжалось долго, общий строй забот в доме не нарушался. Кипел стерилизатор. Продолжалось введение лекарств. Но уже чаще подходили встревоженные люди, напряженнее становились лица, громче молились старухи.
      Все три сына были рядом: старший – в изголовье, младшие в ногах у матери. Старший сын все гладил ее нежно по лбу и седой пряди, низко склонив к ней голову и шепча какие-то ласковые просьбы. Младшие скорбно смотрели на мать. И когда выражение ее лица менялось при очередном вдохе, им казалось, что она еще что-то хочет сказать.
      Мы с реаниматологом стояли рядом, и, я думаю, испытывали одно и то же сложное чувство: нарастание пустоты и горечи от бессилия подхватить ускользающую жизнь.
      Горе скапливалось в этой тесной комнатке… Усилия превращались в суету.
      Спустя еще 15—20 минут все кончилось. Старший сын погладил лицо матери своей широкой ладонью, закрыл ей плотно глаза и с тихим рыданием ушел в дальнюю комнату, где бы его никто не видел.
      Младшие сыновья, склонившись над спинкой кровати, плакали, сотрясаясь в рыданиях. Для них она умерла только сейчас.
      Женщины переживали тихо, занимая себя какой-то мелкой работой: убирая лекарства, уводя мужчин, молясь.
     Очень страдал мальчик — маленький старичок. Он сначала было рванулся к ней, но остановился и, отойдя к окну, повизгивал там тихонько, и руки его были мокры от слез.
      Отец стоял, как оглушенный, держась рукой за стол и покачиваясь. Я взял его за плечи и увел в горницу, где усадил на стул. А он все как бы оглядывался, как бы спрашивал. И только спустя минуты две, уже позже всех, он вскрикнул и громко зарыдал.
      Никто никого не жалел, не успокаивал. Каждый горевал по-своему, не мешая другим, а может быть, даже не замечая друг друга. Все было просто.
      Я очень боялся за старшего сына. Человек цельной, мужской натуры, прямой и немного резкий, он, мне казалось, должен был быть особенно потрясенным. Но я ошибался, горе его было не внезапным. Спрятав боль, он вышел к столу и занялся распоряжениями — что-то внести, что-то вынести, кого-то послать, составить текст телеграммы родным… Лицо его стало привычно спокойным, движения не торопливыми, говорил он тихо, но четко.
       Только трижды боль его скрутила,  да и то на минутку.  Когда кто-то, очень близкий, позвонил за тысячу километров, и он, справляясь с волнением, говорил в трубку односложно, так, как – будто подавился; когда обнял и прижал к себе мальчонку племянника, преданно смотревшего на него; и когда, прощаясь, мы с ним обнялись. Чужие люди, мы сутки прожили вместе.
      Я уж было собрался ехать на станцию, как открылась дверь и в прихожую с мороза ввалились двое — шофер и лейтенант, привезшие из саратовского госпиталя растворы и лекарства. Люди ехали, не останавливаясь, почти пять часов… Хозяин им просто сказал, что мать уже умерла.
      Приехавших людей усадили за стол, накормили — предстояло возвращаться. Я решил ехать с ними. Выпили мы с братьями, не чокаясь, попрощались и уехали.
       Дорога на Балаково плохая: бугры. Машина грузовая, помотало нас троих в кабине. Слева по борту, за холмистым полем, еле прикрытым снегом, в темной низине угадывалась Волга. После тесной комнаты простор радовал. Но усталость брала свое — ведь я не спал уже сутки. Два часа ночи — дорога пустынная — гнали по 90 км. Через плотину и на город Энгельс. Я все боялся, как бы шофер не заснул за рулем: рассказывал разные истории из жизни и службы.  А из головы не шло пережитое. Чужие люди — чужая боль? Нет. И люди эти, и их боль остались во мне.
Ноябрь 1981г

«Человек создан для счастья,
но счастье не всегда создано для него».
 (В.Г.Короленко)
Посвящается моей дочери
 – Машеньке
АРФИСТКА

      Театр полон. Идет «Холопка». Гастрольная оперетта, билеты в два раза дороже, а ни единого свободного места. Вот тебе и Тамбов!
      После уличной жары прохлада зала приятна. Третий звонок. Появляется дирижер — маленького роста, с густой седой шевелюрой. С достоинством раскланивается, взмахивает маленькими ручками — и спектакль начинается…
      Усаживаюсь в кресле поудобнее. Музыка. Граф Кутайсов в шитом камзоле — ходит как павлин. Вокруг него крепостные девки — актерки. Песни, кутерьма… С головы графа смешно сползает парик. Может быть, так надо. Оперетта есть оперетта.
      Оркестр в яме не уместился — театр драматический. Слева от меня в ложе — контрабас, еще что-то — на коленях, а в глубине — тусклое золото арфы. Скользят белые руки… Нежные струны, душевные струны.
      Граф бесподобен. Завязывается интрига. Андрея Туманского — незаконного сына князя Батурина — собираются женить на парижской певичке, а затем обоих объявить крепостными. Актеры  играют увлеченно, оркестр послушен дирижеру.
      Взгляд мой вновь случайно останавливается на арфе и белокурой головке, прильнувшей к ней. Она очень похожа на мою дочь, но старше. Та же поза, нежная, чуть склоненная головка, внимательные серьезные глаза, плавные движения рук… Грохот сцены уходит куда-то. Так удивительно смотреть на эту женщину, играющую и думающую о чем-то своем среди этой какофонии. Интересен живой процесс творчества.
      Приводя свой план в исполнение, граф с придворными искусно сводят молодых, те открываются друг другу…
      Происходящее на сцене отчего-то уже не захватывает. Поворачиваю голову… Арфистка моя - то за арфу спрячется, и тогда видно лишь ее белокурые волосы, то за струны возьмется, и тогда лицо ее открывается. Взор ее устремлен на дирижера. Белые руки скользят и взлетают. В паузах она то грустно смотрит в зал, то, сопереживая и улыбаясь, — на сцену, то вновь задумается и, словно отрешенная от всего, сольется с арфой…
      На сцене цыганские пляски на бис. Легко скользит каучуково-нежная бестелесная балеринка-кабардиночка. Ослепительная улыбка. Брови как две сабельки…
      Я стараюсь угадать состояние арфистки. Лицо грустное, умное. Смотрит чуть прищурясь, словно изучая и размышляя. Какая прелесть эта женщина! Да она милее и естественнее Холопки! Она и есть то, ради чего я пришел сюда. Кто она? Наверное, замужем за какой-нибудь скрипкой. Гастроли. Чужой город. Дети с матерью остались… А может, нет у нее детей. Да и зачем мне это знать.
      Граф торжествует: молодые объявлены крепостными. Отличный комедийный актер. У него и шпага, в сердцах брошенная об пол, непременно в него вонзается и звенит.
      Иногда мне кажется, что она видит, как я любуюсь ею. И ей это не нравится. «Странный тип, — видимо, думает она. — На сцене сама энергия любви, а он на скромную замужнюю женщину загляделся». И за арфу спрячется. А иногда долгим взглядом ответит, как будто укоряя и сожалея о чем-то. И тогда уж я не могу смотреть на нее и отворачиваюсь к сцене…
      Граф наказан. Молодые ускакали. Последние звуки музыки. Аплодисменты. Дирижер взбирается на сцену, пожимает руки ведущим актерам, кланяется. Занавес.
      Люди заполняют проходы. Подойти к арфистке поближе невозможно. Стою, меня толкают. Оркестранты складывают ноты и инструменты. Она остается в ложе одна. Подвигает тяжелую арфу, бережно накидыает на нее черное покрывало. Устало поправляет волосы и, бросив взгляд в пустеющий зал, скрывается в двери ложи. Гасят люстры.
      Медленно бреду из театра. Вечер. Прохладно. Одинокие звезды — небо еще светло. «Что смотрели?» — спрашивает встречный знакомый. «Арфистку», — отвечаю я.
  Тамбов, Июль 1988 г.

«Нельзя быть ящиком
 письменного стола.
 При всей определенности,
 никакой инициативы»
СПУТНИЦА
(новелла)
     1991 год. В августе-сентябре страна пережила контрреволюционный шабаш: «защиту» Белого дома, похороны «героев», попавших под танк, аресты членов ГКЧП, позорное возвращение из Фороса Горбачева, запрещение компартии, воцарение «главного мясника России». Жизнь пошатнулась. Тем не менее, какие-то процессы в стране по инерции продолжались. В частности, шла подготовка к проведению 2-го Всесоюзного Конгресса пульмонологов, намеченного еще раньше. Он должен был открыться в Челябинске в октябре. Помню, у части организаторов были сомнения: называть ли его Всесоюзным, хотя СССР еще существовал. Готовился к поездке туда и я.
   Для вылета в Челябинск пришлось ехать в Москву. Провожала меня Люся, Она настояла, чтобы взял теплую рубаху, так как на Урале могло быть холодно. В начале октября Москва напоминала встревоженный муравейник. Дорожали продукты, пустели прилавки. Помню, купил пару банок морской  капусты, поскольку ничего другого уже не было. Раньше никогда не ел ее, оказалось довольно вкусно.
     В Челябинск летели втроем: я, профессора В.И.Комаров и В.Г.Новоженов (оба - москвичи, с обоими мне довелось быть в Афганистане еще в 1987 г.). Улетали из Москвы - было тепло, а Челябинск встретил нас холодрыгой. Плащи не грели. Шел дождь, улицы были изрыты траншеями - город готовился к зиме.
   Разместили делегатов в холодной гостинице. В столовой, куда мы ходили через пару кварталов по лужам, кормили плохо. В перерывах между заседаниями народ больше толпился в буфетах, греясь кто коньяком, кто чаем. Там я накоротке познакомился с двумя молодыми врачами из Москвы - докладчицами на каком-то симпозиуме. Знакомство это имело значение в последующем.
   Руководил конгрессом академик А.Г. Чучалин, программа выполнялась исправно, но общая атмосфера была какой-то тревожной. Разговоры в кулуарах были заполнены политикой, и их мотивы не были единодушны: оказалось, что многие, особенно москвичи, давно уже тяготились советской властью и ждали теперь для себя положительных перемен. Запомнились темнота холлов и лестниц, разобщенность людей, снижение эмоционального тонуса научных интересов. Бросалось в глаза отсутствие зарубежных гостей, хотя делегации республик СССР были представлены весьма полно.  Наблюдался четкий контраст с 1-м Конгрессом, проведенным в прошлом году в Киеве, где, несмотря на вылазки украинских националистов, все было организовано прекрасно, было тепло, привлекали внимание активность научного общения и интернациональная солидарность делегатов. А здесь, в  Челябинске, царило ощущение потерянности, такое, которое обычно   охватывает людей после похорон при выходе с кладбища.
   Лишь один день дожди уступили солнцу, и я отправился в город. На трамвае добрался до вокзала. Над площадью возвышался современный вокзал - куб из стекла и бетона, а рядом стояло старое, но крепкое кирпичное двухэтажное здание - бывший вокзал, а ныне - станционное багажное помещение. Шел я именно сюда.
   Дело в том, что в декабре 1942 года, то есть 49 лет тому назад, нашу семью — больную маму и нас, троих мальчишек, — разместили именно в этом' здании. Отец вывозил нас из Петропавловска-Казахстанского, куда мы были эвакуированы еще в 1941 году, и пока он хлопотал о билетах до Москвы, мы лежали на кафельном полу вокзала, прямо на матрацах, которые нам выдали. Свободных лавок не было, по узкому проходу мимо нас шли и шли люди.
   Было холодно. Мама болела туберкулезом, харкала кровью, была очень слабенькой. Если бы отец не добился разрешения забрать нас (а в 1942 г. возвращение из эвакуации было еще запрещено, шла Сталинградская битва), мы бы наверняка погибли. Мне было тогда 8 лет, брату Саше- 6, Вовке - 1.5 года.
   Помню, что рядом с вокзалом стояли воинские эшелоны. Люди бегали за кипятком. Пахло дымом и углем. Лежа на матрацах, мы прятались под одеялом в пальто и шапках. На рынке отец купил большой глиняный горшок топленого масла и посадил меня на этот горшок у двери вокзала, наказав, чтобы я не отлучался, так как это масло для нас, для мамы, было необходимо как жизнь.. В Москву ехали в купе пассажирского поезда долго-долго. Масло довезли.
   Подойдя к вокзалу, я потрогал дверь, возле которой сидел на драгоценном горшке почти 50 лет тому назад. Дверь была тяжеленная, дубовая, за многие годы крашенная-перекрашенная масляной краской. Вошел внутрь — тот же красно-белый кафельный пол. Как все-таки неподвижна жизнь! Чтобы убедиться в этом, нужно было съездить в Челябинск.
   Конгресс закончился, и нас на автобусах повезли в аэропорт. Там я оказался вместе с Инной Григорьевной Даниляк, известным профессором одной из московских клиник, знакомой мне и прежде. У нас были билеты на один и тот же рейс. Там же томились в ожидании отлета и знакомые мне молодые женщины - врачи. Их рейс должен был вылетать позже. Вдруг по радио объявили, что вылет нашего борта отложен, а их самолет полетит раньше нашего. К тому времени мы уже чертовски замерзли и устали, и эта новость просто убила нас. Инна Григорьевна оказалась очень деятельной и предложила пойти в здание Управления  аэропортом, прямо к летчикам. Нам повезло: к нам вышел командир того самолета, на который уже объявили посадку. Я был в военной форме. Стали его просить взять нас. Наверное, ему стало жаль двух измученных, уже немолодых профессоров-медиков, и он великодушно распорядился поменять нам билеты, что-то написал на бумажке и велел идти к накопителю. Какое счастье!
   В салоне самолета мест не было. Пока мы стояли в ожидании, я заметил двух моих молодых знакомых, на лицах у них читалось удивление: ведь мы же должны были остаться. На приставном кресле, на первом ряду, сидел сам академик Чучалин.  Мы, было, замешкались, но тут подошел командир и повел нас прямо в кабину. Там он усадил нас рядом на откидные стулья и мы, еще не веря себе, почувствовали, что счастье продолжается. Летчики и штурман деловито, не торопясь, располагались на своих местах, включали тумблеры, проверяли приборы. Самолет вырулил на взлетную полосу и, взревев, взлетел над Челябинском.
    В кабине было спокойно, мирно мигали лампочки на приборах, общий свет был приглушен. Летчики иногда негромко переговаривались, за занавеской трудились бортпроводницы. Самолет гудел, временами подрагивал, но в целом летел ровно. За стеклами кабины царила темнота. С Инной Григорьевной мы тихонько обменивались впечатлениями.
   Как-то, командир, сидевший за штурвалом, позвал нас к своему креслу и позволил взглянуть вниз, на землю. В черноте ночи сверкал огнями город, похожий на золотой орден. Красота неописуемая! «Златоуст» с удовольствием пояснил он. Командир был очень доброжелателен к нам, успокаивал какой-то своей надежностью, так как был похож на артиста Никоненко, такой же крепыш, ладный в своей летной тужурке. Хотя я в шестидесятые годы семь лет служил врачом в парашютном полку и десятки раз вместе с личным составом медпункта прыгал с самолетов, но в кабине летчиков ни разу не был. Так что все здесь мне было в новинку.
   Примерно через час у летчиков наступило время ужина: стюардесса каждому принесла на подносе тарелку яичницы с котлетами, кофе и хлеб. Не бросая дела, они дружно принялись за трапезу. В кабине вкусно запахло. Когда тарелки были унесены, командир тихо отдал распоряжение стюардессе накормить и нас. Какая сказочная деликатность! Распоряжение тотчас же было исполнено. Мы не отказывались. Яичница и котлеты и особенно кофе существенно улучшили наше состояние, вызвав даже некоторую эйфорию. Мы благодарили. Ощущение счастья продолжалось!
   Летчики оживились - приближалась посадка. Вот уже видна посадочная полоса. Мягко приземляемся. Самолет подруливает к аэровокзалу, и мы первыми, вместе с экипажем, выходим на трап и спускаемся на землю. Москва!
   В аэровокзале полно встречающих. Время около 12 ночи. Инну Григорьевну встречает сын. Объятья, обо мне забывают. Выхожу из дверей на площадь. Дождь, холодно. Мимо бегут знакомые врачи, я устремляюсь за ними. Одну из них встречает родственник. Видя, что на заднем сидении есть свободное место, я прошу взять меня до метро, так как иначе застряну здесь до утра. Согласие получено, и я втискиваюсь третьим. Машина мчится по шоссе. Счастье продолжается!
   Моей соседке по машине тоже нужно было успеть попасть в метро до часу ночи, позже вход в него прекращался. Подъезжаем к метро без десяти час. Сбегаем к платформе и вскакиваем в вагон. В вагоне, да, наверное, и во всем составе, никого, кроме нас. Радуемся нашему успеху. Выясняется, что ей до станции Планерной, а мне по той же ветке, на остановку ближе, до Сходненской, то есть ехать нам вместе не меньше часа. Это удивляет и радует. Сидим рядом, я все больше говорю, она все больше молчит. Небольшого роста, сероглазая, русоволосая, в осеннем пальто, на шее нарядный шарфик, на ногах туфельки. Лицо доброе, глаза внимательные. Кого-то она мне все время напоминает.
    Помню, что рассказывал ей о Саратове, о Кабуле, о Спитаке, где мне пришлось побывать в 1987-1989 годах. Рассказывал о семье, о посещении вокзала в Челябинске и встрече с военным детством. Мне казалось, что ей было интересно. Со станции Горьковской перешли на Пушкинскую. И там народу почти не было, и ехали мы вновь в вагоне одни. Она рассказала, что работает врачом в поликлинике, пишет кандидатскую диссертацию. Ей было, по-видимому, не более 30 лет (а дочери моей — 36, а сыну - 31!). Удивительно было - целый час мчаться под Москвой с ее юго-запада на северо-запад, то есть почти поперек! Удивительно было и то, что когда 90% жителей громадного города спали, мы, находясь под ними глубоко под землей, бодрствовали. Не скрою: девушка была очень милой. Говорить с ней в гремящем вагоне было трудно, пожалуй, только во время остановок. Приходилось - чуть ли не орать. Неожиданно объявили Сходненскую. Оставалось 3-4 минуты. Я испугался потерять ее навсегда и в огорчении попросил у нее адрес. Она успела написать его на клочке бумаги. Мелькнула мысль: проводить ее до станции Планерной и, может быть, до дома. К тому же было уже 2 часа ночи, и ее по дороге могла ожидать опасность. Но я не решился. Да и она мне этого не предложила. Поезд остановился, двери вагона открылись, я вышел и смотрел на нее, пока лицо ее не скрылось из виду.
  Вышел из метро и по безлюдным дворам быстро добежал до улицы Свободы. Тогда мне было 58 лет, и я еще бегал. Открыла мне дверь тетя Валюша, накормила. Я был так счастлив и переполнен впечатлениями прошедшего дня, что не мог ни рассказывать ей о пережитом, ни заснуть. Однако через полчаса спал как убитый.
   Проснулся я поздно и долго размышлял над вчерашним посещением сказки. Что со мной приключилось? Поражало удачное разрешение вчерашних сложных и опасных обстоятельств. После мрачного стылого Челябинска меня от радости как бы понесло. Конечно, хорошо, что со мной в метро ехала не старуха. Наверное, у нее я бы адреса не попросил. Подумал, что пройдет время и все образуется, даже сказки в конце концов забываются.
    Днем мы съездили с тетей Валюшей к Белому Дому, где еще месяц назад пировала победу контрреволюция. Мы обошли его вокруг. Я был здесь впервые. Ничто не привлекало внимания. Никаких следов его «героической защиты». Дом как дом. Но, судя по виду москвичей, по магазинам, становилось ясным, что отрицательные перемены произошли даже за неделю, что меня не было. Обывателей стало больше. Выросли цены, опустели прилавки, и это осенью-то!
   В московском Кремле еще шевелился безвластный Горбачев. Запрещенная компартия лежала в руинах, а ее члены тысячами сдавали партийные билеты. К власти приходили вчерашние работники ЦК, заведующие кафедрами научного коммунизма и прочие перерожденцы первой волны. В Матросской тишине сидели узники - члены ГКЧП. Обстановка была гнетущей. Страны не стало. Но именно тогда я особенно отчетливо понял, что даже в очень трудные времена простые люди остаются людьми.
    В разгар Сталинградской битвы моего отца - начальника производства снарядного завода в Москве — с разрешения командования отправляют в Казахстан для того, чтобы он вывез семью, и железнодорожники помогают ему в этом, несмотря на все запреты того страшного времени.
    Уставших профессоров, застрявших в челябинском аэропорту, летчик командир борта - почти без просьб, только взглянув, забирает в кабину самолета, что, наверное, не полагалось делать. При этом он был очень доволен, что сделал доброе дело.   
   Два очень разных и совершенно незнакомых человека — молоденькая врач и пожилой профессор провели вдвоем 1,5 часа в вагоне метро, проехав под землей всю Москву и подарив друг другу радость общения и горечь расставания, как если бы они побывали во дворце, на балу, в сказке про Золушку. Даже адрес остался на память как хрустальный башмачок!
  Люди остаются людьми, какой бы черной ни была окружающая их действительность.
       Вечером того же дня, я уехал в Саратов. Ночью, лежа в купе поезда и наблюдая за бликами, скользящими по потолку, я размышлял о том, как накануне действительно попал с корабля на бал, И вдруг меня осенило, что русоволосая девушка в скромном пальтишке - незнакомка в вагоне метро - ни кто иная, как моя Люся 30 лет тому назад! От неожиданности я даже сел. Все совпадало и объясняло, почему я не испытываю никаких угрызений совести. К счастью или несчастью, но мне всю мою жизнь нравились только те женщины, которые были похожи на мою жену. Конечно, от такого объяснения стало немного обидно. Оказалось, что в сказочном королевстве я не принц, а только король. Помните его слова: «Никакие связи не смогут сделать ножку маленькой, а душу - большой!» Наверное, и принц есть, только мы о нем ничего не знаем.
    Дома меня очень ждали.   
    Постскриптум.
   Годы шли своей чередой. Власть видоизменилась, но осталась столь же антинародной. Борьба продолжается, это неизбежно. Свое профессиональное и литературное творчество мне удалось сохранить. Многое сделано, хотя и не все, что хотелось бы. Теперь уже дети лидируют, и внуки становятся на ноги.
   Лет через десять после поездки в Челябинск я вспомнил об адресе, данном мне моей случайной спутницей. Огонек памяти жил во мне и раньше, но именно как огонек, однако, согласитесь, возвращаться в полузабытую сказку, даже если ее участники установлены, было немного страшновато. Но я все же написал ей, напомнив о совместном романтическом путешествии. Послал свои книжки, в том числе рассказы. Она ответила быстро, взволнованно и благодарно. Она тоже помнила о нашем удивительном подземном путешествии. Прислала свои научные работы. Оказалось, что она физиотерапевт, доктор наук, работает в крупном научном Центре в Москве. Ей всего 45-47 лет. Она - на взлете, и это прекрасно. Несмотря на ее письма, я мало знаю о ней. Надо бы встретиться, хотя я и так, в сущности, вижу ее каждый день.
    Для врача, близкого к больным людям и к ученикам, его работа и жизнь, даже в нынешнем ущербном мире, кажутся более светлыми, чем для обычных людей. Но очень важно знать, что в государстве торжествующих лавочников - по-прежнему живут, как и моя знакомая, как и всю жизнь, знакомая мне моя жена, простые честные люди, работающие для людей. Время уносит память, я уже не очень хорошо помню лицо моей спутницы (а имя её Ирина Николаевна, сокращенно, Ир.Ник.), но, судя по ее письмам, она мало изменилась и кажется мне по-прежнему родниковой струйкой, журчащей по камешкам: ир-ник, ир-ник, ир-ник... И это уже быль. А Вы могли бы сделать сказку былью?!    Жизнь продолжается, жалко только, что мчится она, как поезд в метро.
Ноябрь 2007 года, г. Саратов.
               
                «Многие говорят, чтобы говорить,
немногие, чтобы о чём-то сказать». (Авт.)

НА ПРОЖЕКТОРНОМ ЗАВОДЕ
(очерк)
       Закончилась учеба в 7-м классе. Это было в 1947-м году. Учился я в Москве, в Измайлово. Мне дали похвальную грамоту. Но на выпускной вечер я пойти не смог. Причина была та же: в семье не было денег, и я не мог внести взнос. Было очень обидно. Но делать было  нечего.
      Вскоре отец устроил меня на Прожекторный завод, где у него было много знакомых инженеров. Завод располагался на шоссе Энтузиастов.  Направили меня в конструкторское бюро, там, в громадной комнате за кульманами, трудились до десятка инженеров. Дали мне втулку с заданием сделать ее чертеж в трех проекциях. Я старался, но получалось топорно.
      Все здесь было для меня интересно, но особенно жадно я вглядывался в жизнь завода, с удовольствием ходил по цехам, выполняя отдельные курьерские поручения. Чертить же мне не очень нравилось, хотя я видел, какие чертежные шедевры выходили из-под рук взрослых мастеров. Поражали меня их необыкновенная сосредоточенность и терпение в работе над ватманами. В  конструкторском бюро всегда стояла тишина.
     Относились ко мне хорошо, по-отечески, работать особенно не заставляли. Мне нравилось в обеденный перерыв вместе с ними есть свой небольшой завтрак (кашу из обжаренной муки с хлебом), запивая чаем, который заваривался для всех. Завтрак  перед уходом на работу мне давали дома. Кашу почему-то называли «кашей Маро». Правда, очень трудно было дождаться этого перерыва, так хотелось  есть, а одному есть было неудобно.
      В перерывах между маленькими чертежными заданиями я бегал в заводскую библиотеку, благо она располагалась на этом же этаже, забирался в глубокие кожаные кресла и, забывая обо всем, читал книги Жюля Верна, Фенимора Купера, Майн Рида, Марка Твена. Сотрудники конструкторского бюро снисходительно и ласково посмеивались над моим увлечением, предлагая мне рассказывать о прочитанном, и я с удовольствием делился впечатлениями. Здесь от меня для них было больше пользы, чем от черчения и затачивания карандашей. Отцу, который иногда забегал на завод, они меня хвалили. Я был очень горд тем, что самостоятельно зарабатываю деньги. Так продолжалось целых два месяца  - все лето. А братья Саша и Володя были в заводском пионерском лагере под Москвой.
       Осенью мне пришла повестка с завода о  получении заработной платы. Пришлось съездить в заводскую бухгалтерию. Заработанные 50 рублей отдал матери. В своей дальнейшей жизни я очень обязан этой прививке уважения к труду и принадлежности к рабочему классу. И отцу – тоже.
Саратов, 2009 г.

 «Символ Веры поселен на небесах, 
 нужно небеса поселить в себе».
(Прихожанка, г. Выборг)
 ИИСУС  ХРИСТОС
      Прошлое манит. В нем ответ на многие сомнения. Прочел замечательную книгу Александра Меня «Сын человеческий”. И – «утонул» в садах Назарета…
Маленьким ребёнком я был крещен своей бабушкой Аграфеной Семеновной, но до взрослых лет никогда, казалось, не приближался к мыслям о Боге и тем более о церкви. Но теперь я думаю, что это было не совсем так.
   В памяти всплывает воспоминание о разбитой, ободранной церкви где-то в деревне под Москвой, куда летом 1943 года нас, заводских ребятишек, вывезли на отдых. Даже такая церковь была высокой и красивой посреди тёмных деревянных изб. У нее было женское естество. Ей, молчаливой, было как бы неловко за свою наготу и заброшенность. И она, сторонясь людей, смотрела на них с укором.
   Вспомнилось, как в конце августа 1946 года пошли в церковь на Ваганьковском кладбище, где только что похоронили мою маму. Пошли с женщиной, которую отец вскоре взял в жены. Эта простая женщина, ставшая потом для нас троих оставшихся мальчишек новой матерью, так ласково и нежно приняла мое раннее хрупкое мальчишеское горе, что с этого момента и усыновила. И с этой лаской, которая пролилась на нас в то тяжелое время, соединились печальная музыка храма, мерцание свечей, запах ладана, лики святых. Мне всегда потом было совестно, что многие годы ей, нашей новой маме, уже старенькой, приходилось молиться тайком от нас, молодых и сильных, перед иконками на кухонной полке. Иконки стоят и сейчас.
   Помню прекрасную, видную за многие километры, церковь в деревне под Иркутском по дороге к Александровскому централу. Церковь была загажена, железные ворота скрипели. Непонятно было, чем же она, эта красавица, простоявшая более 170 лет, заслужила такое забвение. Рядом находилась заброшенная могила декабриста Сергея Муравьева-Апостола.
    Помню пение капеллы в Андреевском соборе в Киеве, самом светлом и изящном из виденных мной православных соборов.
     Все это я вспомнил, читая книгу Меня. Впервые передо мной встал образ Христа-человека. Но возникали и противоречия. Нуждаясь в Боге, как в источнике добра, я, должен признаться, не находил в себе потребности в посещении церкви как учреждении культа. Более того, сами священники вызывали у меня неприязнь своей претензией на занятость и некую значительность, которая ассоциировалась ими с Богом при их очевидной собственной малости. Конечно, в их службе в этой конторе особого свойства было нелегкое, очень регламентированное правилами бремя обслуживания прихожан. Многим людям все это было нужно. Но я не видел среди них образцы служения и глубокой веры. Убранство видел, а веры – нет. Чем богаче была церковь, тем роскошнее одежды, а больше ли веры? Все это уважения и потребности общаться с ними не вызывало. Сама претензия на особенное, кого бы это ни касалось, ложна, свойственна фарисеям – хранителям формы, а не сути. Во всяком случае, я бы не поручил этой конторе ничего из того, что мне представляется духовным в себе. Если полагать, что всем лучшим я обязан Богу, пусть данным мне через моих учителей, мне проще, естественнее иметь с ним непосредственный диалог…
   Церковная контора. Мне запомнилось посещение католического собора во Львове в марте 1975 года. Запомнились скульптуры и прекрасная живопись икон. Глаза Марии долго не отпускали меня, завораживая и волнуя своим сходством с моей мамой. И сейчас вижу, как на мокром полу при входе в храм распласталась старушка в мольбе и глубокой вере. Для неё назначение храма и вера были неразделимы. Это потрясало. Но помню и то, как отпускал грехи, выслушивая кратко исповеди с обеих сторон исповедальни, жирный, рыжий, в наспех надетой рясе, чуть ли не ковыряющий в зубах священник. Ждали его долго человек 30, а отпустил он их, приняв дары, минут за 20, что-то односложное ответив торопящимся выразить ему каждый свое, такое интимное, такое разное, такое больное. Врач на амбулаторном приеме не в состоянии работать таким скоростным и абсолютно безбожным способом. Я видел все это из-за колонны, находясь среди строительных лесов, напротив этого ремесленника. Распластанная старушка и этот “носитель” рясы…
    Кто же Иисус Христос – человек? По А. Меню, – выходец из бедноты и защитник бедных, революционер в области человеческой и социальной этики, говоривший людям об их более высоком предназначении, не используемом ими, требовавший от них осмысленного служения главному – любви, добру. Он был революционер духа, предлагавший людям живую веру, когда бы законы и книги не управляли их сердцами, а использовались ими. В идеальном случае человек становился подобным Богу, и сам Христос призывал к этому идеалу. Но это, и это было условием, не давало такому человеку преимуществ, не составляло богатства, не позволяло ему обязывать других, но делало его источником веры для других, учителем, примером.
    Христос был интернационалистом – он не делал различий между людьми разных национальностей и мест проживания. Более того, он избегал проповедовать в родном ему Назарете, так как именно здесь, в своем отечестве, он, к его сожалению, не мог рассчитывать на понимание своего учения.
   Гибель за идею (или во спасение другого человека) – крайний вариант доказательства или проявления любви. Иисус не призывал к этому, и сам как человек боялся этого, но пошел на смерть ради людей, поскольку не мог иначе выполнить свое предназначение. До последнего часа, зная решённость исхода, он, тем не менее, молил отца своего об избавлении. Решение о мученической смерти не определялось успешностью его контактов с людьми (непосредственного успеха они не имели, он был сенсацией, был удивлением, но понят не был). Его пребывание на Земле было заведомо предельным. Он как комета пролетел вблизи земли и людей, поразил всех живых, показал им высокое небо, позвал и исчез.
    Люди потянулись за этой новой, неведомой живой верой в добро, в лучшее, сплотились, чтобы не утратить хотя бы память об этом. Одной из форм памяти явилось создание в последующем апостольской христианской церкви. Однако церковь постепенно стала приобретать самодовлеющее значение, настолько, что стала тяжелее веры. Ока вынуждена обслуживать не только веру, но и самоё себя, а иногда только самоё себя (церковь и государство, церковь и политика). Вряд ли все это имеет отношение к Иисусу Христу. Он пользовался храмами того времени (синагогами) и приемами церкви (талмуды, притчи, иносказания), но в наибольшей степени проявлял себя, просто беседуя с людьми и жалея их. И молился где-нибудь в тишине и одиночестве, уходя в горы или глубину сада. Часто он дарил себя бедным, тратил себя для них только за проявления искренности и веры в него.
   Он любил свою мать, родных, был среди них незаметным, своим человеком, но он был очень одинок. По-настоящему он был близок, наверное, только со своим божественным отцом. Он скучал по нему, молился, обращаясь к нему наедине, и получал поддержку (как бы сейчас оказали, подпитку). Сея семена любви, он сам нуждался в любви, получая от людей лишь крохи. Но он не нагибался за подаянием, не удовлетворялся малым. Среди многих суждений о Христе поразительна запись, оставленная Наполеоном во время его пребывания на о. Святой Елены: “Христос хочет любви человека. Это значит, Он хочет того, что с величайшим трудом можно получить от мира, чего напрасно требует мудрец от нескольких друзей, отец от своих детей, супруга – от своего мужа, брат от брата, словом, Христос хочет сердца; этого он хочет для Себя и достигает этого совершенно беспредельно… Лишь одному Ему удалось возвысить человеческое сердце к невидимому – до пожертвования временным, и при помощи этого средства Он связал небо и землю”.
    Конечно, он страдал. Очень терпел от людей, но еще больше, чем терпел, любил их. Пробиваясь как через заросли сквозь непонимание, он делал добро неустанно, исступленно, зная, сколько ему отпущено жить на земле. Зачем нужно было ему оставлять землю? Люди его не стоили (“не мечите бисера перед свиньями”)? Может быть, нужно было только искорку бросить – искорку надежды? Надежды, что пройдет время, и люди сравняются с ним по своей духовной сути и, приди он вновь, он не будет так одинок. И будет нужен им живой. Когда говорят о его возвращении (пришествии), почему-то в наименьшей степени задумываются о том, а не рано ли ему возвращаться, ведь сделать это он, как Бог, может всегда. Но к кому приходить-то?! Ведь вновь придется мучиться на кресте. Бог мог бы сделать людей лучше и без них. Но не хочет. Значит, для чего-то нужно, чтобы они сами приблизились к   нему: “душа должна трудиться и день, и ночь, и день,  и ночь”.
   Я никогда не молился в церкви, но обращался к Богу, когда в беде уже не к кому было обратиться. И тогда, когда остался без мамы, а со мной были еще два братика, и тогда, когда меня оставил друг, а я был не один, то есть как бы не только для себя; и тогда, когда сверял себя с чем-то лучшим в себе же, так как  был уверен, что если есть во мне это лучшее, это и есть Бог во мне.
    Думаю, что нам в этой жизни дано приблизиться к Богу, накапливая его в себе. Бог – это добро как минимум, любовь как максимум. И то и другое имеет определяющее свойство – отдавать. Если, отдавая, одаривая, ты счастлив, то это и есть одобрение Бога. Это не у всех получается. И поэтому по-настоящему счастливых немного. Причем здесь все равны, можно иметь мало, но отдавать последнюю рубашку. А с тех, кто много может, просто больше спрос. Я – счастливый человек, в том смысле, что мне жить только для себя – неинтересно, а для других – радостно, в том смысле, что я учета сделанному не веду и делаю это безотчетно, словно по чьей-то воле, как если бы я был обречен на доброту. Исключения из этого правила бывают редко, с ними связаны угрызения совести, и эти случаи воспринимаются как перебои в нормальной работе сердца. Я счастлив еще и потому, что пока мне удается быть счастливым.
   По-настоящему я ненавидел и ненавижу фашизм и предательство в их различных формах. Я знаю, что у ненависти, как и у любви, нет предела. И это те проделки сатаны, рождающего зло, это само зло, с которым боролся и Христос. Возненавидеть или – проклясть – это как если бы провести в душе резкую черту, отделяющую тебя от откровенного наступательного зла, это вынесение внутренним нравственным судом приговора, который обжалованию не подлежит.
    Когда-то, это было сразу после окончания войны, уходя из больницы от мамы и, зная, что она теперь уже точно умрет, рыдая в больничном сквере, я поклялся: сколько буду жить, столько буду уничтожать фашизм, убивший ее. Было мне тогда – 13 лет. В последние годы это чувство во все большей степени связывается во мне с государственным фашизмом, планомерно и беспощадно уничтожающим рабочих, крестьян и солдат моей Родины, чего не смог сделать даже Гитлер.
   Народ, большой, больше кучки предателей, захватившей власть, есть еще возможность сеять добро, правду, отдавать себя делу, делать счастливыми других. Я – в ладу с моим Богом.
   Нигде в Евангелии не описано, что Христос радовался. Он был сконцентрирован на духовном творчестве настолько, что сделанное, то, что радовало и изумляло людей, становилось для него не столько источником удовлетворения, сколько дополнительным стимулом к продолжению творчества. Вся человеческая история Христа – это история сеятеля, труженика, не успевшего увидеть плодов своего труда. Безрадостность восприятия праздников и большая адекватность восприятия радости как возможности продолжения борьбы свойственны многим творческим людям, и не нужно думать, что я поднимаю себя до уровня Бога. Человеческое может и должно быть проникнуто божьим. В этом и была цель Христа.
   Христос взорвал свое время. Он был революционер. Он разрушал темницы души,  огорчался и гневался, как сказано в Евангелии, видя жадность, несправедливость, болезни, ложь торговцев, загадивших места, святые для людей. Он изгонял их из Храма. Этот мусор мешал ему, и он гневался. Как Бог, он мог бы уничтожить все это, но, наверное, для него важнее было, чтобы люди когда-нибудь смогли сделать это сами – и в себе каждом, и в обществе в целом.
       Ленину, коммунистам была свойственна та же неудовлетворенность, и они хотели дать людям больше справедливости, но если Христос только ставил эти задачи, то они решали их, но не для всех, а только в отношении угнетенных. “Нравственно только то, что служит интересам рабочего класса”, – так говорил Ленин. Христос не связывал себя решением даже вопиющих социальных противоречий своего времени, хотя народ ждал от него имению этого, полагая, что он – царь бедных и спасет их. Он не оправдал их ожиданий. Он как бы перескакивал через все это, видя решение всех проблем в этической плоскости, касающейся не только бедных, но всех вообще. Любовь вместо борьбы, практически уход от борьбы.       Видимо, он полагал, что устранение одного конкретного зла породит другое зло, и так будет без конца. А может быть, он не решился, так как это означало бы насилие. И хотя его окружало насилие (как и Ленина) и сам он стал жертвой насилия, он – в отличие от Ленина – не решился. Ведь те, кто к угнетенному большинству не принадлежал, тоже были людьми. И потом, если насилие, где его необходимая мера и кто ее определит? Ведь если она будет нарушена, это породит новую несправедливость. В жизни так и произошло: большевики превысили меру насилия, необходимую для решения справедливых целей, и породили зло. Удивительно: и тот и другой одного горя народного нахлебались, а пошли разными дорогами.
      Сейчас церквей стало больше, а веры меньше. Внешнее вытеснило внутреннее. Пожертвования на храмы уравновешивают распоряжения о массовых расстрелах. И вовсе не святых руководителей церкви это устраивает. Люди в государстве вымирают, церковь молчит. Пусть вымирают, лишь бы был мир между богатыми и бедными, между красными и белыми, между угодной ей властью и по праздникам любимым народом… Церковь и то, что рядом с ней, окружены торговцами. Церковь освящает все, что угодно: от ларьков до университетов, от армейских казарм до вокзальных перронов.
   Культ наживы, жизни для себя – процветает, вытесняя товарищество, коллективизм, радость общения и познания, радость дарения и служения. Духовность строителя, творца, мастера несовместима с господствующей ныне практикой разрушения, прожигания жизни, глумления, эгоизма, безделья. Те, что у власти сейчас, – вчерашние фарисеи коммунистической веры, разоблачаемые самой жизнью, а на самом деле и вчера и сегодня — торговцы, которым не место в Храме людей труда.
      Церковь утрачивает монополию права веры в Бога. Без церкви, ее атрибутики это получается чище. Подкрашивая купола, она ветшает изнутри. Я уже и не говорю о еще более театральной католической церкви. Но я, разумеется, никому не навязываю своих представлений.
   Есть и другая сторона. Это то, что за чертой чувственного опыта, – или состояние транса, экстаза, фантазии, или нечто еще не познанное, находящееся вне разума, хотя и не вне чувства. Это область чистой веры. Благословен тот, кто так верит. Сам бы я хотел быть частицей Христа здесь, в реальной жизни, пока могу жить пусть даже по его незримой подсказке мне.
   Христос знал, что Иуда его предаст, еще до того, как об этом тот успел подумать. Что, по сценарию так было положено? Но если гибель Христа была предрешена еще до его опыта работы среди людей, то предательство Иуды вряд ли было столь же генетически детерминированным. Тогда отчего же? Видимо, сыграла роль необычайная проницательность Христа, который разглядел в этом самом эмоциональном, своем последователе и самого нестойкого. Возможно, и то, и другое в Иуде было искренним, и дело было не в 30 серебрениках. Такие люди встречаются и в обычной жизни. Ведь повесился же Иуда, раскаявшись в содеянном, значит, не был он закоренелым предателем.  Тем не менее, свое черное дело он сделал.
   Как не хватило коммунистам этой проницательности и нравственности, чтобы в своей среде разглядеть известных всем предателей! Иудушек помельче пруд пруди, и все они, предав Мечту, тотчас же вытерли о нее ноги и погрязли в поисках личного благополучия Коммунистический храм, особенно его “поднебесье”, нужно систематически вычищать, так, как это сделал разгневанный Христос с храмом божьим.
       Иисус Христос – революционер рубежа нового времени, независимо от толкований и веры в его божественность. Он опрокинул суть веры Старого завета, и особенно ее формы. И хотя он не призывал к изменениям условий угнетения своего народа (римская оккупация, социальная несправедливость) и был как бы выше этого, тем не менее, сам он жил, работал и умер среди бедных. И бедными был оплакан, и в памяти бедных был сохранен на века. Он жалел бедных и несчастных и издевался над богатством, но к борьбе со злом не призывал, полагая, видимо, что заблудших и виновных все равно может спасти только любовь, а не кара земная. Кто знает, может быть, изменить духовную направленность жизни людей – это гораздо больше традиционных форм революционности. Но как от Ленина нельзя требовать гуманности к врагам рабочего класса, так нельзя требовать и от Иисуса Христа политической революционности.
   Иисус шел на смерть и нес свой крест до конца не только потому, что так было предназначено ему, не только потому, что это было доказательством его служения человечеству, но и потому, что он был не способен изменить самому себе. А сколько коммунистов шли на расстрел по этой же причине?!
     Бог с бескорыстными, с теми,  кто не изменяет своим убеждениям и своей Родине.
Ленинград, 2000 г.

Из тысячи кроликов
 нельзя сложить одну лошадь»
CРЕДНЯЯ АЗИЯ
(Восьмидесятые-девяностые годы)
Андижан
     Март 1985 г. Поездка в Андижан. Места малознакомые. До этого мне приходилось бывать только в Ташкенте. Стараюсь воспринимать увиденное и услышанное непредвзято.
      Южнее Илецка (Казахстан) бескрайние степи. Март, а здесь вдоль насыпи и дальше, сколько глаз хватает, поля мака. На полустанках выскакиваем из вагона и рвём его тут же на букеты. Только мак – других цветов ещё нет.
      По пути к Андижану – Бухара, Коканд. В Андижане – медицинский институт. Предстоит работа на военной кафедре по набору из здешних студентов  слушателей нашего Саратовского Военно-медицинского факультета.
      Главное на Востоке – торговля, рынки. Вот и здесь, магазины ломятся от товаров, но покупателей мало. Республика хлопка, особенно много тканей. Рынок – горы орехов, яблок, груш, граната, но и здесь покупателей нет: продавцы и фрукты. Всё дорого. Только к столу, только для гостя, для больного человека. Цены высоки и неподвижны, потому, что продают перекупщики, лишённые права широкой инициативы, а колхозники – производители – в селах. Настоящей торговли нет, нет знаменитого восточного базара, нет острой реакции.
      Живу в гостинице. Вокруг – сады ветвистых деревьев без листьев, но с крупными розовыми цветами – цветёт абрикос. Красота! Много хожу по городу.
      Встал рано утром. С высоты гостиничного этажа хорошо виден ближний аул. Прохладно. Над чёрными дворами и стволами деревьев в застывшей тишине в голубом сиянии плывёт луна.
       С восходом солнца в номере зазвонил будильник, и в ту же минуту закукарекал соседний петух.
      На центральной городской площади – чайхана. Здесь одни и те же люди, определённый круг людей и потребностей. Сейчас меньше, чем в прежние времена – поясняет мой спутник – преподаватель военной кафедры. Мужчина, какой бы низкий пост он ни занимает, дома у себя единовластен и высокопоставлен. Жена – домашний раб. Дети – исполнители воли и источник радости. Жена – только дома, а мужчина домой лишь заходит, а большую часть времени находится на работе или проводит с друзьями на улице, в чайхане. И так до поздней ночи. Не жизнь, а какое-то мужское пиршество.
        Опускается вечерняя дымка. Тускнеет голубое небо. Возле гостиниц, кинотеатров и рынков загораются уличные светильники. Оживают после дневной жары чайханы, лавчонки, бары. Шипят шашлыки, жарится рыба, высятся горы лепешек, чуреков, льётся пиво, дымится в пиалах и чайниках зелёный чай. Собираются посетители, одетые преимущественно в чёрную мятую одежду, в тюбетейках, небритые. 
     Рассаживаются за столиками на помостах и подолгу сидят там. Играет тихая восточная музыка. Тихая беседа временами начинает прерываться громкими спорами. Время идет, дым с жаровен растворяется в ночном небе, люди разбредаются по домам. И так изо дня в день. Для многих так проходит вся жизнь. Что это? Нужно ли это? Может быть, это медлительное течение угасающего дня – образ, в сущности, прожитой жизни. Во всяком случае, им так нужно. А мы, у себя в России, и в 70-летнем возрасте даже глубокой ночью всё норовим делать с утренней свежестью, насилуя волю природы.
      И ведь, что удивительно: в сотне километров Афганистан, где уже 5 лет идет война, гибнут люди, а здесь – тихое царство. Но здешние люди говорят, что многое меняется. Прежде узбека в армию провожали как покойника. Плакали, рвали на себе волосы, даже умирали с горя, а теперь это – торжественное событие, собирается вся махаля, это толпа людей, ряды машин, это плов в домах и праздник.
      Познакомился с преподавателем военной кафедры майором запаса по имени Иркин, татарином по национальности. Узнал от него много необычного. Прежде всего, об участии татар в революционных преобразованиях в Средней Азии. Отец Иркина, выпускник Высшей Духовной муссаватистской семинарии в Татарстане, еще студентом, познакомился с Тукаем, татарским Пушкиным. Отказались от религиозных догм и приобщились к делу революции. В 1918-м году группа татар жила в московском Кремле. Они встречались с Ворошилоаым, Сталиным, мимолётно даже с Лениным. Группа сколачивалась для отправки в Ходжентский центр с целью внедрения там современных агрономических технологий. Русских здешнее население не приняло бы, нужны были мусульмане. Советская власть выделила для приехавших работников бывший ханский дворец. Пригодилась религиозная грамотность отца. Дело пошло, молодые узбеки пошли учиться. Там, во дворце и родился Иркин – «наследник ходжентского хана».
     Иркин участвовал в Великой Отечественной войне, был ранен, позже ещё долго служил в Советской армии. Женился на русской, та родила ему трех сыновей, но в Узбекистане жить не смогла. Теперь женат на узбечке, но любви и счастья нет. При доме у него большой участок. Все сделано его руками, даже обсерватория. Сад, куры, индюшки. Помещик. Его твёрдое убеждение: «Нужно, чтобы каждый человек все мог сделать для себя сам в любых условиях. Нужно уметь окапываться».
      Некоторые из его мыслей показались мне интересными. «Главное в жизни – умение окопаться. Кто этого не делает, - легко живёт, но и легко теряет. Труд, труд и еще раз труд делает жизнь глубокой, обстоятельной, заслуженной, независимой. Это и означает, если по-фронтовому, окопаться в жизни». «Здесь у нас нужно резко увеличить представительство русских в местной и республиканской власти. Рано дали волю этим ханам. Вторые секретари  (как правило, русские) – чаще всего пустое место, наблюдатели, лишенные права определяющих решений. Чтобы русское, прежде всего, язык воспринималось естественно, нужно сделать обязательными совместные детские сады, тогда освоение языка стало бы прочным и всеобщим. Русский нужно изучать не потому, что «им разговаривал Ленин», и не потому, что его создал Пушкин, а потому, что без знания русского языка в СССР нельзя рассчитывать на эффективное развитие личности, образование, участие в науке и пр. И здесь нет ущемления национальных прав. Это нормальное расширение возможностей конкретного человека. И только тогда можно серьезно говорить о Ленине, Пушкине и т.п. А-то ведь здешние, узбеки, говорят, что у них есть свой Пушкин, и его им вполне достаточно». Разумно. Иркин считает, что помпезность Рашидова, как и Брежнева, - несомненный признак слабости советской власти, перерождение её рабоче-крестьянской сути. Партия переродилась раньше, чем успела довести своё дело до конца. Есть о чем подумать во время  долгого пути в Россию.
       Моё пребывание в Андижане совпало с известным распоряжением Андропова о преследовании тунеядцев. В принципе это было правильно. Но были и перегибы: к примеру, людей ловили в кинотеатрах, в магазинах и на рынках, если это происходило в рабочее время и т.п. Это было заметно и в Андижане – днём площади города пустели.
       Помню, мы с кем-то из офицеров кафедры побывали в Ферганской долине, знаменитой во всём  Союзе своей гидроэлектростанцией. Мне приходилось бывать на Днепрогэсе, на Волгоградской ГЭС. Это были гиганты. В сравнении с ними плотина на Фергане оказалась и не высокой, и не широкой. Да и выглядела она какой-то заброшенной, хотя и работала. С берегов её заросли бурьян и кустарник. А ведь Ферганская долина самая населенная территория Узбекистана.
       Уезжал я московским поездом.  Во всем вагоне я был один, не считая двух проводников. Так было до Илецка, когда в одном из купе не поселился еще один пассажир, какой-то начальник. Он через проводника потребовал, чтобы я зашел к нему. Оказалось, что он полковник КГБ одной из казахстанских областей. Хозяин. Я зашел на минутку, но не принял предложения разделить с ним трапезу и, коротко поговорив, удалился к себе. С проводниками же я дружил, подолгу сидел у них в купе, беседуя о жизни у них на родине и у нас в России.
      По мере того, как поезд уходил на север, уже где-то за Аральским морем, в купе стало холодать. Пришлось одеть шинель. Проводник по доброй воле, видя, что я замерзаю, принёс мне в купе пиалу с шурпой, горячей и сытной, и чай. Это было очень кстати.
      Илецк проезжали ночью, оказалось, что это довольно крупный железнодорожный узел, последний до Саратова.

«Всё стареет, даже могилы»
Cамарканд
      1988 год.  Апрель. Еду в Самарканд. Поезд прогрохотал по мосту через Волгу, оставив за собой холодную, ещё заснеженную Россию, и затерялся  в бескрайней унылой каменистой казахской степи. Редкие одинаковые станции, убогие мазанки… Когда уезжаешь из дома, птицы обычно долго летят вслед, как живой привет от тех,  кто остался, а в этих местах – ни деревца, ни птицы.
      Но с утра километры побежали веселее. За вагонным стеклом степь солнцем залита. Вдалеке всадник на коне проскакал. На обочинах дороги, у вагонных колёс, по молодой траве красными лентами  побежали маки и тюльпаны. В более ранних  поездках я уже наблюдал этот азиатский привет.
       В Самарканде поселился в центральной гостинице с гордым названием Регистан. Гостиница – без удобств, туалет во дворе – в кустах.  Но уже через  час я стоял на центральной площади города, перед высокими стенами храма  с уже знакомым именем Регистан. Это для меня было потрясение.
        Голубое небо, утреннее солнце, бирюзовая акварель колонн. Спокойное величие пространства. Высокое раздумье. Удовлетворённость совершенством. Чтобы почувствовать его, нужно долго и тихо стоять перед этим храмом, и только тогда он начинает рассказывать о себе. Я бродил у его подножья, и мне казалось, что я когда-то знал всё это, может быть даже тогда, когда меня не было. Я точно слышал шепот вечности.
       Заставив себя уйти, я шел смотреть руины и мечети, усыпальницы и городища, но всё это – молчало, и было мертво. И я возвращался к Регистану и вновь подолгу стоял перед ним, и мне думалось, что я отношусь к этому чуду как к человеку, который всё знает про меня. Не зря Регистан входит в число известных семи чудес света.
      Прошлое, полное жестокой борьбы и крови, сохранило не засохшую кровь, а творение ума и рук зодчих и рабочих, творение интернационального, общечеловеческого значения. И всё это – моя Родина.
      Недалеко от Регистана находился храм, в глубине которого, в центре зала, в углублении, под полом была расположена могила Тамерлана. Зал не был освещён, свет проникал только через верхние окна. Я зашёл сюда случайно,  с какими-то попутчиками. Те рассказали мне о том, что перед Великой Отечественной войной могила Тамерлана была вскрыта московскими учеными, несмотря на предупреждение здешних историков, знавших о том, что нарушившие святость могилы будут прокляты. Так и получилось: когда останки полководца были привезены в Москву, началась война. Сталин распорядился вернуть реликвию на место, и это было выполнено. В результате вскоре битва за Москву была выиграна советскими войсками. Такова была рассказанная мне легенда. Позже эта история стала общеизвестной. Сама могила полководца была ниже уровня земли. Памятника не было. Мрачное и таинственное место.
      Побывал я и в обсерватории Улуг-Бека – на окраине города. Место это сохраняет древнее название – Афросиаз. Сейчас здесь ведутся раскопки и хорошо видны целые кварталы города, засыпанного песком и забытого временем. Видны остатки старой обсерватории. Средневековый «наукоград». Улуг-Бек принадлежал к правящей династии, славился в средней и центральной Азии своей ученостью. Великий узбек. К сожалению, был убит  в династической междоусобице. И Афросиаз – предшественник современного Самарканда, как и усыпальница Тимура, - грустное место. Ветер сыплет песок, засыпая раскопки.
        Экскурсия закончилась, и экскурсанты потянулись к остановке автобуса, а я, выбрав, как мне показалось, более короткий путь, пошел в город через кладбище. Метрах в двухстах  виднелась его контора, а за ней дорога в город. Захоронения имели восточный вид. На плоских надгробьях в сидячем положении располагались скорбные скульптуры,  сделанные из гипса. Так мне показалось. Надгробья  были окрашены в голубой цвет. Ни деревьев, ни кустов вокруг не было. На всем кладбище не имелось ни одного креста. Я впервые видел мусульманское кладбище.
       Когда я приблизился к церковной конторе, от стены кладбища ко мне медленно, поначалу молча,  но угрожающе тронулась стая громадных собак – до десятка. Для них я был чужой, тем более, что я был в военной форме. В руке у меня была фуражка. Конечно, я испугался, тем более, что людей вокруг не было, Не было их и у конторы кладбища. Инстинктивно я пошел медленно, как бы прогуливаясь и всем своим видом демонстрируя безразличие. Словно бы я был свой, и не обращал на них никакого внимания. Собаки постояли метрах в десяти от меня, перестали рычать и медленно отошли назад. Не торопясь и не оглядываясь, весь в поту, я достиг конторы и вышел на площадь перед кладбищем. Если бы я побежал от страха, собаки могли бы меня загрызть.
             Эта неприятность не заслонила для меня величайшую историческую и духовную красоту Самарканда – действительно, одного из чудес света.

«Необходимость –
лучший советчик». (Гёте)
Ашхабад
В 1970 г. пришлось мне побывать в Туркмении. Из окна поезда Ташкент-Красноводск было видно, как в 100 метрах от железнодорожной насыпи на протяжении сотен километров, до Каспия, тянется государственная граница: пограничная полоса, столбы с проволокой. Временами можно было увидеть пограничников с собаками. Полный порядок. С иранской же стороны - никаких признаков границы. Со мной в купе ехал до Красноводска инженер, который всю дорогу пил зеленый чай, расхваливая его полезные свойства в жарких странах.
Вышел в Ашхабаде. Самые первые впечатления об этом городе: многонациональность, большое число русских, русский драматический театр, картинная галерея, у вокзала - красивый памятник Ленину, один из первых, построенных в СССР. Арыки, режим полива. Без воды здесь было бы невозможно жить.
Рынок восточный: масса фруктов, дынь, арбузов. По просьбе из Саратова купил на рынке сушеной дыни. В горах южнее Ашхабада, куда мне повезло съездить, санаторий для аксакалов, сельских тружеников. Седые старики в халатах и тюбетейках в тени платанов лежат на коврах, расстеленных на мостиках, переброшенных через горную речку. Прохлада.
Впечатлений  много. В галерее конкурс картин местных художников. В печи прямо на улице пекут лепешки. Это трудная  работа: за день, нагибаясь, накувыркаешься. Узбеки пьют только зеленый чай, прямо с плавающими чаинками: то ли чай, то ли суп.
С матерью одного из наших саратовских слушателей (зная, что я поехал в Ашхабад, он попросил передать ей что-то из одежды) сходили в местный русский театр и посмотрели пьесу «Капелька». Артисты прекрасные. Я побывал у этой женщины дома – бедно живет русская семья на чужбине (квартира в хрущовке, трое детей, без мужа).
 По просьбе товарища, с которым работал в Саратове,  посетил его друга – профессора - азербайджанца. И здесь  пили чай. В подарок он отослал в Саратов парочку бутылок здешнего вина из его погреба.
Самое большое впечатление произвело зрелище эпицентра места известного ашхабадского землетрясения 1948г. На середине площади  взорванная почва, одетая в бетонные рукава. Бетонная память.
Тут вспомнился мне тот день, когда я, учась в Москве, в 9-ом классе, впервые услышал об этом  землетрясении.
.   Географию нам преподавал необычный учитель. Он в те годы вел передачу по телевидению типа  «Клуб кинопутешествий», то есть, был человеком, известным не только в школе. Он везде побывал и много знал. Ему было лет 50, конечно, он был фронтовик. Однажды он начал урок с того, что задумчиво, как бы размышляя, поделился с нами, что вчера, по его мнению, где-то произошло сильное землетрясение, так как в комнате у него ни с того, ни с сего, скрипя, медленно открылась дверка массивного шкафа, которую и руками открыть было тяжело. Эта загадка вскоре разрешилась: по радио сообщили, что в Ашхабаде в тот день произошло сильное землетрясение. Но в средствах массовой информации прошло это событие глухо, и  знаем мы о нем сейчас больше, чем тогда. Нас поразила наблюдательность учителя и его способность к научному анализу.  В Ашхабаде тогда погибли десятки тысяч человек. Если бы дома там не были в большинстве своем глинобитными, погибло бы еще больше. Потом город отстраивала вся страна.
         Уезжал я из Ашхабада вечером.  Поезд миновал Бухару и уныло вез нас по местам, близким к Аральскому морю.  Станции встречались все реже. На одной из них поезд стоял минут 30. Пассажиры вышли из вагона. На песчаной насыпи у самого вагона на узлах, готовая к отъезду, расположилась семья: старые и молодые женщины, дети. Узбеки. Метрах в двухстах от железной дороги в низине среди деревьев виднелись мазанки и глинобитные заборы.
       С приходом поезда сидевшие на насыпи люди  засуетились, подобрав узлы и детей, обступили вагонные ступени и уже стали залезать в вагон, поддерживая друг друга, как к ним подбежал мужчина, видимо родственник, и, схватив на руки одного из малышей, несмотря на вопли женщин, побежал с ним  по дороге к недалекому селу. Погрузка, не начавшись, прекратилась. Проводница вернула билеты. Задержали отправку поезда минут на десять. Кто-то из женщин  бросился за мужчиной с ребенком, умоляя его не мешать семье уехать, но все было тщетно.  Поезд тронулся, вагон медленно поплыл мимо несчастных. Жестокость. Что им всем оставалось? Возвращение в неволю? Мы же долго не могли успокоиться и пережить свое бессилие. Средневековье.
        А что такое Туркмения  – в девяностые_- двухтысячные годы? Туркмения без русских? Туркмения – вне СНГ? Страна безработных, стариков с жалкой пенсией? Но зато с Туркмен-баши, феодалом.  Культ его личности равен культу божества. 
«Просеиваю мысли.
 Вроде бы их много, а в решете пусто».

КАВКАЗ
(Восьмидесятые-девяностые годы)
«Кудрявые короли посреди грязи»
Баку
      1984 г.  Апрель. Лечу на Кавказ. Подо мной – снежная пелена, а сам я – как фантастически легкий лыжник. Посадка – в желто-голубой Астрахани - снега нет. Волга – безо льда, желтый песок струится по бетонке, голубые ветры.
     Летим дальше. С высоты 5000 м белые сугробы Кавказских гор -  царство Рериха. Летим над Каспием. Корабли – миллиметровой величины. Весь Дагестан – на виду.
      В Баку - резкие контрасты во всем: говор, гримасы, походка. Толстые, как тумбы, милиционеры-регулировщики. Худые, со стоптанными башмаками, рабочие в кварталах Черного Баку.  Многоликая суть. Расслоение народа на очень богатых и очень бедных, и это в стране развитого социализма. Богатством, которое не заработано, кичатся.  Это режет глаз. Все полно потребительских претензий. Кудрявые короли посреди грязи. Однако видно, что кое-кто работает: качалки мерно качают нефть… Над городом дымка. Запах бензина  и газа всюду, даже у  моря.
      Набережная просторна и пустынна в эту пору. Ветер, фонтаны, зелень газонов. Чайки над парапетом. Удивительное дело – чайки смеются-таки. Прогулочные катера шевелятся у берега. Капитаны и кассиры на местах, а пассажиров мало.
      Поискал музей С.М.Кирова – десяток встречных спросил, заодно объясняя, кто такой Киров. Никто не знает. Да, это не Ленинград. С трудом нашел скромную квартиру революционера. 
      Древний Баку. Караван-сарай, Девичья башня, баня, дворец Ширван-шахов. А дальше улочки, улочки, дворики, все вверх, в гору. Аул в европейском городе. Антисанитария. Ребятишек -  тьма. Чем беднее дом, тем больше ребятишек. Мазанки, вода в колонках. Дети босоногие, грязные, посреди помоек. Что-то вроде дворов в Лефортове, в Москве 1943 – 1945 годов, где обитали мы – мальчишки времен войны – та же рвань, и никакого уныния. Памятник Нариманову - азербайджанскому деятелю – большевику.  Высотой в 18 метров! Простерся над городом и бухтой. Издали – вроде римской скульптуры.
      Грубость и нежность, хлам и вечность, хаос и собранность, жадность и щедрость гостеприимства.
     Почему их величества ездят с эскортом, ведь так важно побродить одному, чтобы остаться с людьми. Это такое счастье – возможность общения, даже если бродишь 4 часа подряд один. Один ли? Это еще как посмотреть.

«Насилие питается покорностью,
как огонь соломою». (В.Г.Короленко).
Дагестан
        В Махачкале я бывал трижды.  Этот город давно знаком нашей семье.
        Летом 1942 г., перед самым наступлением немцев на Сталинград, моего отца неожиданно вызвали в Главное артиллерийское управление, где передали распоряжение маршала Б.М.Шапошникова срочно выехать на Кавказ, с тем, чтобы забрать дочь Ольгу, эвакуированную из блокадного Ленинграда.  Время было тревожное, отец возглавлял производство артиллерийских    снарядов и артиллерийской оптики на заводе, и вдруг такое внимание к судьбе девочки.
       А дело было так: Ольга (15 лет), её мать (первая жена отца), её сестричка и братик, вырвавшись из блокированного Ленинграда, эшелонами месяца  за два добрались до Сталинграда. В дороге умирает братик, в Сталинграде от дизентерии умирает мать, младшую девочку берет к себе семейная пара военных врачей, а Олю эшелоном отправляют дальше – на Кавказ, в станицу Георгиевская (Минеральные воды). Там её устраивают в одной из семей. По совету старших она пишет письмо в Москву, маршалу Шапошникову: «Дяденька Шапошников, найдите моего папу. Он – военный, работает в Москве, пусть он меня заберет…».
      Отец летит до Астрахани военным самолетом и добирается до станицы Георгиевской. Встречается с дочерью, но выехать им удаётся лишь через Каспий: немцы стремительно ворвались на Северный Кавказ. Случайным транспортом добираются до Махачкалы, полной беженцев и раненых, и в течение недели не могут выехать на север. Отец знакомится с директором известного предприятия «Дагвино», который тщетно пытается спасти колоссальные запасы элитного вина, размещенного в подвалах винного завода. Этот человек помогает через Обком партии, посадить беженцев на пароход, идущий в Гурьев. Затем, через Заволжье и Куйбышев, отец и дочь добираются  до Москвы. Невероятная история человечности в то страшное время.
      Позже, в конце 50-х годов в Махачкале служил мой брат Саша зенитчиком, и я приезжал к нему повидаться.  Запомнился удивительно гостеприимный народ. И еще дважды я побывал здесь по делам службы. Сохранились записи, датированные 1978-м годом.
     «Море, пустынный пляж. По вечерам в номер гостиницы Каспий доносится ровный шум волн и прохлада. Народ здесь беднее, чем в Баку, и такой же  бедный, как в Средней Азии. Общий колорит тот же. Постоянное ощущение женской красоты. От неё некуда спрятаться: кареглазые, яркие, тонкие, изящные, эмоциональные, хотя в разговоре сдержанные. Стоит такая красавица в ларьке – забываешь, что хотел купить. Но запомнилось и такое:  худенькая беременная женщина медленно везёт повозку со скарбом, а сзади важно шествует усатый бугай в кепи, похожем на аэродром.
       Давно мечтал побывать на  детском киносеансе. Повезло  - в воскресенье пошел на сеанс в 9.00. Нырнул в детство. В зале не менее 300 детей шести – тринадцати лет. Детдомовцы. Гомон, постоянное движение, вихры, косички, мордуленции разные – дагестанские и русские поровну, вперемежку. На этом уровне отношения просто пронизаны интернационализмом. Фильм шел интереснейший – «Ох, уж эта Настя!»
       Посетил музей истории Шамиля. Какая сложная личность. 25 лет борьбы в горах, пленение русскими войсками и… еще 20 лет тихой жизни в Калуге со всеми почестями и с правом паломничества в Мекку. Как будто два разных человека. А может быть, цельность натуры – чаще исключение? Ведь создают люди одно гнездо, а позже – другое. При этом меняются до неузнаваемости. Видимо, это возможно, хотя, наверное, не для меня. Время, борьба, общественное сознание заставляют нас – каждого в отдельности – быть монолитнее, экономнее, даже в чем-то личном ради общего дела. Но, наверное, есть и широкие натуры. Тогда, почему бы не съездить в Мекку?…».
       Уезжал я из Махачкалы неспокойно. Из гостиницы «Каспий», где я провел 5 дней, пошёл на вокзал не освещенной городской улицей, а более короткой дорогой, вдоль складов. Вокзал был в километре, но идти пришлось в полной темноте. На полпути у одного из складов мне встретилась группа местных ребят, настроенных явно враждебно. Они что-то кричали, и бросили  вслед мне пустую бутылку, которая разбилась об асфальт у моих ног. А ведь я был в военной форме. Других людей вокруг не было. Всё могло быть. Тем не менее, до вокзала я дошел благополучно. А ведь это было в конце 80-х годов в еще советской стране.
       В девяностые годы здесь все изменилось. Ваххабитские вылазки, взрывы. Горные районы стали  государством  в государстве. При этом никакой реакции федеральных властей. Один только Абдулатипов всё больше хмурится и предупреждает. Он – здешний. Ему виднее. Скоро всем здесь придется плакать.
«Если не знаешь, за что умереть,
 то не стоит и жить»
ЛЬВОВ
(Восьмидесятые годы – наши дни)

        Это было в марте 1985-го года. Я прибыл во Львов по набору слушателей в Саратовский Военно-медицинский факультет из числа студентов Львовского мединститута. Мне приходилось бывать в разные годы на Украине: в Киеве, Виннице, Черкассах, Запорожье и Черновцах, а во Львове я оказался впервые. 
        Встречи со студентами на военной кафедре института прошли успешно, и я смог осмотреть город. Побывал на высоком холме, с которого отлично просматривался этот удивительно красивый город. Полюбовался изящным театром, посетил костёл и даже знаменитое городское кладбище со старинными фамильными склепами. Львов – один из древнейших каменных городов Европы. Он, конечно, старше Москвы.
        Людей на улицах было много, они говорили и на украинском, и на русском языке, но и на украинском мне в основном все было понятно. В марте было еще прохладно, и я ходил в шинели.  По рассказам товарищей в Саратове я знал, что советская военная форма здесь, на западе Украины, многих раздражает. Но особого отчуждения я не чувствовал – ни на улицах, ни в мединституте, ни даже в католическом соборе. Бегали школьники, на скамейках спокойно сидели старушки, спешили автомобили…
        Недалеко от собора стояло невысокое здание. Над входом высилась вывеска на русском языке: «ДРУЖБА. КНИГИ СТРАН НАРОДНОЙ ДЕМОКРАТИИ». Такие магазины я видел и в России. Необычно было только то, что  вывеска была не на украинском языке,  как было здесь повсеместно. Это привлекло мое внимание, и я зашел внутрь магазина. Здесь было просторно, в  темноте (так мне показалось после уличного солнца) тянулись витрины с книгами местных и российских изданий. Покупателей почти не было. Я полистал пару книг и уже собирался идти к выходу, как увидел рядом с витриной миловидную девушку – продавщицу и высокого парня, её знакомого. Я извинился и спросил девушку, как мне пройти отсюда к художественному музею. Я слышал о нем, как об одном из богатейших музеев страны. Продавщица посмотрела на меня неприязненно, а точнее,  даже со злобой и в ответ что-то быстро проговорила по-украински. Меня как - будто холодной водой  окатило, так враждебно это было произнесено, да, к тому же, я ничего не понял. Я еще раз извинился и сказал, что я ленинградец по рождению, что во Львове всего второй день, и что поэтому  украинский выучить, конечно, ещё не мог, но что язык этот мне очень нравится своей певучестью. Девушка демонстративно отвернулась от меня, не желая разговаривать. Тогда её парень, почувствовав возникший конфликт,  объяснил мне  по-русски и очень вежливо, как можно пройти к этому музею. Я поблагодарил его и вышел из магазина с таким гордым названием - «Книги стран народной демократии».
     Пока шел к художественной галерее, меня просто трясло. Я, пожалуй, впервые, на себе почувствовал агрессию национальной ненависти.
     Музей (или галерея) действительно был полон картинами выдающихся художников 19-го и 20-го веков из всех стран Европы, в основном, из Австрии, Украины и Польши. Я присоединился к группе экскурсантов. Группа состояла в основном из украинцев, но экскурсовод давала пояснения и на русском языке. Запомнилось только крайне малое количество в залах музея русских художников: одна – две картины Левитана, Айвазовского, но зато до десятка крупных по размеру полотен Семирадского, украинского художника, который, как ни странно, в 80-х годах 19-го века входил в известную группу отечественных российских передвижников. Экскурсия как-то успокоила меня.
       Вечером пошел дождь, и мартовский Львов стал похож на Ленинград. На следующий день я улетел в Саратов.
       Ненависть, обращённая ко мне, не была спровоцирована мною в этом конкретном случае, видимо, она существовала здесь исподволь и прорывалась по малейшему поводу. Мы забываем о прошлом. Агрессия шла из прошлого. От бандеровцев, уничтоживших во время войны и после неё тысячи русских,  коммунистов и евреев. Мы уже забыли о зарубленном националистами сразу после войны во Львове, украинском писателе-коммунисте  Ярославе Голане, зарубленном топором в его собственной квартире. 
      Гражданская война, идущая на Юго - Востоке Украины сейчас, спровоцированная современными бандеро-фашистами, имеет ту же природу.   
       Был у нас на факультете еще в 70-е годы преподаватель военной тактики фронтовик подполковник Кузьма М-в. Многие могут помнить его (лицо, побитое оспой). На занятиях он нередко призывал слушателей не забывать о войне и «бить фашистских недобитков». А они – молодые – подсмеивались над ним, таким несовременным он им казался тогда. А ведь он был прав.

«Если человек идёт не в ногу со всеми,
 быть может он слышит другого барабанщика».
(Г.Д.Торо)
КЛАЙПЕДА
(семидесятые годы)
У позорного столба
       Клайпеда. 1975-й год. У железнодорожного шлагбаума на окраине города высился четырехметровый металлический столб. На его вершине болталась на ветру висящая набекрень, как у пьяного, офицерская фуражка. Большего издевательства над советской военной формой трудно было себе представить. Очень хотелось снять фуражку оттуда немедленно, да как?! Как же надо было изловчиться, чтобы её туда забросить. Как же нужно было ненавидеть советское, чтобы так изловчиться. А ведь мимо этого позора постоянно  ходили наши люди: и военные из здесь же расположенных  частей, и путейцы, и местные горожане. За 20 дней, что я там жил, фуражку эту со столба так и не сняли. Наверное, привыкли к этому унижению даже замполиты и товарищи из особого отдела.

Полонез Огинского
       Поездка в  Тельшай, город на северо-востоке Литвы. Жмундия -старинный литовский этнос. Известен особенно замкнутым образом жизни. Этот глухой район в войну не оккупировали даже немцы. И сейчас здесь почти 100% населения – литовцы. Советская власть номинальна. Мы, группа военных врачей, поехали сюда из Клайпеды поработать в местном военном госпитале (в окружности стояли наши  воинские части).
      Городок небольшой и тихий. Вокруг леса. В городе – ни в названиях учреждений, ни в названиях улиц – ни единой надписи на русском языке, только на литовском. В киосках нет газет на русском языке. Не слышно русской речи. Зашли в столовую. Меню только на литовском, разговор с официанткой и в кассе  - тоже.  Никакой приветливости, тебя просто не замечают. Хоть пропадай. Душно как в банке. Невольно вспомнился «Человек без языка» В.Г.Короленко. Если бы с нами не было литовца-дерматолога из госпиталя, можно было бы умереть с голода…
      Поработав в госпитале, посмотрев больных и проведя комиссионно (терапевт, хирург, невропатолог, дерматолог и окулист) диспансерное обследование солдат из частей, посетили по дороге в Клайпеду еще дореволюционную помещичью усадьбу, расположенную невдалеке. Богатая усадьба. Классические колонны у входа, широкая лестница. В большом зале мебель 19-го века, чучело огромного медведя  (национальный символ здешних мест) и громадная красивая карета. И усадьбу, и карету экскурсовод (переводил наш доктор)  связывал с именем композитора Огинского, когда-то написавшего знаменитый полонез.
Праздник Янки Купалы
     По главной улице Клайпеды медленно движется длинная кавалькада украшенных зеленью автомашин – легковых и грузовиков. Празднуют день Янки Купалы. Зелёные ветви – выражение национального цвета Литвы (зелёной республики). В кузовах машин инсценировки с участием доморощенных артистов. На одной Пиночет отрубает головы восставшим, на другой рыбаки  с сетями, на третьей – цирковые сценки. В ряду машин тихо движется маленькая «Шкода», украшенная зелеными, в том числе, еловыми ветвями. Украшена она так, что и окон не видно. Кажется, что мимо проезжает зелёная могилка, тем более, что на самом верху её установлен небольшой крест.  Провезли эту «могилку» мимо горожан, плотно стоявших на тротуарах, главную идею этого праздника: похороны Литвы в СССР. Умно работали здешние националисты. С выдумкой, талантливо.
       А рядом, на центральной площади на высоком постаменте стоит артиллерийская пушка – фронтовая сорокопятка, поставленная в честь освобождения города от фашистов. Весь народ собрался на проспекте, и площадь в этот момент была пуста.
        К памятнику подошел немолодой мужчина в пиджаке – по виду то ли башкир, то ли татарин. Посмотрел на памятник с прибитой стальной дощечкой, на пушку, что наверху,  встал на колени и положил к подножью памятника цветы. Фронтовик, а может быть, и бывший артиллерист из расчета этого орудия. Площадь была пуста, но показалось, поклониться к памятнику пришли тысячи советских солдат, в 1944-м году погибших при освобождении Клайпеды от фашистских захватчиков.
   Июль 1975 г., г. Клайпеда, Литва
               
     «Адресная книжка
       как опустевший  вокзал:
 все разъехались» (Авт.)…               
ЭХО
(выдержки из писем военных врачей - выпускников Саратовского военно-медицинского факультета 60-х – 80-х годов)

Предисловие
Письма выпускников.  Приходят они со всех уголков нашей великой Родины. За эти 15 лет мною их получено полтысячи. И на каждое дан ответ. Время придает этим живым свидетельствам становления военных врачей объективную ценность. Некоторые из выпускников пишут уже чуть ли не с дороги или, только приняв должность, другие, приглядевшись к службе и поразмыслив, третьи, основательно набравшись опыта, некоторые пишут годами и, хочется верить, будут писать всю жизнь.
Письма разные и о разном. Здесь и впечатления, и раздумья, поиск в борьбе с собой и за себя. Но все они о нелегком труде на благо здоровья советского солдата. Это письма единомышленников. Письма не только дань памяти, не только потребность поделиться, это и самоотчет, и форма самоутверждения, это и диалог. А для учителя это и его собственное ЭХО.
Постскриптум. В те годы мне было 35-50 лет. Авторы писем были моими профессиональными детьми. Дети выросли. Многие из них заняли ведущие должности в военно-медицинской службе и уже у них появились дети. Сейчас я – дед, вокруг меня – внуки, много внуков. Времена изменились и, к сожалению, не в лучшую сторону: Родины не стало. Но и поздние внуки все так же самостоятельны и деятельны, хотя и не столь романтичны, писем не пишут и часто не помнят, чьи они, из какого гнезда. Но я по-прежнему слышу в их голосах то, свое, ЭХО.
2004 г., Саратов
Первые трудности
«Саратовская школа»
Вот уже 10 дней моей службы. Принял должность начальника лазарета Звездного городка. Сегодня был большой прием: 10 офицеров и 5 солдат. Чувствую, что люди поверили в меня и охотно идут за помощью. Очень здорово самостоятельно работать, трудно и интересно. Вчера лечил Валерия Желобова (космонавта). Он благодарил в моем лице саратовскую школу. Уже дважды столкнулся с отравлением антифризом, закончилось все удачно. Природа здесь сказочная. Городок в сосновом и березовом лесу. Хорошая научная библиотека. Все удобства. Спасибо за чуткое, отеческое отношение к нам, за школу
Звездный, 1978 г.
«На высоком берегу Амура»
Уже больше месяца, как мы в Благовещенске. Ехали до места 8 суток. Дорога нудная, тем более, что 2000 км состав тянул паровоз. Но зато мы 6 часов смотрели на Байкал со всех сторон. Благовещенск стоит при слиянии двух рек – Амура и Зеи. Вопреки ожиданиям, климат здесь похож на астраханский, правда, говорят, зима очень холодная. Сопок, о которых много говорили, нет и в помине, растительность бедная. Первые дни стояла ужасная жара, которая переносится здесь плохо, и мы два раза купались в Амуре. На другой стороне купаются китайцы, все внешне тихо-спокойно…Сам город небольшой, типично провинциальный, много пыли и грязи…Попал я в часть вблизи от города. Под моим руководством несколько врачей. Все старше меня по возрасту и по званию. Сразу стало ясно, что командир из меня как из бабушки футболист. Медпункт ниже всякой критики, но скоро введут в строй новый, типовой. Не знаю, с какого конца и за что взяться, хотя дел – великое множество. Я должен воспитывать, мягко выражаясь, постоянно шалящих солдат медпункта, а меня самого кто бы повоспитывал. Мне повезло – рядом  с частью госпиталь. С первых дней стал ходить туда и сейчас уже ко мне привыкли. Сразу по приезде нам с женой грозились выдать квартиру… до сих пор грозятся, и конца их ярости не видно. Живем в частном углу, комнатушка без двери, не на чем готовить, вещи все лежат в куче. Но мы не унываем: в 23 года вполне можно жить и одними желаниями. 
1968 г.
«Закрутило, завертело…»
Вот уже 4 месяца, как я – старший врач части. Закрутило, завертело : неведомые мне хозяйственные дела, ремонт, инспекторская. Все в запустении. Одно спасало: хорошие командиры. Помогали, подсказывали. И главное – хорошая все-таки подготовка на факультете. Многое дали, многое зазубрить заставили, научили быстро работать…Ведь самые главные затруднения пока не в клинике, не в диагностике, а в подходе к делу. 
Оренбург, 1976 г.

«Работы хватает»
Привыкаю к жизни в Аральске. Впечатлений много, главное – работы хватает. Личный состав и семья – все на мне, так как я – в единственном числе. И днем, и ночью. Обещают прислать врача, тогда возьмусь за науку, а сейчас просто не доходят руки.
1969 г.


«Службой доволен»
Служу в 20 мин езды от Потсдама. Службой доволен. Чем больше работаешь, тем увереннее чувствуешь себя. Чувствуешь, что кое-что можешь, а это очень приятное чувство…Несмотря на занятость, нахожу часок-другой для сыновей: изучаем букварь, рисуем, учимся писать…
1981 г.
«Спасибо, спасает работа»
…медпункт наш ютится в двух деревянных домишках, которые вот-вот развалятся и стоят только благодаря усилиям медперсонала. В одном домике – амбулатория и аптека, в другом – лазарет на 15 коек. Завитинск только с натяжкой можно назвать городом. В нем мы почти не бываем. Выйдешь из дома, а вокруг степь да степь. И пойти некуда. Да что пойти! Читать нечего: библиотека в части - плохая, а другой - поблизости нет. Медицинская литература только своя, да и то уже не раз перечитанная. Так что довольно тоскливо. Спасибо работа спасает. Болеют солдаты здесь много, хотя и говорят, что климат у нас хороший – и солнца много и ветра нет, но факт налицо. Занимаюсь помаленьку амбулаторной хирургией, насколько позволяет обстановка.
Амурская обл., г. Завитинск, 1978 г.
«Далековато, но не расстраиваюсь»
Пишу из далекого Теджена. Служу в учебном полку. За территорией части – пустыня во все стороны… Далековато, но я не расстраиваюсь: семья рядом, жена работает врачом в медпункте, дочь в детсадике. Получил квартиру в городке. Работы много: прием и лечение больных, обеспечение танковых маршей и, главное, столовые. Климат жаркий – каждый день по 3-4 солдата с расстройством кишечника. Правда, вспышек не было, а в окрестностях и брюшной тиф, и дизентерия.
Турк.ВО, 1977 г.


«Ещё хочется побыть слушателем»
Живу – в лесу. Ели, сосны, много дичи, лезущей на электрические сети. С работой дела идут хорошо. Много приходится читать, заново изучать, а то не очень приятно выглядеть фельдшером. Медпункт отличный: рентгенкабинет, электрокардиограф. Увлекаюсь хирургией: режу, грубо говоря, все по мелочи, но хочется большего. В своей перевязочной решил повесить бестеневую лампу… С лечебной работой можно справиться, а вот с профилактической – трудно. Воюю с командирами, с продовольственной службой. Многое идет для «показухи», а с этим трудно бороться, приходится ковать тверже характер, быть настойчивее, но это приходит со временем. Иногда еще хочется побыть слушателем – учись и никаких забот. Хочется в Саратов, на родной факультет.
Полоцк, 1973 г.
«Главное звено – диспансеризация»
Состоялся прием должности – вперед, дерзай, молодой лейтенант! Главное звено – диспансеризация. Как хорошо, что в свое время Вы обратили внимание на статью Ф.И.Комарова в «Военно-медицинском журнале» (1977, 1). Именно так должна строиться вся эта работа. Кстати, мне пришлось с ним видеться о время только что прошедшей итоговой проверки. Человек очень симпатичный и энергичный.
ГСВГ, 1977 г.
«Собственная инициатива выручает»
Пришлось столкнуться с дизентерией – такой, какая она есть. Вспышку погасили, но поработать пришлось много – и в столовой, и в казармах, и с личным составом. Это кое-что дало мне для начала. Часто вспоминаю нашу стажировку в войсках. Кое-что мы все-таки взяли. Но все же одной стажировки мало. Теперь во многом собственная инициатива выручает. Недавно оказывал помощь отравленному. Вспомнил Ваш совет: при массовом поступлении отравленных в медпункт прежде всего «взять власть в свои руки», подчинить людей и средства помощи своей воле А поначалу, честно говоря, растерялся. Спасли солдата. Гарнизон маленький, но хороший. Все люди на виду. Всегда ощущаешь, что ты нужен, а это – главное.
Хабаровский край, 1976 г.
«Пошла охота на зайцев»
Работаю в войсковом звене. Дела идут хорошо. Врачебных ошибок пока не было и лучше бы их не было. У нас уже зима. Снега много! Пошла охота на зайцев. Последняя рыбалка. Впервые в жизни видел полярное сияние. Зрелище великолепное!
Мирный, 1975 г.
«Стаж службы – 3 дня»
Судьба привела меня на крайний Север. Стаж службы пока – 3 дня. Как я и предполагал, жизнь оказалась суровее, чем в представлениях и рассказах очевидцев. Много повседневной скромной работы. Или я, может быть, просто не привык. Но будет ли этого достаточно? Ведь захочется заняться еще чем-то для души, наукой, всерьез. Иначе жизнь покажется лишенной всякого смысла. Быть может, у меня такой склад характера – мне всегда мало той работы, что у всех. В терапии мне нравится широта, простор для мысли, в хирургии – рукоделие. Но ее суть – ручное пособие, то есть внешняя сторона, а ход диагностической мысли в большей части случаев прост. Нужно выбрать себя.
Печенга, 1977 г.
Поиски, сомнения и решения
«Вопросы – вопросы»
Уже год, как нахожусь на краю Земли – в поселке Печенга. Здесь, в отрыве от библиотек, учебных пособий и самое главное без Вас – учителей, мне порой чертовски нелегко один на один с больным. Напишу только о деле. 1. Я хочу, как и Вы, стать терапевтом. 2. О наших условиях: Заполярье, полгода ночь, полгода – день. Большие морозы зимой. Лето прохладное. Северное сияние, сопки, лесотундра. Личный состав – мотострелки. Много занятий – в поле. 3. Очень часты простудные заболевания, кожные, болезни желудка. 4. Трудности в лечении ангин и в ранней диагностике ревматизма и полиартритов. Располагаем электрокардиографом, лабораторией, в госпитале – биохимия крови. Над чем можно было бы поработать в Заполярье с нашими скромными средствами? Как работать над повышением своих знаний? Как построить долгосрочный, рациональный план работы над собой, чтобы не утонуть в трясине текучки. А желание работать есть. 
1978 г.
«В жизни не все так, как в книге»
Доволен ли я работой? Обидно, что приходится вспоминать А.Райкина: «Забудьте школу, как кошмарный сон, забудьте все, что учили в институте…» В жизни, оказывается, не все так, как в книге. Но в целом справляюсь.
ГСВГ, 1971 г.
«Все приходится решать самостоятельно»
Кажется, недавно еще был беззаботным слушателем, а теперь приходится руководить людьми, отвечать за их здоровье. А это согласитесь – не просто. Все приходится решать самостоятельно. Медпункт старенький, всего на 5 коек. Но работы – много. Недавно пришел солдат, я посмотрел его и заподозрил дифтерию. Сделали мазок, но Леффлера не высеяли. А картина похожа: налеты белые и не снимались. Сейчас лечу пенициллином – по всем правилам. Люди идут с разными вопросами, начиная от направления в санатории и кончая детьми, я уж не говорю о лечебно-профилактической работе. В личной жизни изменений нет – холост. Зато с жилплощадью порядок. 
Латвия, 1981 г.
«То весело, то больно»
Служу и живу в военном городке. Моими соседями по гостинице являются такие же молодые лейтенанты. Дабы избежать скуки, мы создали театр миниатюр. Хотя я давал себе слово, что больше за художественную самодеятельность не возьмусь, однако ничего не вышло. Теперь уже и сам не могу остановиться: готовимся к поездкам с концертами… Лечебной работы мало. Но недавно у нас в части умер солдат. Бежал на зарядке, упал и почти сразу скончался. Целый час фельдшер и сан-инструктор делали искусственное дыхание и массаж сердца, вводили аналептики – но ничего не помогло. На вскрытии – толщина левого желудочка – 3 см. И это у 19-летнего парня! Позже узнавал я у его родителей – он ничем никогда не болел, а в миокарде очаги склероза…Вот с чего приходится начинать службу. Вроде вины в смерти гвардейца нет, а больно, в душе неприятный осадок. Вдруг можно было что-то предвидеть.
Калужская обл., 1973 г.
«Весьма неприятный интервал «слушатель – военный врач»
Работать трудно. Приходится многому учить не только средний медперсонал, но, как ни странно, и врачей…А уча других, учишься и сам, стараясь больше читать, часто возвращаясь к записям, сделанным на факультете. Точное знание своих обязанностей, правильное распределение времени и знания, вынесенные из стен факультета, позволяют сократить весьма неприятный интервал «слушатель – военный врач».
 Одесская обл., 1975 г.
«Перспективы не радуют»
Работаю в одном из батальонных медпунктов. Вбираю опыт работы, вхожу в курс дел. Работы много, но это не лечебная и даже не врачебная работа, с ней в мирное время легко мог бы справиться средний медперсонал. Лечебную работу приходится искать. Беру больше дежурств в лазарете, но для настоящей практики это почти ничего не дает. Учитывая опыт моих предшественников, так продолжается обычно 3-4 года, потом 6 мес специализации, и чаще всего, вновь медпункт, и реже госпиталь. Попасть в ординатуру считается счастьем, а для адьюнктуры, кроме определенных знаний, надо иметь 3 года лечебной работы и возраст до 35 лет. Плюс конкуренция. Короче, туда попасть тяжело. Так что задуматься есть над чем…Я не рвусь в ученые, но мне хотелось бы работать с больными людьми, быть полноценным и самостоятельным доктором, получать удовлетворение от работы. Что будет впереди, пока трудно представить. Иногда думаю, что став военным врачом, я допустил ошибку, которую рано или поздно придется исправлять. Люди, с которыми пришлось столкнуться, самые разные. Командир части – толковый человек, доброжелательно относится к медицине. Не мало и самодовольных временщиков, которые кичатся больше звездами, чем более достойными человеческими качествами. Обиднее всего, что именно от них будет зависеть перспектива лечебной работы. С моим характером подделаться к таким тяжело. И все же, вспоминая своих учителей и их добрые напутствия, надежды не теряю.
г. Остров, Псковской обл., 1967 г.
«Смущает смуглый цвет кожи»
Уже случаются неприятности. Как-то показали мне солдата: смуглый цвет кожи, жалобы на резкую слабость, адинамию, тошноту, головокружение. Сразу вспоминаю занятие нашего научного кружка и больную с бронзовой болезнью. АД у солдата 70/50, пульс слабый. Бегу к старшему врачу полка, смотрим больного вместе и помещаем в лазарет части. Становится ясно, что все симптомы появились остро, неделю назад, на занятии по физической подготовке. Моя первая мысль – кровоизлияние в надпочечник. На мое предложение перевести солдата в госпиталь (через дорогу от нас), шеф отвечает, что его нужно недельку полечить у нас. Добавляет к лечению кофеин. АД 90/70. Думаю и о болезни Боткина, но нет желтизны склер, изменения цвета кала, мочи и печень не увеличена. Уж очень смущает смуглый цвет кожи. И хотя, по словам больного, он смугл от природы, мысль о недостаточности надпочечников меня не покидает. Несмотря ни на что, веду (!) солдата к терапевту. В приемном покое госпиталя у него возникает коллапс. Собрались все «светила». Дифференциальный диагноз между желудочным кровотечением, безжелтушной формой болезни Боткина и недостаточностью надпочечников, Останавливаются на последнем…Таким образом, подумав правильно о диагнозе, совершил две непростительные ошибки: несвоевременно госпитализировал, неправильно транспортировал. Мне сказали: «И с этого Вы начинаете службу!». Вот такие дела. Словом, райская жизнь на факультете закончилась. Начались будни.
Южная группа войск, 1970 г.
«Непривычные условия самостоятельной работы»
Прошло уже более трех месяцев,  как мы расстались с факультетом, но кажется, что мы и не кончали учиться, так как здесь приходится все заново повторять, вспоминать и учиться, а поучиться есть чему. Запаса знаний, полученных на факультете, конечно, хватает, но служба требует чего-то простого и как раз именно того, что на факультете мы либо усвоили плохо, либо просто не обращали внимания. Служу в Новогрудке, на родине А.Мицкевича. Работа нравится, и поэтому день пролетает как-то незаметно. Госпиталь находится в 90-100 км от места нашего расположения, поэтому большую часть больных лечить приходится на месте, и это даже к лучшему. И вот тут-то и сталкиваешься с проблемами в знаниях. Заново приходится открывать книги. Большинство вопросов приходится решать самому. Но это даже помогает служить и переносить непривычные условия самостоятельной работы. Места здесь прекрасные, сплошные леса, и мы с супругой частенько выбираемся по грибы. Но при всем этом грустно без старых друзей…
Белорусский ВО, 1975 г.
«Весело здесь»
Служу начальником медслужбы отдельной части. Есть фельдшер, да и тот за штатом. Короче – начальник без подчиненных. Но работать надо. Командир у меня хороший и, как я понял, медиков уважает. Кроме того, он еще и рыбак, так что, если надо, я с ним всегда могу договориться. Принимаю больных на базе чужого медпункта, ну а в гостях, сами знаете, не очень-то развернешься. Тут как-то принял больного хроническим обструктивным бронхитом. Сделал ему 7 промываний бронхов катетером с последующим введением антибиотиков. Результат получился неплохой. Зато со всеми перессорился – мол, надо отправлять больного в госпиталь, а не устраивать промывания здесь. В войсках можно встретить людей, совсем случайных в медицине. Насчет медикаментов – очень тяжело. Достать пенициллин – проблема, а если не знаешь литовский язык, то – безнадежно. У меня сейчас больной с полиартритом. Направлял его и в госпиталь, а толку нет. Он ходит ко мне каждый день, а что я могу сделать, если у меня даже аспирина нет, а он с меня индометацин требует. В общем, весело здесь. Напишите, как поступить с этим больным. СОЭ у него при выписке из госпиталя – 50 мм/ч. Как уверенно было в клинике, а здесь одному – трудно. И еще – мне бы коллекцию расшифрованных электрокардиограмм. С диагностикой болезней сердца встречаешься редко и потихоньку забываешь их. А потом попадется больной с такой болячкой, а ты уже все позабыл. 
Шауляй, 1980 г.
«Как раз то, что нужно»
Как это бывало у каждого – осваиваю свою работу. До меня врачом работал двухгодичник. Естественно, приходится все начинать с начала. Хаос во всем. Все мысли только о работе. Прихожу домой поздно. Сегодня спросили, нравится ли город, так долго соображал, что ответить. Часто ругаюсь с командиром – но только по делу. Многого недопонимает мой командир. Ему главное – обеспечение полетов. Но ведь выявляя и леча больных, я только помогаю этому. В конце концов, мы с ним общий язык всегда находим. Откровенно говоря, мне очень нравится и работа, и коллектив. Как раз то, что нужно. Чем больше работы, тем больше узнаю, тем больше уверенности. Дали нам однокомнатную квартиру с печным отоплением, без удобств – все равно рады были. Повезло мне с женой – поддерживает, не ругает, что поздно с работы прихожу…
Черняховск, 1975 г.
«Неотложных возим в райбольницу, сложных в госпиталь везем»
… О своеобразии «текущего момента». Честно говоря, не знаю пока, за что получаю деньги. Весь объем работы за эти 3 мес состоял из перевязок и лечения больных с ОРЗ и лишь иногда – диагностики аппендицитов и пневмоний. Работа фельдшера. Неотложных возим в райбольницу, сложных – в госпиталь. Оснащение медпункта ниже среднего. Есть, правда, электрокардиограф, но для его работы нужна фотобумага, которой нигде в Округе нет. Достал баллон с кислородом, чего здесь, по словам старожилов, никогда не было. Немного погодя возьмусь за «неотложку». Плохо только то, что никто из медицинской службы «не горит» и даже «не тлеет». Прапорщики в этом отношении очень инертны. Сейчас занимаюсь молодым пополнением. К нам, несмотря на все предшествующие инстанции, прибывают даже с плевритом туберкулезной этиологии, так что приходится быть очень внимательным. Довольно-таки часто возим офицеров в психиатрическое отделение на лечение от алкоголизма. Очевидно, сказываются условия службы, организация свободного времени.               
Одесский ВО, 1979 г.
«Самое главное – есть желание»
Работаю врачом части второй год. Работы сейчас – не много, есть свободное время. Пристраиваюсь работать в соседней больнице: здесь большое травматологическое отделение – шахтерский город. Мне бы тему научной работы, которая бы вышла в кандидатскую. Я бы здесь ее начал. Мне можно получить палату на 6 коек и вести определенный контингент больных. Администрация на это легко идет. Здесь довольно мощная биохимическая лаборатория. Чего нет – смогу достать во Львове. Каждую субботу и воскресенье можно ездить в город и работать в медицинской библиотеке. Так что, как видите, условия есть. Конечно, не все будет гладко, но самое главное – есть желание и есть возможности. Здесь до меня еще был врач, так тот умудрялся делать операции в городской больнице – в дневное время. Его приглашали. В полку всегда идут навстречу – шла бы работа в медпункте. Не поймите меня нехорошо. Дело в том, что каждый день до 5-6 часов уходит бесполезно. Последнее время занимаюсь немецким. Иначе нельзя. Если не поставить себе определенной цели, может постепенно наступить конец, можно захиреть и опуститься.
Червонград, 1969 г.
«Главное»
Я не хочу сказать, что не верил рассказам о службе в войсках, о тех трудностях, которые ждут нас впереди, но только здесь, в войсках, понял всю ценность тех бесед, которые вели с нами на протяжении двух лет нашей учебы на факультете. Как я сейчас благодарен за все, что делали для нашего быстрейшего становления как врачей и людей. Второе, по-моему, для нас даже более важно. Часто солдат, которые обращаются к нам за помощью, больше трогает и исцеляет человеческое отношение, чем назначение лекарств.
Мукачево, 1976 г.
«Жизнь солдата, его здоровье стоят на первом месте»
Вы спрашиваете о моей жизни, о трудностях? Без трудностей жизнь была бы неинтересной. Но у меня их, кажется, немного больше, чем хотелось бы. Медицинская служба и ее проблемы полнокровны. Здесь убедился, что жизнь солдата, его здоровье стоят на первом месте, а потом уже отчеты, собрания, планы и прочее. У нас могут простить все, кроме одного – грубой врачебной ошибки, забвения интересов солдата. А обжигаются на этом многие. Домой прихожу поздно. Выходных практически нет. Те, кто завидует службе в группе войск, очень ошибаются. Но я по натуре – оптимист.
Потсдам, 1982 г.
Опыт и зрелость
«Стал опытнее»
Идет время. Стал опытнее и смелее, начал расставаться со свойственной мне сентиментальностью и мягкостью. Жизнь заставляет. Начал было мягко, вежливо со всеми- садятся, извините за выражение, на шею. Подводить меня стали ужасно и очень подло. Долго терпел, но все впустую. Вот и пришлось перейти к сугубо официальным отношениям, не обращать внимание на заверения, «дружеские похлопывания» по плечу, угрозы и т.п.. Пытаюсь сломать традиции. Получается, хотя нервов тратить приходится уйму. Отступать сейчас думаю уже нельзя. Сейчас, хотя и с трудом, но уже прислушиваются, исполняют. Ничего, выдержим. Больных очень много, не столько солдат, сколько детей и членов семей. Зовут и по делу, и без дела. Не скучаю, в общем. 
Луганск, 1972 г.
«Праздник мысли»
Служу на старом месте. Работы ужас сколько. Кое-как не могу и поэтому встаю в 6 утра (столовая, казармы) и прихожу домой только в 20.00. Даже жена обижается. Среди буден встречаются и праздники мысли. Хочу послать в журнал описание трех случаев заболевания военнослужащих, причиной которого были кишечные вирусы ЭККО. Местные врачи советуют, так как это здесь впервые. Очень интересная клиника. Началось с тризма жевательных мышц, затем ларингоспазм, спазм дыхательной мускулатуры. Я вначале подумал об отравлении неизвестным ядом, затем о менингите и столбняке. Но не все подходило. Хорошо, что неотложка была у меня в порядке, с кислородом довезли до больницы, там заинтубировали. Подключили специалистов. Спустя несколько дней все закончилось благополучно.               
Лисичанск, 1973 г.               
 «Оренбургский Морганьи»
Скоро будет 5 месяцев, как я работаю ординатором терапевтического отделения госпиталя. На первых порах приходилось туго. Ответы на неясные вопросы искал в книгах, да и старшие товарищи всегда приходили на помощь. Больные самые разнообразные. Сейчас много с пневмониями, дает себя знать оренбургская зима..
Недавно был у меня тяжелый больной, солдат 21 года. Заболел он в начале декабря. Лихорадка, боли в горле при глотании, недомогание. В зеве – картина лакунарной ангины. Лечился в лазарете части, отмечал улучшение, готовился к выписке. Спустя неделю внезапно началось головокружение, появилась рвота, судорожные сокращения отдельных мышц лица, туловища и конечностей, потеря сознания. Больного срочно доставили в терапевтическое отделение. Сознание к нему вернулось, но состояние оставалось крайне тяжелым. Кожные покровы бледные с акроцианозом. Тоны сердца приглушены, периодически громкий хлопающий тон Стражеско. Пульс в пределах 21-24 ударов в мин, аритмичный, слабого наполнения. АД 85 и 50 мм рт. ст. Приступообразно возникали судорожные сокращения мышц лица, конечностей, туловища, сопровождавшие всякий раз кратковременную потерю сознания, продолжительностью до 40-50 с. Во время приступа – резкий цианоз лица, отсутствие дыхательных движений и пульса. После приступа больной совершенно не помнит, что с ним происходило. Поставил диагноз: миокардит, синдром Морганьи-Эдем-Стокса. Начал лечение: положение в постели с опущенным головным концом кровати, увлажненный кислород, вдыхание паров амилнитрита с салфетки, атропин подкожно, кофеин, камфара, гипотиазид. Постоянное врачебное наблюдение. На некоторое время брадикардию удалось снять. Однако, в последующие 5 часов наблюдалось 23 подобных приступов. Их продолжительность колебалась от 15 с до 1 мин. Примерно за 40-50 сек до начала приступа, исчезал пульс. Выявлялась определенная последовательность вовлечения мышц в судорожное сокращение. Оно начиналось с мышц лица, затем переходило на туловище и заканчивалось на конечностях. Периодически наблюдались икота и рвота.. На ЭКГ – полная вентрикулярная блокада, блокада левой ножки пучка Гиса. Проведен консилиум. Введение атропина доведено до 5-6 раз в сутки, назначен преднизолон в таблетках, салицилаты, антибиотики. В течение последующих суток – частые приступы, через каждые 3-5 мин. Пульс в пределах 21-32 в мин. Сознание сумеречное. С утра третьего дня появились неадекватные хватательные движения пальцев, бессвязное бормотание, агрессивность при осмотре. Больной пытается что-то поймать в воздухе, затем как-будто ловит, подносит ко рту и пытается укусить. Временами приходит в себя, на вопросы отвечает с большой задержкой, часто невпопад. Ничего не ест, не спит. Пульс 17 декабря (спустя 3 дня) – 78 в мин, ритмичный, слабый. Тоны сердца очень глухие. На ЭКГ: блокада разветвлений. Лейкоцитоз – 29 тыс., резко выраженная токсическая зернистость нейтрофилов, пойкилоцитоз, анизоцитоз, СОЭ 16 мм/ч. Больной бледен, черты лица заострены. Усилена трансфузионная терапия. 17 декабря вечером больной умер. Диагноз: септический эндомиокардит, синдром Морганьи-Эдем-Стокса. Патологоанатомический диагноз: хронический тонзиллит, осложнения: сепсис, диффузный миокардит. Прошу Вашего совета. Какой, на Ваш взгляд, можно было бы поставить диагноз, была ли правильна тактика лечения? 
Оренбург, 1969 г.
«А здесь, оказывается, работать надо»
Работаю в НИИ. Трудно со временем: нормой для здешних считается 11-12-часовой рабочий день. Работой доволен, но пока малосамостоятелен. Некоторые из наших недовольны судьбой, ждали, наверное, золотых гор. А здесь, оказывается, в чем весь ужас – работать надо.
 Киров, 1972 г.
«Если бы сутки были длиннее»
Учусь на 1 факультете академии с большим удовольствием и можно даже сказать с жаждой. Довольно уверенно чувствую себя с больными, на дежурствах не теряюсь и преподавателей беспокою лишь в исключительных случаях. Много читаю. Выполняю свою курсовую работу «Клинические испытания машины по автоматической расшифровке ЭКГ». Работа сложная, но очень интересная и новая. Здорово выручает ваша школа.. Чувствую себя если не на голову выше других, то по крайней мере на высоте. Если бы сутки были длиннее вдвое, то, наверное, все равно мечтал бы их еще раздвинуть.
Ленинград, 1976 г.
«Думаю заняться сосудистой патологией мозга»
Только что приехал из Ленинграда, куда возил диссертацию. Теперь, кажется, все в порядке, хотя уверенности в этом нет. Мне уже давно надоели эти ожидания, никчемные переделки, быстрее бы все это сбросить. Я уже нацелился на другое дело, а старое «мешается под ногами». Думаю заняться сосудистой патологией мозга. Здесь, в госпитале есть большие возможности. Нужно выделить конкретные вопросы. Дело новое.
Подмосковье, 1976 г.
«Жизнь военного врача  вовсе не гладкая скатерть»
Обеспечение танковых рейдов. В бой идем либо с афганцами, либо одни. Трудность в мимикрии местного населения – обыкновенные торговцы, ремесленники, крестьяне ночью превращаются в душманов. Идет партизанская война, которой нет конца… Горят танки. Есть обожженные, в том числе напалмом. Эвакуация раненых часто опасна. Был случай. Сопровождал группу раненых. Мы с шофером в кабине, вооруженные автоматами. Раненые и охрана с ручными пулеметами в кузове. Едем быстро. Спустя час метров за 500 замечаем группу военнослужащих в нашей форме. Офицер вышел на дорогу и машет флажком, требуя остановиться. Наши ли? Останавливаться или поворачивать обратно бессмысленно. Не реагировать, - если душманы, все равно обстреляют или сожгут. Пошел на хитрость. Проверил автоматы и, передав в кузов команду лечь на пол и приготовится к бою, приказал шоферу постепенно снижать скорость, сворачивая к обочине. Вглядываюсь. 200 м, 100 м. Ясно, не наши! Резкий рывок вперед, очередь из автомата в щель под ветровым стеклом! Проскакиваем мимо. В ответ свист пуль. Разбито боковое стекло у машины, прошиты очередями борта. Стреляли вслед, пока пули достать могли. Но никто не пострадал, и раненые были доставлены в госпиталь. Наградили меня медалью «За боевые заслуги».
Кабул, 1983 г.
Послесловие
Письма - как люди. Лица разные, а проблемы одни – проблемы труда, в том числе ратного. Все они в работе и в развитии. Все – на страже здоровья людей. И как-то сразу – и молоды, и зрелы. В их письмах мы узнаем себя. Какое-то время они смотрят на мир нашими глазами, говорят нашими голосами. Но проходит время, и мы слышим, как крепнет их собственный голос, рождая уже собственное эхо.               
Саратов, апрель 2005г.


«Ложь, как правило, не откровенна,
 предпочитает ходить в костюме полуправды».

ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ
(рассказ)

     Подмосковье. Раннее утро. Рассвет только забрезжил. Неслышно течет еще темная река. Берег крут. Ночью прошел дождь, и трава, и кусты остаются еще мокрыми. У берега в камышах деловито расположился местный пожилой рыбак в старой шляпе. Закинул удочки, уселся на принесенный с собой складной стульчик и замер. 
       Часом позже подошли двое с рюкзаками  и удочками. Видно было, что не местные, шли издалека. Расположились  на пригорке, вниз по течению реки,  метрах в 40 от первого рыбака. Здесь камыши не росли. К урезу реки вел глинистый спуск. Глина была мокрая от ночного дождя.
      В июле солнце встает рано. С его первыми лучами  все вокруг радостно оживает. Пришедшие сбросили поклажу, разделись, спустились к воде. Глина застревала в пальцах ног. Сунулись искупаться, но вода оказалась холодной. Закинули удочки и поднялись подкрепиться.
        Невдалеке, за кустами шла сельская дорога, а дальше угадывалась деревня, но было тихо: воскресное утро только начиналось.
         Разожгли костер. Достали из рюкзаков провизию и две бутылки водки. Выпили, закусили, согрелись. Сверху поглядывали на удочки, но не клевало. Спустились к реке. Оказалось, что она была глубокой уже в метре от берега. Искупались. Рыбная мелочь у самого берега резвилась, а поплавки  не двигались.  Поменяли червей и забросили лески подальше.
           Взобрались на пригорок и продолжили пиршество. Дорога  уже шумела, мимо них проходили какие-то люди, но друзья ничего этого не замечали. Стакан за стаканом, пьяные тосты, попытки петь – все это вытеснило память о рыбной ловле. Тем временем солнце стояло уже в зените и сильно припекало. Рыбаков разморило, и они заснули у потухшего костра.
       А их сосед – местный рыбак - все также сидел на своем стульчике в камышах, периодически неторопливо поднимал и забрасывал удилища, меняя наживку. С его места пришедшие рыбаки были хорошо видны: они были на пригорке, а он – на самом берегу. Ему никто не мешал, и он ни во что не вмешивался.
        Уже к вечеру друзья проснулись, выпили еще по стакану водки и спустились к реке, скользя и падая на глинистом спуске. Вскоре они оба оказались в воде, барахтаясь, играя и «топя» друг друга.  Со стороны это так и могло показаться. Однако, тот, что рыбачил по соседству, мог видеть их, но мог и не смотреть в их сторону.
        Глубина реки уже у самого берега была большая, как говориться, «по шейку», а то и «с головкой». И один из них, что заплыл подальше, внезапно захлебнувшись,  стал тонуть. Второй, не сразу заметив это, бросился к нему и стал вытаскивать на берег. Это удавалось ему с трудом, так как тонущий поначалу сопротивлялся. Наконец, нахлебавшись, спасатель подтащил приятеля к берегу и с большим трудом подтянул его  по грудь на прибрежный песок. Тело друга оказалось очень тяжелым. Вытащил и свалился рядом. Отдышавшись, попытался растолкать пострадавшего, но тот не обнаруживал признаков жизни. Спьяну спасатель не сразу понял это и, вытащив наконец все тело из воды, продолжил оказание помощи. В конце концов, до него дошло, что приятель его мертв. Он стал кричать и звать на помощь. Но никто не откликался. Тогда, сидя рядом, он стал плакать. Его поразило, как мало было нужно, чтобы умереть. Для родных это станет трагедией.
        Протрезвев от горя, он с трудом взобрался на пригорок и, падая, побежал к дороге. Она долго была пуста, но, наконец, со второго раза ему, вымокшему, перемазанному глиной, удалось  остановить грузовик и, сбивчиво объяснив шоферу и его попутчику случившееся, упросить их помочь  перенести тело утопленника в машину и доставить его в  медпункт или отдел милиции. Мужики выполнили его просьбу. А сам он вернулся к реке.
       Вид его был жалкий: он  рыдал и все время повторял, что  виноват, что не смог спасти друга. Временами, казалось, что он еще на что-то надеется, ведь тело было еще теплым.
       Солнце садилось, но было еще светло. Он оделся, собрал   вещи, смотал  удочки и стал ждать. Пришла прохлада. Река темнела. Тишина давила. В кустарнике уже никого не было – собрав удочки и улов, прихватив складной стульчик, единственный, никому неизвестный, свидетель разыгравшейся драмы незаметно ушел. Третий лишний. Да и был ли он?
         Стемнело, когда к реке подъехал милицейский газик. Оперативник осмотрел место трагедии и, забрав несчастного приятеля, отбыл в отделение. 
          Вскоре горе-рыбак был отпущен за отсутствием состава преступления. А вероятный свидетель так и не был установлен.               
 Июнь 2012-го года.
«Есть люди, в которых живет ангел,
есть люди, в которых живет дьявол,
а есть люди, в которых никто не живет,
 кроме глистов». (Ф.Г.Раневская).

ТЕНИ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО
(очерк)
    В конце 60-х годов в районе 3-й Дачной у самой кромки леса силами рабочих и служащих заводов Ленинского района города Саратова была построена новая больница на 500 коек.
     30-го декабря 1969-го года я, в то время доцент кафедры военно-полевой и госпитальной терапии, и Лилия Евгеньевна Бочкарева, ассистент кафедры, по поручению профессора Л.М.Клячкина посетили эту новую, 8-ю, саратовскую больницу. Больница должна была стать нашей новой клинической базой.
      Прибыв туда, познакомились с главным врачом Борисом Михайловичем Ильиным, хирургом, скромным и умным человеком, в прошлом – фронтовиком. Прошлись по пустым, но уже полностью подготовленным палатам и ординаторским. За окнами простирался высокий лес, покрытый снегом, - так называемая Кумысная поляна. В лесу бродили лоси. В этой больнице нам предстояло уже в январе развернуть кафедру и клинику военно-полевой и госпитальной терапии Военно-медицинского факультета. Познакомившись с больницей, мы ушли, вдохновленные предстоящей перспективой нашей работы.
         С 30-х годов все саратовские больницы стали неофициально именоваться советскими: 1-я, 2-я, 3-я советская и т.д. 8-я больница не стала исключением,
         31-го декабря 1969-го года в терапевтическое отделение была госпитализирована первая больная. Это было условием открытия стационара. Так началась история больницы и наша история.
        В то время здесь уже находилось несколько врачей-терапевтов, в том числе  Н.И.Коптилова, ставшая заведующей отделением. Были развернуты пищеблок, лаборатория, рентгенкабинет, аптека и отделение функциональной диагностики. Руководил этим отделением врач Б.В.Федотов, в прошлом фронтовик.  Урологические отделения должны были открыть осенью 1970-го года. 
      В течение января наша кафедра полностью переехала в 8-ю больницу и приступила к работе. До этого в течение 5 лет мы теснились в 1-й Областной и 7-ой больницах города.
        Трудности начались сразу. В связи с эпидемией гриппа, охватившего Саратов, вся больница, включая пустовавшие койки будущей урологической клиники, по приказу горздравотдела за 2-3 дня была заполнена больными гриппозной пневмонией. Больных везли из всех районов. К февралю их насчитывалось у нас уже около трехсот.
         Начался семестр. В клинику пришли слушатели военно-медицинского факультета - 5 и 6-го курсов. Были приняты на работу молодые врачи. Каждое утро можно было наблюдать работников больницы и учащихся, бесконечной вереницей бредущих от 3-ей Дачной по улице Одесской вверх в гору. Эту гору уже тогда с подачи слушателей стали называть «Клячкиной горкой» в честь профессора Л.М.Клячкина, который и сам в военной шинели вместе со слушателями мужественно протаптывал снежный путь. От сугробов улицу расчищали бульдозеры, чтобы до больницы могли добраться машины скорой помощи.
          Концентрация больных пневмонией в больнице создала громадное поле для профессионального совершенствования врачей в области пульмонологии и создания в последующем соответствующей научной базы и центра – первого в Саратове.
           Осенью в больнице была размещена и кафедра урологии. Ее возглавил доцент А.М.Некрасов. Был открыт операционный блок. Начались операции. Урологи оказались грамотными врачами, хотя и такими же молодыми, как и мы, терапевты. Но были среди них и опытные врачи, с хорошей общехирургической подготовкой: доцент Ю.А Яксанов, доц. Ю.И. Митряев, доц. Спирин, зав. отделением Л.А.Михайлова, врачи Самылкин, А.Н.Понукалин, доц. Гладков. С самого начала между нашими кафедрами сложились добрые деловые отношения.
           С сентября уже на постоянной основе заработала наша учебная кафедральная «кузница». В аудитории, вмещавшей до 200 человек, шли лекции, в классах и в отделениях проводились занятия.
          Нас тогда посетили ректор института профессор Н.Р.Иванов, начальник военно-медицинского факультета Н.А.Барашков, его заместитель – Д.Н. Овченков и другие. Ознакомился с условиями нашего размещения и работы председатель Ленинского райисполкома И.В.Мамонтов, очень уважаемый в народе человек, о котором было известно, что он в годы войны прошел от Сталинграда до Берлина.
          Вскоре вся больница заработала в полную силу. Больничный и кафедральный коллективы были наделены общей ответственностью, с первого больного все стало общим. Однако, кафедра руководила лечебно-диагностическим процессом и учила врачей. Важную роль выполняла партийная организация больницы (секретарь – врач Н.Н.Стрельникова).
          Над больницей шефствовали крупнейшие заводы Кировского и Ленинского районов г. Саратова: имени Серго Орджоникидзе, «Знамя труда», «Тантал», СЭПО, Техстекло, «Корпус» и другие. Основой населения этих районов города был многотысячный рабочий класс. Вскоре вся улица Одесская выше школы до самой больницы была застроена девятиэтажными зданиями. Больница, построенная руками рабочих, стала, по сути, их больницей. Поселок, еще недавно по весне зараставший сиренью и черемухой, ушел в прошлое.
          Шли месяц за месяцем и год за годом. Время было трудным, но счастливым. И сделано было в те годы немало. 
           На кафедре работали тогда профессор Л.М.Клячкин, доцент  М.М.Кириллов, профессора З.В.Новицкая, Э.Д.Иванова, доцент А.Ф.Митькин, преподаватели М.Н.Лебедева, А.А.Кажекин, Л.В.Краснова, Л.Д.Овченкова (Алекаева), Л.Е.Бочкарева, А.М.Косыгина, Г.И.Ивановский, Ю.И.Ямчук, Э.П.Кужелев, доценты А.М.Горелик, Ю.П.Черчинцева, А.Б.Шварцман, Ю.М.Гладышев, Р.А.Купчинский, А.А.Чиванов, В.И.Шкумат, В.Ф.Парфенюк, Е.В.Подземельников и другие. Позже приступили к работе В.В.Лисин, Т.Г.Шаповалова, М.М.Шашина, А.Ю.Рябова,  В.А.Савинов, К.А.Солодухин, В. Пименов, А.К. Мышкина, В. Подземельников (невропатолг), Колесников, К.Майлер, Л.Н.Холод, С.В.Семенова, И.В.Присяжнюк, Р.Н.Уразмамбетов..
          В клинике трудились врачи Н.И.Коптилова, В.И.Чуносов, В.И.Зинченко, Р.Бабина, Н.Кутузова, М.Н.Костюнина, Нечаева, Л.Д.Бриль, С.В.Спиридонова, Л.А. Харина, С.Б.Смоляк, Н.Г.Чванова, М.М.Шашина, Н.К.Яфарова, С.Б.Чушинский, М.А.Краснова, Л.А. Васильева, В.И.Моисеева, Т.М.Абрашитова, Е.В.Гер, С.Г.Николаева, Каргина, О.В.Камалова, О.В.Кондрашов, О.А.Шальнова, Л.Г.Коптилова, А.В.Скорляков, Г. Червякова (Плетнева), Н.И.Тетерятникова, Г.Залескина, Савинова, Т.А Воскобой (Журавлева), Герчиков, Ушакова, М. Конфедрат, Л.Л. Геллер. Позже пришли О.Е.Курпяева, М.Табаков, Г.Яковлева, А.В.Ломоносов, О.Г.Казбан, И.И.Ярмова, В.Аржников, Т. Степанова, О.Корнеева, М.С.Ланцберг.
        Большинству из них в будущем довелось работать в больнице и двадцать, и сорок лет. Часть из врачей со временем, закончив клиническую ординатуру, становились ассистентами кафедры. Но все они создавали нашу клинику, ставшую в то время крупнейшей в городе (255 коек). По инициативе проф. Л.М.Клячкина сформировался пульмонологический центр (60 коек), один из первых в  СССР.
         Нас в 70-е – 80-е годы посещали профессора мединститута и нашего факультета Л.С.Шварц, Н.А.Ардаматский, Н.А.Чербова, Л.Н.Гончарова, В.Р.Ермолаев, П.Д.Рабинович, М.М.Шуб, В.Я.Шустов,  С.А.Степанов, Л.Б.Худзик. Гостями кафедры и клиники были профессора Т.Я.Арьев, Ф.И.Комаров, Е.В.Гембицкий, Е.Е.Гогин, Н.В.Путов, Г.Б.Федосеев, В.Г. Бочоришвили, Г.К.Алексеев, Н.А Богданов, Г.М.Покалев, Н.И.Гусева, В.И.Трофимов, И.И.Красовский, Е.В.Ермаков, В.Т.Ивашкин, М.А.Петрова, М.М.Илькович, Т.Е.Гембицкая, В.А.Кондурцев, В.Г.Новоженов  и другие.
          В октябре 1988 г. кафедра приняла активное участие в проведении в Саратове Всесоюзного учредительного съезда врачей-пульмонологов. В то время гостем нашей кафедры был академик А.Г.Чучалин – главный пульмонолог страны. Все это свидетельствовало о растущем авторитете саратовской терапевтической и пульмонологической школы.
          С 1975 г. на базе кафедры под руководством профессоров Л.М.Клячкина (до 1983 г., когда Л.М. убыл в Москву) и М.М.Кириллова (с 1983 по 2010 г.) было подготовлено и защищено 8 докторских и более 40 кандидатских диссертаций, главным образом, по проблемам пульмонологии. Среди диссертантов были и  сотрудник больницы.
            В 1983 году на Военно-медицинском факультете были введены клиническая ординатура и адьюнктура. Это был прогресс. Адъюнктуру и ординатуру на базе 8-ой больницы прошли многие наши выпускники. Среди них:  В.А.Решетников, А.Ф.Шепеленко, А.В. Коньков, С.М.Кириллов и другие, в последующем ставшие докторами медицинских наук и профессорами в московских вузах. Среди клинических ординаторов были В.И.Шкумат, А.А.Поддубный, Канайкин, Хоженко, Семененко, Ковалев, Комаров, А.А.Фарух, О.А.Шальнова, Чумакова, И.И.Минченко. 
            Лечебно-диагностический опыт кафедры был использован как в Саратовской области, в том числе в подшефных районах, так и в госпиталях Кабула (Афганистан). Еревана, Ленинакана (Армения) и Северо-Кавказского военного округа (Чечня, Северная Осетия, Ставрополье).
          За 40 лет сменилось несколько главных врачей больницы. После Б.М Ильина ими были Т.П. Шиловская, Иванов,  а с 1983 по 2010 год– В.С.Липский (до этого - зав. одним из урологических отделений нашей больницы, в последующем доктор медицинских наук, профессор).
       То время было светлым, у каждого из нас была перспектива, только трудись. Сотрудники больницы, особенно молодежь, медсестры, дружно выходили на майские и октябрьские демонстрации. Колонна Ленинского района, в основном рабочие заводов, растягивалась от площади Ленина до Сенной площади. Играли оркестры, развевались красные знамена, лилась песня. Мужики не обходили стороной и горячительные напитки. Но это только укрепляло боевой дух. Общим девизом жизни было: «Прежде думай о Родине, а потом о себе!».
       Собирались кафедрой на Кумысной поляне, на даче в Дальнем Затоне, купались в Волге, устраивали застолье в саду, среди зарослей вишни и абрикосовых деревьев. Восьмидесятые годы стали вершиной развития нашей больницы.    
        Главный врач больницы В.С.Липский до 90-х годов, то есть при Советской власти, принимал самое энергичное участие в строительстве, внедрении современной диагностической техники, налаживании работы родильного дома (составной части нашей больницы). Этому способствовали его тесные связи с богатейшими предприятиями района. Его поддерживали райисполком (И.В.Мамонтов) и райком партии (И.И.Герман). По его инициативе был пристроен центральный корпус больницы, что увеличило ее площадь на треть. При этом число коек не увеличилось, так как 6-ти местные палаты стали 4-х местными. Были построены котельная, надстроен 3-й этаж над отделением кардиологии, введена в работу баклаборатория,  во всей больнице сменили полы на мраморные и т.д.  и  т.п.
       В.С.Липский в конце 80-х годов замахнулся даже на строительство реаниматологического блока в отдельном здании, рядом с больницей. Его уже начали строить, но произошла внешне неожиданная смена власти в стране.
       В августе 1991-го года на смену власти рабочих и крестьян в стране пришла отечественная буржуазия (лавочники) во главе с Ельциным.      Членов ГКЧП посадили в тюрьму.  Началось повсеместное активное разрушение советской власти и Коммунистической партии. Ведущим методом стал государственный переворот. Но все было подготовлено заранее предательской политикой Горбачева.
       В Саратове тут же встали крупнейшие оборонные заводы, началось массовое увольнение высококвалифицированных рабочих, магазины опустели, да так, что на полках в них уже в сентябре остались только банки с томатным соком и консервы с  морской капустой, выстроились очереди за молоком (это осенью-то). Все произошло без боя. Муренин, первый секретарь Обкома КПСС, исчез именно в эти дни где-то на волжских островах и его с собаками не могли найти целых две недели (саратовский Горбачев).
        Лечебно-диагностический и учебный  процесс в больнице в те дни, тем не менее, не остановился,  но на планах её строительства и развития был поставлен крест. Денег стало еле хватать на оскудевшее питание для больных и на оплату прачечной. Наступило очень трудное время. Где уж тут было строить реаниматологический корпус! Так и красовался потом многие годы его цокольный этаж, заросший кустарником.
       Конечно, все было не так просто в  стране и до переворота. Уже много лет росла теневая экономика. Тревога в обществе особенно наросла с лета 1991 г. Вышло известное «Слово к народу», в котором прямо указывалось на угрозу уничтожения советской власти. Я еще в июле 1991 г. записал в своем дневнике: «Горбачев – главный предатель, а Ельцин – главный мясник СССР, рубщик мяса». Но страна продолжала жить по инерции социалистическими ценностями, и пессимистический прогноз большинству людей казался маловероятным. В конце 80-х годов заводы ещё работали, зарплата выплачивалась, планы худо-бедно осуществлялись. Недостатки в политике (Нагорный Карабах, Прибалтика) не казались катастрофичными с учетом положительных результатов февральского Референдума.
       В Афганистане шли упорные бои с моджахедами. Ряду преподавателей нашей кафедры и факультета пришлось выполнять там свой интернациональный долг, неся службу или находясь в командировке  (Чиванов, Гладышев, Парфенюк, Кириллов, Носов, Матвиенко). В феврале 1989 г. наши войска были выведены из Афганистана. В 1988 – 1989 гг. мне довелось участвовать в лечении пострадавших при землетрясении в Армении. Все  это обогащало преподавание военно-полевой терапии.
      Саратов не был исключением в стране. И здесь уже к концу 80-х годов произошло перерождение верхушки власти. Настоящие коммунисты постепенно исчезли не только из директорского заводского корпуса, но и из университетской интеллигенции, и даже из руководства партийными организациями. Сохранялась лишь видимость преданности советской идеологии. Основной идеей становилась идея личного обогащения. Массово строились дачи, расцвела коррупция, главным во всем  становились деньги. Интеллигенция вопила: «надоело нищенствовать!» Она считала, что имеет право жить свободней и богаче окружающего ее быдла, то есть - трудящихся. Активно формировался слой лавочников, сейчас он называется средним классом.
       После переворота 8-я больница стала постепенно меняться. Ни лифтеры, ни санитарки, ни врачи от этого, конечно, ничего не выиграли. После ликвидации советской власти они стали жить еще хуже. Первым переродилось руководство больницы.  Свобода предпринимательства засасывала многих, и в нашей больнице появилось такое формирование как СЛОЦ – платный лечебно-оздоровительный центр. Деятельность этого центра, подчиненного главному врачу, была непрозрачна как любая коммерческая тайна. Он имел амбулаторные и стационарные формы. Центр жил в больнице, питался ее соками (диагностические кабинеты, койки, медперсонал, коммунальные услуги), но был ей неподотчетен. Большая часть прибыли шла в карманы руководства. Возникло государство в государстве. Все стало платным: лабораторные анализы, электрокардиография, исследование показателей ФВД. проведение УЗИ, рентгенологические исследования. Это стало платным и в других больницах, но СЛОЦ приобрел размеры монстра. Наверное, тогда это выдавалось за модернизацию, как за что-то передовое, и очень поддерживалось органами здравоохранения, думаю, что без альтруизма.
       Вскоре лавочники в Саратове буквально захватили власть, как и в государстве в целом. Из вчерашнего энергичного строителя В.С.Липский очень скоро и естественно превратился в стяжателя. Организационный талант, однако, как и всякий талант, как говорят, «не пропьешь», а Липский безусловно был талантливым человеком. Наступившее время стало его естественной стихией. Когда говорят о «лихих девяностых», для нас, обычных, бюджетных сотрудников это и означает нашу больницу.
         Но что интересно: главный врач никого не увольнял, сложившиеся коллективы продолжали работать, живя прежними профессиональными ценностями. Он, как говориться, не убивал курицу, которая несла золотые яйца. Известно, что орлы-стервятники никогда не уничтожают живность в непосредственной близости от их гнезд. Эта живность – их резерв, их НЗ на черный день.
         На утренних конференциях, на обходах, в палатах и ординаторских мало что  изменилось. Сохранялась школа, сохранялось качество работы. Большую роль в этом продолжала играть кафедра терапии. К тому же, люди держались за место, так как в городе росла безработица: в то время все заводы города, а значит, и здравоохранение «лежали на боку».
       Кафедрой ежегодно проводились областные конференции врачей по различным вопросам пульмонологии (всего их к 2000-му году было проведено 26). Работала Школа пульмонологов (Л.Д.Бриль), на ежегодные Национальные конгрессы по болезням органов дыхания ездили наши делегаты и выступали там с докладами, под руководством кафедры проводились защиты докторских и кандидатских диссертаций. Активно разрабатывались важнейшие научные направления, а именно: болезни у раненых, бронхиальная астма и ХОБЛ, сельская пульмонология, история отечественной терапии. Коллектив как бы инстинктивно сплачивался и защищался от происходивших и будущих потрясений.
        В нашем, Ленинском, районе, где при советской власти дома росли как грибы, их строительство полностью прекратилось, цены в магазинах и на рынках взлетели, зарплата и пенсии задерживались, люди простаивали в очередях за продуктами, проклиная ненавистного Гайдара, высококвалифицированные рабочие и мастера, выброшенные с заводов, во дворах «лупили в домино» или спивались. 
         А в  8 – ой  больнице, несмотря ни на что, все еще как прежде лечили больных, обучали слушателей, воспитывали клинических ординаторов и адъюнктов. Аполитичность слушателей военно-медицинского факультета в определенной мере объяснялась запретом политической деятельности в армии.  Но расстрел из танков Верховного Совета РФ (по приказу Ельцина) в октябре 1993–го года разбудил всех и породил гнетущую атмосферу в стране. Мое предсказание о Ельцине сбылось даже еще до развязывания чеченских войн. Мясник – он и есть мясник. Так думали тогда уже многие.
         В ноябре 1991-го года приступила к работе Российская Коммунистическая рабочая партия (РКРП). Это последовало сразу после запрещения Ельциным КПРФ. Заработала и саратовская организация РКРП (Н.С.Солдатов). КПРФ легализовалась лишь в 1993-м году. В городе в те годы стали регулярными многочисленные митинги протеста  против власти ельциноидов, собиравшие сотни и тысячи недовольных граждан под флагом «народовластия».   В то же время восстановленная КПРФ  - преемница КПСС - проявляла все признаки генетически детерминированной нереволюционности и нежелания взять власть в свои руки, даже когда это становилось возможным. В частности, в 1996-м году, когда Ельцин  практически проиграл выборы на пост Президента страны. 
       Руководя  своей клиникой, я был в те годы еще и проректором СГМУ по лечебной работе и знал о грубейших нарушениях избирательного процесса в студенческих коллективах, в клиниках университета и в своей 8-ой больнице. Административный ресурс власти использовался тогда на полную катушку. Мне пришлось посещать многие клиники города, в том числе громадную областную больницу.
      Нужно сказать, что, несмотря на произвол, царивший в те годы в системе областного здравоохранения, упорно сохранялись лучшие школы университета.  Выступая, как проректор, с годовым отчетом о результатах лечебной работы за 1996 год, я сказал с трибуны, что, несмотря на все экономические трудности, качественный уровень профессионализма кафедральных школ и клиник СГМУ сохраняется на высоком уровне и своим постоянством напоминает «ровное дыхание спящего ребенка». Срабатывал советский запас и инерция работать по-советски – то есть для людей и безвозмездно.
      В то же время использовались, и все чаще, волюнтаристские, в сущности, репрессивные методы. Так,  Минздрав области, походя,  не консультируясь, закрыл наш областной пульмонологический центр, просуществовавший 25 лет. Это вызвало возмущение в коллективе. Я написал обращение к министру. В нем было сказано:
         «Воспринимаю решение МЗ как акт разрушения одной из устойчиво функционирующих клинических и научных университетских школ.  Оскорбительно, что при подготовке Приказа с работниками Центра не было проведено никаких  консультаций. В связи с этим возникает сомнение в профессиональной нравственности Ваших помощников, господин министр. Как научный руководитель центра требую отменить приказ о его закрытии. Уведомляю, что прекращаю исполнение своих обязанностей внештатного консультанта-пульмонолога МЗ области, так как не могу быть причастным к беспределу вашего ведомства, грозящему утратой накопленного творческого опыта многих специалистов, отдавших пульмонологии годы своей жизни в создании  Школы».
      Через две недели чиновники из МЗ официально извинились и распорядились об открытии на нашей базе вместо областного - городского пульмонологического центра. Это показало, что бороться с беспределом можно.
     Зная положение в системе здравоохранения Саратовской области, я провел соответствующий анализ.  Он должен был учитывать те изменения, которые возникли в условиях деятельности системы здравоохранения в последние годы.   Следовал вывод: состояние здравоохранения резко ухудшилось даже по сравнению с началом 90-х годов; применяемые технологии (рыночные, бюджетные, страховые, административно-командные) не эффективны; концептуальные предложения не работают; руководство системой здравоохранения не авторитетно среди населения и медицинских кадров, отсутствие авторитетности  замещается авторитарностью, а на этой «лошади» далеко не уедешь.
        Я огласил материалы этого своего анализа на заседаниях кафедры и общества пульмонологов. У слушателей возражений не последовало. Но реальной заинтересованности у руководителей здравоохранения мои соображения не вызвали. Их интерес вызывали только предлагаемые им деньги.
        Политически и нравственно менялась профессура медицинского университета. Как-то на заседании общества терапевтов профессора всерьез и безо всякой душевной боли обсуждали перечни лекарств отдельно для бедных и для обеспеченных граждан. Пришлось протестовать.  Бедность мы сами, конечно, уничтожить  не могли, но нельзя же было воспринимать ее как норму.
         Один из профессоров отказывался прочесть лекцию на семинаре врачам собственной больницы, заявляя, что читать лекции бесплатно - безнравственно. Он не понимал, что ни он сам, ни его лекция не стоят внимания врачей, собравшихся, чтобы его послушать. Количество таких уродов,  окончивших советские вузы, заметно возросло.   
          Все эти годы в Чечне продолжала литься кровь. Знаю об этом из писем выпускников, служивших на Кавказе,  и видя раненых, эвакуированных оттуда, в Саратовском госпитале.
          Пережили дефолт 1998-го года. Тогда систематически задерживали зарплату и стипендии. Но Россия терпелива и не такое выдерживала.
          Войне в Чечне не было конца. Был захвачен Будденовск.  Бандиты вынудили Черномырдина выпустить их из Ставрополья на российских автобусах. Впечатление было такое, словно Басаев, а не Черномырдин, руководит Северным Кавказом. Бандформирования рвались в Дагестан. Власть  Ельцина шаталась.
         А Саратов даже в это время внешне продолжал жить обычной жизнью. Губернатор  Аяцков был занят «улучшением среды обитания». Правда, никто не знал, что это такое. Очень разносторонний и энергичный человек. Приходил на заседание Ученого совета  медицинского университета и запросто  усаживался в президиум, порываясь руководить заседанием. А седовласое стадо профессоров Совета безмолвствовало.  Это стало нормой.
        В городе и в Университете, в частности, росло поколение молодых руководителей, про которое  говорят словами генерала Лебедя: «Ухватившись за ляжку, доберутся и до горла». Теперь это стало нормой. 
         31-го декабря 1999 г. Ельцин «неожиданно»  уходит, оставляя свой пост мало кому известному Путину, выходцу из ФСБ. Общенациональный лидер? Общенациональный лидер в стране очень богатых и очень бедных?
        Коррупция – мелкая, средняя, крупная – пожирает Россию. Для бедных людей экономические перемены не кажутся заметными просто потому, что им уже не может быть хуже. Страсти бушуют и в крупном бизнесе. Саратов и не хуже, и не лучше. Частных клиник с дорогущими услугами и частных аптек стало больше, чем улиц в городе. 
       Привезли в клинику бомжа. Подняли на 4-й этаж и положили на койку в коридоре. Черные ступни торчат сквозь прутья койки, такой рослый детина. Бородища, ребра торчат. Тяжелая пневмония. Но вылечился. Откормили. Выписался в никуда. Есть случаи в городе, когда недолеченных больных выписывают. А те, кому некуда идти, так и живут возле приемного покоя.
        Отношение к российской армии даже у военнослужащих негативное. Последовательно расформировываются военные училища, даже танковые и артиллерийские. Расформировываются военные академии. Ведутся разговоры о ликвидации в скором будущем военно-медицинских институтов, просуществовавших более 40 лет. Все это порождает неуверенность и у наших слушателей,  и у преподавателей. Каждый подсчитывает свой будущий пенсионный статус. Все это сказывается на качестве учебного процесса.   
         Министром обороны в последние  годы назначен некто Сердюков, в прошлом министр налоговой службы, а еще раньше -  директор мебельного магазина. Он никогда не имел отношения к Армии. В народе его тут же прозвали «табуреткиным». Под флагом улучшения облика армии при полном согласии руководства страны практически происходит ее уничтожение. Об этом много пишут, но ничего не меняется. 
       С начала 2000–х годов деятельность нашей пульмонологической школы пошла на убыль. Руководство больницы к этому отношения не имело. Школа пульмонологов города продолжала работать, главным образом, благодаря врачу Л.Д.Бриль, но ежегодные конференции прекратились. Прекратило работать и общество пульмонологов (2001 год). К этому времени был закрыт диссертационный совет по пульмонологии (хорошо, что до этого удалось провести почти все защиты  диссертаций).
      Стиль работы коллектива терапевтов существенно не изменился. По-прежнему было два полюса больных: легочная патология – бронхиальная астма и ХОБЛ -  и кардиальная – инфаркты миокарда и их осложнения. Своеобразный диполь. Преобладали тяжелые больные.
        В сентябре 2009 года внезапно главный врач был снят с должности, и руководство перешло к некоему бывшему главному врачу саратовской Областной больницы.  Произошло это тихо, как говорится, «без шума и пыли». Рейдерский захват больницы был исполнен классически, с продуманной внезапностью и беспощадностью. Главное началось позже. В течение ближайшего месяца были уволены или ушли сами до половины сотрудников больницы. Прежде всего, это коснулось сотрудников управления. Освобождавшиеся места тут же занимались, как правило, сотрудниками Областной больницы, как будто их там был целый резервный полк.
       Кафедра терапии еще около года  занимала свои помещения. Наш военно-медицинский институт готовился к расформированию, но продолжал работать. Шли занятия. Я прочел свою последнюю лекцию слушателям на тему «Анемии». Прочел 4 лекции врачам из группы усовершенствования по пульмонологии. Но нарастало ощущение агонии. Я говорил тогда, что нас хоронят еще живыми, что наш творческий потенциал вот–вот будет беспощадно уничтожен.
         Сорокалетие больницы (30-го  декабря 2009 года), конечно, отмечено не было, как будто бы и больницы уже не стало. Сохранился только ее номер. Увольнение сотрудников продолжалось, и к концу 2010 года ушло до 80%  прежнего состава. Ушли лаборанты, аптекари, часть работников хозблока, врачи- проктологи, рентгенологи, часть урологов.
       Идеологией нуворишей стало увеличение оборота койки. Теперь медицина  стала бизнесом.  Госпитализировали всех. Это увеличивало бюджет больницы по ОМС. Но лечение больных, даже тяжелых, не должно было превышать 5-7 дней, в том числе лечение больных  пневмонией, инфарктом миокарда, гипертоническими кризами и др. Совершенно не учитывались обязательные стандарты ведения больных, индивидуальность течения болезней и их осложнений. Это зачеркивало опыт отечественной медицины, все то, чему учила высшая школа, зато это давало деньги. Это и называлось модернизацией. Чему можно было учить врачей в такой обстановке? Больные и истории болезни превращались в конвейер, поражая одинаковостью «куриных яиц». Все это убивало творческую индивидуальность врачей – самое ценное в нашей профессии.
      Наконец, было объявлено о расформировании Саратовского военно-медицинского института. Та же судьба постигла и Самарский, и Томский институты. За 45 лет их существования были выпущены десятки тысяч военных врачей. Были созданы научные школы, известные всей стране. Вряд ли это учитывалось в Министерстве Обороны, если даже Военно-медицинская академия в Санкт-Петербурге стала на грань разрушения. Военный врач стал  не нужен государству.
      29-го ноября 2010-го года институт и кафедра перестали существовать. Получив трудовые книжки в отделе кадров, преподаватели, попрощавшись друг с другом, разбрелись по городу кто куда.  «Старики» ушли на пенсию, те, кому до 60-ти,  стали обивать пороги в Университете, в поликлиниках города, некоторые не сразу нашли работу.
       Получилось, что мы одновременно лишились не только клиники, которую сами и создали, не только кафедры, то есть научной и педагогической школы, известной в стране, но и учреждения. «Титаник» опустился на дно. Остались только ученики и возможная память наших больных. Это была катастрофа, которую еще надо было пережить. В сущности, мы, как кафедральный организм, умерли. Умер и прежний коллектив больницы. Вероятно, эта катастрофа имела тотальный характер. Она свидетельствовала о беспощадности власти по отношению к людям и результатам их труда. Происшедшее в нашей больнице (рейдерский захват, истребление  того, что было сделано ранее, беспощадность к судьбам сотрудников) представляется органической частью этой государственной мясорубки.
     Мы – коллектив нашей больницы и кафедры - тени прошлого,  остатки замечательного советского прошлого. Правда, остатки остаткам – рознь. Те, кто ещё в окопах, проживут оставшуюся жизнь достойно. Именно поэтому я так старательно упомянул в начале этого очерка фамилии тех врачей, кто в 70-х -80-х и в 90-х годах создавал и берег нашу терапевтическую клинику.
      А как живут врачи после смерти своей больницы? В терапевтических отделениях к настоящему времени прежних сотрудников – врачей - осталось  несколько человек, причем трое  самых упорных – в пульмонологии.
     Увеличенный оборот койки - это условие стимуляции зарплаты. Одновременно это условие полной атрофии клинического мышления. И те, что остались, будут увольняться. Это фордовская (30-е годы прошлого столетия)  потогонная система обеспечения  сверхприбыли.
      Те, кто там еще работает, рассказывают, что многое изменилось. Утренние конференции стали формальностью. Столько-то больных прибыло, столько-то убыло. Клинико-анатомические конференции  проводятся редко, так как вскрытия нередко не производят даже в спорных и неясных случаях. А ведь вскрытия умерших – это  зеркало диагностики. 
        У американского писателя Вашингтона Ирвинга есть рассказ о том, как один житель городка как-то поднялся в гору и заснул. Проснулся спустя много лет. Спустился в городок. Видит: дома как стояли, так и стоят.  Аптека, ратуша, церковь, а люди  - другие, и его не узнают. Да и он ни родителей, ни  друзей своих не находит. Страшно ему стало. Так и с нами происходит. Всего-то 2-3 года прошло, а все умерли.
      В 1847-м году вышел из печати  «Манифест Коммунистической партии», написанный Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом. Есть в нем известное выражение о том, как «с грязной водой из корыта выплеснули и ребенка». Речь шла о диалектике Гегеля… Выплеснув грязную слоцевскую воду, новые хозяева выплеснули и «ребенка» – сорокалетнюю славную историю нашей больницы.   Грустно жить на этом свете, товарищи…
Саратов, 2012 г.




ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ М.М.КИРИЛЛОВА (1996 – 2014 гг.)

        Кабульский дневник военного врача. Саратов. 1996. 67 с.
        Армянская трагедия. Дневник врача. Саратов. 1996. 60 с.
        Мои учителя. Саратов. 1997. 40 с.
        Незабываемое. Рассказы. Саратов. 1997, 113 с.
        Незабываемое. Рассказы Саратов, 2014, 114 с.  ( 2-ое  изд).
        Незабываемое. Рассказы. С-Петербург, журнал «Литературный МИХ», №2, 2013 г 
        Перерождение (история болезни). Выпуски
                1,2,3,4,5. 1999 – 2006. Саратов.
        Учитель и его время. Саратов. 2000, 2005. 150 с.
        Спутница. Журнал «Приокские зори». Тула.№2. 2008.
        Мальчики войны. Саратов. 2009. 58 с.
        Врачебные уроки. Саратов. 2009. 52 с.
        После войны (школа). Саратов. 2010, 48 с.
        Мальчики войны. 2-е, дополненное, издание.  Саратов, 2010,  163 с.
        Моя академия. Саратов. 2011, 84 с.
        Статьи о Н.И.Пирогове и С.П.Боткине,
              о моих учителях (М.С.Вовси, Н.С.Молчанове,
              Е.В.Гембицком, С.Б. Гейро, В.В.Бутурлине,
              М.Я Ратнер), о моих учениках и больных
               – на страницах журнала «Новые  Санкт -
              Петербургские врачебные ведомости»
               за 2000 – 2012 - е годы. 
        Врач парашютно-десантного полка. Повесть. Саратов. 2012.
        Мои больные. Сборник рассказов. Саратов. 2013г.
        Главы из книги «Незабываемое». Журнал «Волга-ХХ1 век». Саратов, 2010 г.
        Третий лишний. Рассказ. Журнал «Приокские зори», г.Тула, 2012 г.
 
Михаил Михайлович
Кириллов
 


Редактор -
Кириллова Л.С.

 



МНОГОЛИКАЯ ЖИЗНЬ


(Повести, рассказы, очерки, новеллы)



Художественно-публицистическое издание






Подписано к печати          2014 г.

Формат 60х84 1/16 Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 500 экз. Заказ №

Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, 1, корп. 3А