"Я по тебе соскучилась."
Лина отправила это сообщение и закусила губу, в ожидании того, что в ответ получит нечто утонченно издевательское.
О, да! Он был на это, все же, способен.
Память ее сохранила их письменную перепалку, в которой он с изысканным мастерством опытного и талантливого фехтовальщика, в считанные секунды превратил в лохмотья всю ее защиту, и далее, когда она, потеряв контроль, вышла из себя и скатилась до откровенной, граничащей с пошлостью, грубости, растащил на куски всю ее твердость и испытанную на других мужчинах колкость, легким и беззлобным юмором.
До этого она находила изысканное удовольствие в письменных войнах с поклонниками, которыми не дорожила и которые опрометчиво рисковали ввязаться с ней в словесную войну.
И, если ее чутье, всегда верно подсказывающее ей куда колоть и направлять удар, до сих пор никогда не подводило ее, то с ним, в этой странной и крайне бесславной для нее телефонно-почтовой войне, вдруг сказалось несостоятельным и слепым.
Признав свое поражение, она твердо решила дождаться момента, когда можно будет отомстить; всё равно как, безразлично на каком этапе, но она должна быть отомщена - так повелевало в ней существо, которое она сама называла "Сукой", и которое, порою, захватывало власть и контроль над всей ее личностью.
Однако, глубоко ошибочно было считать ее условно отрицательную ипостась четко и кардинально отделенной от того обворожительного тепла и неповторимого обаяния, которые, казалось, составляли, так сказать, лицевую, фронтальную часть личности Лины, напротив, - и сама она это прекрасно осознавала, - именно теснейшее сплетение и тончайший ювелирный сплав, симбиоз инфернального и ангельского в штольнях ее существа, придавал ее "Я" едва ли не магическую харизму и гипнотизм.
Ее невинная алчность и мелкая анархичность, приступообразное своеволие и непобедимый эгоцентризм, ее скрытая, но ядовитая жестокость, пролегая подобно пластам ценной руды в глубине горной породы, как ни парадоксально, оказывали влияние на весь ее внешний облик, добавляя опасной раздвоенности в каждый жест, заражая всякого приближавшегося к ней мужчину навязчивой идеей разгадки и покорения того непроявленного, неповторимого, сомнительного, пылкого и по-настоящему злого, что когтисто просвечивало в ней сквозь внешнюю мягкость и усыпляющую женственность.
Прошло несколько часов, а ответа всё не было.
Простая невнимательность и рассеянность?
Его можно было упрекнуть в чем угодно, но этими достоинствами он не обладал.
Я теряю его.
Теряю.
У Лины закружилась голова и ей пришлось прилечь на диван.
Внезапно она ощутила приступ чудовищной усталости и такого изнеможения, словно была вынуждена долгое время плыть против течения и совершенно выбилась из сил в одинокой борьбе со стихией.
Как глупо было вести себя так, как будто таких как он вокруг - тысячи.
Что я хотела доказать, а главное - кому?
За что я боролась?
Он же любил меня, это очевидно...
Любил так странно, так нездешне...
Она почувствовала озноб и, зябко поежившись, надела теплый халат.
Лина испытала желание отдаться своей все нарастающей печали и кануть в ее холодные, свинцовые воды.
Кровь громко стучала в висках и этот монотонный ритм отчего-то ее беспокоил, пугал; ей даже показалось, что кровяное давление в ее венах и артериях, на самом деле является чем-то совсем другим, чем принято считать, и, вероятно, этот шум ни что иное, как стук металлических колес по невидимым рельсам, стук колес уносящего ее в неведомое скорого поезда, в котором она едет одна, без вагоновожатых и машинистов, в полнейшем одиночестве, а за окном периодически мелькает его лицо и из ртутной серости пространства смотрят на нее его грустные всепонимающие глаза, глаза, каковых она никогда в своей жизни теперь больше не увидит.
Она закрыла лицо руками.
Плечи ее сотрясались от беззвучных рыданий.
Откуда-то из глубины, будто неясный всплеск на дне темного колодца, донеслось смутное колыхание, и теплая волна выбросила на поверхность ее существа судорожно открывающую рот, задыхающуюся, будто умирающая рыба, мысль:
- Я...кажется...люблю его? Я...люблю его?
Но возможно, она всего лишь любила его чувство к себе, и ей было жаль терять эту согревающую, высокую к себе устремленность, так же, как было бы жаль расставаться с незримой поддержкой и тайным присутствием благоволившего к ней ангела, не взирая на сомнения в существовании ангельских чинов.
Жалость к себе и безотчетное стремление укрыться от холода одиночества, от темного натиска этого мира, толкали ее на поиски тепла, которое, казалось, было разлито повсюду, улыбчиво переливалось во взглядах мужчин, но, на поверку, было столь основательно разбавлено пошлостью и грязью, что нужно было быть свиньей, дабы принять его и согреться.
Слишком не похож был он на всех представителей сильного пола, чтобы к нему можно было испытывать линейное, спокойное чувство.
Крайний и самоуверенный индивидуализм ему присущий, не просто выводил Лину из себя, он обращал против него жившее в ней убеждение, что каждая личность должна соотносить себя с социумом и опираться на мнение большинства, как на незыблимый фундамент.
Она не могла простить ему ни независимости суждений, ни некоторой их резкости, и считала его человеком с темной энергетикой, в глубине души злым, совершенно не замечая, что в этой его тьме столько тепла и такого понимания сумрачных сторон жизни, которое, как минимум, предполагало наличие доброго сердца.
Когда им случалось заговаривать о понятиях отвлеченных, то обнаруживалась глубокая и непроходимая пропасть между их представлениями о жизни, а этические установки столь разнились, столь не совпадали предпочтения во вкусах к плодам культуры, что Лина ощущала, как в ней, исподволь, начинала разливаться холодная к нему враждебность.
В то же время она инстинктивно предощущала его благородство, его внутреннюю высоту и, как ни странно, именно против его достоинств и была обращена вся ее пассивная агрессия, хотя, она ни за что на свете не призналась бы самой себе, что нечто в ней, упорно стремится принизить его к своему уровню, к этому ее обобщенному, расхожему взгляду на жизненные цели, ко всему, в сущности, серому и среднему, к размалеванной кукле мещанства в чулане собственного мозга.
Она любила его, но в ее любви так много было от ненависти и так много гнездилось в ней истеричной требовательности быть обожаемой, что это болезненное чувство вызывало вопросы у самой его обладательницы и раздражало, как раздражала бы и выводила бы из себя любого, бегающая во дворе бешеная собака: попытаться вылечить ее или, всё же, пристрелить?
Время шло, а от него ответа так и не последовало.
"Не молчи. Это слишком просто. Поговори со мной."
Отправив это сообщение, она закусила губу.
- Что ты делаешь?! Что ты творишь?! Зачем ты демонстрируешь то, что ты задета, ранена ?! Это - чудовищная ошибка! - взорвалось возмущением ее второе "Я".
Грудь Лины вздымалась, а пальцы сжимали телефон так, словно в ее намерения входило лишь желание его сломать, сломать в руке, как ломают шоколадную плитку.
- Отвечай! Ну, отвечай же! - эти слова она произнесла уже вслух.
В глазах ее показались слезы.
- Сволочь! Сволочь! Ненавижу тебя! - беззвучно шептали ее губы.
В ту же секунду она вспомнила его взгляд, устремленный на нее снизу, словно из адских кущей, вспомнила пьяную зелень подернутых туманом глаз, следивших за лицом из-за нежного бугра ее оголенного лобка и, так же, как тогда, пусть и значительно затупленный временем, резкий укол наслаждения, рожденный обжигающей лаской его рта, пронзая всё ее существо, заставил ее содрогнуться и смежить веки, но, вопреки молниеносно опустившейся тьме, в жгучей наготе мрака, она продолжала видеть перед собой эти глаза, соприкасаясь с чем-то необъяснимо податливым и в тоже время властным на дне его взора, который бесстыдно проникал в самую суть ее личности, и это переживание вдруг всплыло сейчас из ее подсознания, а волна блаженного тепла залила низ ее живота точно так же, как и тогда, когда, мгновение спустя, она ощутила на своих рвущих простынь руках, влажное и умиротворяющее прикосновение его горячих губ.
Агрессия Лины несколько рассеялась, стушевалась, натолкнувшись на подталкивающее к смирению, могучее женственное начало, повелевавшее уступить и склониться перед любимым ниц, раствориться в сладострастии страдания, словно в пленительной отраде эротического унижения, а испытываемые ею терзания, смешиваясь с внушаемыми гордостью гневом и яростью, вносили в ее чувства обаятельно-мучительную раздвоенность, и Лина внезапно осознала, что ей не хочется того глупого, какого-то коровьего, сливочного счастья, к которого тяготело большинство живущих, что душа ее жаждет совсем иного, а именно крови, слез и пожарищ, разрушений и испепеления, глубокого погружения в муку и несчастье, и что ей недостаточно ощущать и переживать боль в одиночку, - это не имело почти никакого смысла и лишало удовлетворения, - а необходимо увлечь с собой на дно этой безымянной бездны и своего возлюбленного, причем, увлечь, захватив его чем-то незримым в себе так, чтобы его мучения, по возможности, были усилены и умножены десятикратно.
Ничего ужаснее любви в этом мире не было, но искать следовало именно ее.
Лина осознавала эту истину гораздо более полнее, нежели он, и полубессознательно удивлялась его беспечности, списывая на мальчишескую бесшабашность и романтический пафос его безалаберную открытость, всю эту его дурацкую к ней простертость, которая просто вынуждала ее бить в незащищенные места.
- Дурак! Какой дурак! Ведь он мог бы меня смять! Мог бы..., - пьяно думала она, вспоминая их сокровенное, восстанавливая в памяти мельчайшие оттенки интимнейших пересечений взглядов и слов.
И тут же восставала в ней ее непреклонная, демоническая феминистичность:
- Я сильнее! Я всё же лучше владею собой, а значит - я выиграю! Ведь в этой войне всегда должен быть победитель. А он - сам отдал знамя в мои руки. Пусть я написала ему первой! Мелочи! Он отзовется и - попадет в ловушку. Наверняка подумает, что я ослаблена, раз написала ему первой. Но я встречусь с ним, вылюблю его дотла, выпотрошу его, сделаю всё, чтобы он не захотел, а потом, сделаю вид, что это для меня - ничего не значит! Я прибью его! Прибью его к чертовой матери!
Услышав звонок телефона, она испытала почти что торжество.
- Привет, - как можно холоднее произнесла Лина, стремясь реабилитироваться за неуместно-постыдное тепло отправленных ему сообщений.
- Привет, - мягко и чуть устало обронил Олег.
Несколько невероятно долгих секунд она слушала тишину и, почувствовав нечто вроде раздражения, чуть повысив тон, проговорила таким тоном, точно в ответ на ожидаемые извинения, она столкнулась с чем-то вроде издёвки:
- Ну, и почему ты молчишь?! Набирая номер, ты, наверное, собирался что-то сказать?
Он выдохнул воздух таким образом, что она практически увидела одну из его фирменных улыбок: край губ уплыл в сторону, а в глазах зажглись искры бесовских огоньков.
Затем последовал глубокий вдох, и, на выдохе, чисто, словно внешне бесстрастный, но невероятно нежный поцелуй, адресованный ей сквозь пространство и время, им было произнесено:
- Давай увидимся.
Распознав за молчанием эту его невыносимую улыбку, от которой веяло сознанием собственного превосходства, - пусть и не над ней, но над всеми остальными людьми уж точно, а ведь она на самом деле мало чем от них отличалась, и в тайне боялась, что он ее с ними смешает, - и еще чем-то трудноуловимым, таким, чего она не могла объяснить, но что невероятно ее раздражало, она ощутила, как изнутри ее существа поднимается ярость, слепая ненависть не только к нему, а ко всем прошедшим через ее жизнь мужчинам, однако, этот его последующий вздох и сквозная, смешанная с грустью ласка в голосе, совершенно ее обезоружили, и она проговорила совсем не то, что собиралась:
- Я сейчас несколько занята, - было сказано столь неуверенно, что даже школьник без труда уловил бы в интонациях банальную ложь, и, понимая это, Лина покраснела, осеклась, а затем и вовсе сбилась, проговорив не то, что планировала: - Но...хорошо. Я наберу тебя, когда освобожусь.
Раскаиваться было поздно, но ведь можно было просто включить привычный режим "тепло-холод", что и было ею проделано.
Всякий раз, когда у нее возникал позыв набрать его номер, она переключала свою мысль на рабочие проблемы, пытаясь нейтрализовать таким образом досаждавшую ей тягу к этому мужчине, обаяние которого имело такие истоки, что она затруднялась их определить и классифицировать.
Это великолепно работало днем, когда профессиональные обязанности и без того требовали ее постоянной на них концентрации, а поздним вечером, оставшись в одиночестве в своей спальне, Лина давала волю своим рукам и фантазии, безоглядно сдаваясь на милость вожделенному фантому, полностью теряя себя в прибое мучительного желания, которому отказывала в реальном воплощении, всё удлиняя и удлиняя паузу в болезненно-рваных отношениях.
Кроме того, отталкивая от себя Олега, она испытывала такое тонкое и в тоже время острое наслаждение, что не была способна отказать себе в искушении причинить ему боль.
Но всё это не шло ни в какое сравнение с тем ощущением, которое Лина испытывала, когда сквозь страх его потерять, не взирая на то, что какой-то одной из сторон своей натуры она успевала значительно от него отдалиться, всё же ухитрялась дотянуться до него, снова захватить всё самое в нем чувствительное, чтобы вновь и вновь возвращать его, как возвращает с того света обреченного умереть пациента безжалостный и тщеславный доктор.
Эта игра так захватывала ее, что воспринималась с ужасающей серьезностью, хотя каждый рывок от него в сторону и каждое последующее возвращение, отрывали по довольно существенному куску от того чувства, каковое она действительно поначалу к нему испытывала.
Отталкивать от себя любящего человека оказалось не менее волнующим, соблазнительным и сладострастным действом, чем упоение его объятиями.
Двойная боль, испытываемая ею, затем стушевывалась, уступая место восторгу от зрелища его страданий, и, чем больше мучений Лина ему причиняла, тем более счастливой она себя ощущала, пусть и обманчиво, но всё же так зримо над ним в эти минуты возвышаясь.