Учитель словесности
За круглым обеденным столом сидели двое. Старший, щетинистый, с хитрым ленинским прищуром, мужичок из бывалых, о чем свидетельствовали синие наколки на запястьях, и цивильный длинноволосый юноша не более двадцати лет в шикарном сером костюме и начищенных до блеска ботинках. Бывалый был в спортивных штанах, олимпийке и войлочных тапках. Он сидел, широко расставив ноги, и дымил цыгаркой-самокруткой. В эмалированной кружке напротив можно было разглядеть темно-коричневую жидкость с терпким духом. Юноша держал коленки вместе, как прилежный воспитанник какого-нибудь элитного английского колледжа, и время от времени что-то старательно записывал в блокнот. Фамилия старшего была Митрохин, молодого звали Коля, он был сыном президента «Союзнефтегаза».
- Первейшее дело – шлёнка. Словечко запоминается легко, поскольку сразу рифмуется со шконкой, а что такое шконка знают все, - объяснял Митрохин молодому человеку. – Шлёнка это обычная миска, делается из алюминия. Секешь, почему?
Молодой человек недоуменно пожал плечами.
- И чему вас в школе учат? – удивился Митрохин. – Ладно, слушай сюда. Алюминий – металл мягкий, заточка из такого никакая. Усек?
- Усек, - подтвердил молодой человек.
- То-то, - одобрил Митрохин. – Двигаемся дальше. Слушай за ложку. Ложка, само собой, тоже алюминиевая. Но есть один нюанс, - тут Митрохин значительно поднял вверх указательный палец. – Ни в коем случае нельзя притрагиваться к ложке с дыркой.
- Почему? – спросил молодой человек через некоторую паузу, установленную учителем очевидно специально для того, чтобы дать возможность ученику и задать вопрос.
- Из такой ложки кормятся опущенные, ну, если по-простому – петухи. Их и называют частенько – ложка с дыркой. И по факту конкретному, что такой ложкой едят, и суть отражает. Если тебе кто-то ради хохмы, или провокатор какой предложит такую ложку взять, гаси его не раздумывая. Перо в клифт, чтоб дух вон из жабы.
- Убивать? – прошептал почему-то молодой человек.
- А то, - ухмыльнулся Митрохин. – Смотрю на тебя, Коля, хлипкий ты парень. Не в батю. Слушай сюда. Если мочить по-первости очкуешь, то пальцы растопырь и тихонько так говори хохмачу: "А ну-ка, напрыгни, вальты повыколю".
- Вальты?
- И этого не знаешь? Ну и ну. Вот к чему привели образовательные реформы, - сокрушенно ответил Митрохин. – Вальтами люди глаза называют. Учись студент, пока я жив. В твоем МГИМО про это не растолкуют.
- Верно говорите, - улыбнулся Коля.
- А то, - сказал Митрохин. – И пидорку ни перед кем не гни.
- ??
- Пидорка, это шапка зековская, тряпичная, с козырьком, входит в форменный комплект. Усек?
- Усек.
- Пошли дальше. Записывай – фуфан. Ударение на первом слоге.
- Фуфан, - послушно записал юноша, поставил ударение и спросил. – Что-то неприличное?
- За неприличное морду бьют. Фуфан – это телогрейка. Вещь незаменимая, особенно если в северных лагерях отбываешь. Запоминай, как отче наш. Когда выдадут новый фуфан, забашляй наипервейшим делом пачку чая шнырю, глядишь, целее от крыс будет.
- От крыс? Они что, типа моли для телогрейки?
- Фуфана, - поправил Митрохин. – Ну, ты сказал за моль, насмешил. Крыса – это вор, отсюда произошел глагол крысятничать, воровать то-бишь, красть, по-вашему.
- А шнырь?
- Шнырь – дежурный по бараку из заключенных. Обычно освобождается бугром от иных работ, его норму на других вешают. Отвечает за чистоту и порядок. Если пропадет что, ему предъява. Ладно, на сегодня достаточно, закругляем базар.
- Спасибо большое, - юноша вспыхнул румянцем и положил на стол конверт.
- Отцу привет пламенный. Предусмотрительный он у тебя. Уважаю, - сказал на прощание Митрохин, передавая юношу на попечение двум телохранителям, которые все время урока просидели за домино на кухне.
Дверь захлопнулась, и Митрохин вернулся за стол. Он сделал маленький глоток из кружки, положил широкую ладонь на конверт и подумал: «Если с репетиторством наладится, то можно и завязывать. И то, кто-то ведь должен молодежи опыт передавать?»
Учитель химии
На занятия кружка «Юный химик» охотно ходили даже девчонки. Некоторые даже втайне влюблены были. Еще бы, Сергей Семенович такой душечка, такой импозантный. Черные усы, зеленые глаза, тонкие губы. Одет всегда безукоризненно, напарфюмирован в меру. Собирались обычно заблаговременно, знали приверженность Сергея Семеновича к пунктуальности. По-видимому, сказывались его дальние немецкие корни, недаром фамилия Сергея Семеновича была Тислер. Чтобы пресечь возможные толки, Сергей Семенович охотно объяснял, что его прабабка была из обрусевших прибалтийских немцев, а фамилия Тислер является производным от немецкого Тышлер. В переводе означает столяр. Следовательно, по сути, он всего-навсего Столяров. А что, вполне себе рабоче-крестьянская фамилия.
И впрямь, на еврея Сергей Семенович был совсем не похож. Откуда у еврея командирские часы? Впрочем, и образу рабочего и колхозника мало соответствовал. В нем порода чувствовалась.
На очередное занятие запаздывал Виктор Колесов из 11-го «А», любимый ученик Тислера-Столярова. Сергей Семенович нетерпеливо прохаживался с указкой вдоль доски, поминутно погладывая на часы.
Наконец, когда стрелки отсчитали не менее пяти минут ожидания, дверь приоткрылась и в щель просунулась голова Колесова:
- Можно? – с некоторой робостью спросил он.
- Опаздываем, голубчик, - ответил Сергей Семенович, не говоря ни «да», ни «нет» на поставленный вопрос.
Колесов, тем не менее, переступил порог и более смело сказал:
- Извините, Сергей Семенович, но форс-мажор. Во дворе две иномарки сожгли. Интересно ведь.
- Кто ж такое непотребтво учинил?
- Да трое малолеток из нашего подъезда, их тут же менты повязали. Полицейские, то есть. Я их знаю, из неблагополучных все. Родителям вовек не расплатиться, да и не станут они.
- Это с какой стороны посмотреть. В такие времена живем, что из квартиры вполне могут попросить. Ребятишек этих теперь на учет поставят и, случись что в округе, их тягать будут. Ладно, садись уж.
- Говорил же пацанам, приходите в кружок к Сергею Семеновичу. Не послушались уроды. Теперь пусть пеняют на себя, - заметил Колесов и быстренько прошел на свое место.
Сергей Семенович оглядел учеников и начал урок:
- Вот сейчас хулиганы подожгли чужие машины. Безобразие, конечно. Но попались они по собственной глупости, неучи потому что. Двоечники. По химии во всяком случае. Учились бы нормально, интересовались предметом, их никто бы вовек не поймал.
- Как это? – спросило сразу несколько ребят.
- Весьма просто. Ведь главное в поджоге что?
- Чтоб убежать вовремя, - подал с места реплику Колесов, за что остальные вознаградили его дружным смехом.
- Правильно, Витя. Главное убежать. А что для этого надо?
Этот вопрос остался без ответа и Сергей Семенович интригующе продолжил:
- А для этого надо всего-то придумать устройство, которое позволило бы поджигателю убраться восвояси до начала воспламенения. Для создания такого устройства нам с вами пригодятся знания, полученные на занятиях по химии. Помните, в прошлой четверти мы проходили экзотермическую и эндотермическую реакции? Иванова Оля, поясни-ка, в чем разница?
- При экзотермической реакции тепло выделяется, а при эндотермической поглощается. Происхождение терминов от греческого «экзо» - наружу и «эндо» - вовнутрь, - бойко ответила светловолосая девушка в очках.
- Верно, - похвалил учитель. – Только не от греческого, а латыни. В химии почти все термины на латинской основе.
- Так вот, идем дальше. Предположим, мы устанавливаем в коробку из нержавейки или, скажем, в стеклянную банку латунную перегородку. С одной стороны льем кислоту, с другой насыпаем соду. Что произойдет?
- Через некоторое время кислота растворит латунь и вступит в соединение с содой, - ответил с места Колесов.
- Молодчага! – похвалил учитель. – А дальше?
- Поскольку данная реакция относится к типу экзотермических, то произойдет выброс теплоты.
- Верно. А теперь представим, что коробочка с такой начинкой находится в емкости с горючей жидкостью, бензином, скажем. Сойдет стеклянная бутылка из-под молока. У нее горлышко широкое. Так вот, бутылку надо наполнить бензином наполовину, чтобы пары были в достаточном количестве. Помещаем устройство под бензобаком и спокойненько себе уходим подальше, да хотя бы домой. Через некоторое время произойдет что?
- Жахнет, Сергей Семенович, - ответил класс.
- Точно, - подтвердил учитель. – А ты стой себе на балкончике, и любуйся. Можно и с пивком. А время до взрыва рассчитывается в зависимости от толщины перегородки. Чем она толще, тем длиннее процесс ее растворения кислотой. Лучше рассчитать экспериментально. Скажем, стандартная пластинка в три миллиметра прожигается ровно за пять минут двенадцать секунд.
После таких слов некоторые ребята украдкой переглянулись.
- Есть и другие способы, - говорил между тем учитель. – Даже весьма примитивные. Скажем, покупаешь китайское благовоние, привязываешь в один конец спичку и суешь его в ту же молочную бутылку с бензинчиком, а потом верх поджигаешь. Эффект аналогичный, но гарантии меньше. И ветер задуть может, и брызги какие с улицы попасть. Опять же поджигать в открытую придется, да и просто так подвести может. Изделие-то китайское. Нет, это не наш путь.
Ученики согласно закивали.
Сергей Семенович, тем временем, продолжал: "Экзотермичность весьма полезное явление. Помните, мы с вами проходили способы кустарного изготовления бездымного пороха?"
- Это когда после взаимодействия хлопка и азотной кислоты образуется нитроцеллюлоза? - спросил кто-то.
- Именно. А хлопок откуда берется? Из жарких стран. Так вот, детки, в годы второй мировой войны англичане получали хлопок из Индии морским путем. И, представьте себе, какой-нибудь завербованный немцами грузчик подбрасывает в грузовой трюм с хлопком такую вот бутылочку. Корабль плывет себе потом и два дня, и три, потом устройство срабатывает, и какой-нибудь хлопковый тюк начинает тлеть. Остается дождаться разгрузки. Как только кислород получит доступ в трюм, то и полыхнет. Мало не покажется. Загляденье! Хлопок - сырье стратегическое. На его основе и динамит можно произвести, и на форму военную идет. Представляете, какой убыток союзным войскам?
- Сила! – восхитился Колесов.
- А то, - поддержал Сергей Семенович. – Вот вам, ребятки, домашнее задание. Рассчитайте, сколько времени произойдет до начала экзотермической реакции при ширине латунной пластинки в пять миллиметров, и тоже самое для меди и цинка. Следующее занятие, как обычно, в понедельник. Прошу не опаздывать. Вас, Колесов, это особо касается.
- До свидания, Сергей Семенович, - загалдел класс и двинулся к выходу.
Тислер-Столяров остался в классе один. Торопиться некуда. Когда еще стемнеет. Вечером он непременно выйдет на балкон с секундомером.
Учитель математики
Он спит дома с интегралом и во сне поглаживает дифференциал. Он доволен, что у того есть гладкая функция. Он одинок.
Потому что он - учитель математики. С ним скучно женщинам. Они спят с другими.
У каждого человека в судьбе есть особые дни, те дни, которые он хотел бы прожить вновь, вернуться в прошлое за дорогими впечатлениями. У кого-то это день первого «я тебя люблю», у кого-то - долгожданной улыбки ребенка, у кого-то что-то иное, но непременно исключительно личное и волнительное. А вот у него таких дней считай, что и не было. Ни одного. Даже полусуток не наберется. Даже четверти. Ну в самом деле, не считать же тот вечер, когда он понял, что опоздал с доказательством теоремы Пуанкаре? Услышав новость, он даже швырнул с досады логарифмическую линейку в таблицы Брадиса. Он оказался, пожалуй, единственным исключением из этой проклятой теоремы Пуанкаре. Его точки никогда не возвращаются в свою начальную окрестность. Не дано им. Да и детей у него не было, а, значит, и улыбок их, и «агу» первых, и шажков, и много всего разного-преразного. И не будет никогда.
Потому что он – учитель математики. Потому что его никто не любит. Особенно ученики и женщины.
А за что его любить, скажите на милость? Еще смолоду у него вдруг ни с того, ни с сего отрос такой живот, что беременные уступали ему место в общественном транспорте. Сокурсники с механико-математического факультета не рисковали вместе с ним заходить в лифт, так и возносился он в негордом одиночестве на верхние этажи Универа. Зато на перевернутый знак включения был похож его живот.
Потому что он – учитель математики.
Он не припомнит, чтобы его кто-нибудь еще любил, кроме матери-алкоголички, да и та тянулась к сыночку только в сильном подпитии. Он мать вычислил и просчитал еще с раннего школьного возраста, знал ее, как таблицу умножения, от и до. По тому, как мать тыкала в замок ключом, он определял до грамма, сколько приняла родительница, и тогда уж решал, то ли запираться в ванной, то ли встречать непутевую. Он и хоронил ее один. С тех пор у него не было ни одной родной души.
Потому что он - учитель математики.
И все же, как же он хочет быть знаменитым! Чтобы все узнавали, чтобы оглядывались не из-за комплекции его. Чтобы потом хвастались, мол, самого Трофимова видели. Того-самого! Лучше всего, конечно, быть актером-красавцем, от которых у баб дыхание замирает и свербит, где надо и как надо, или популярным телеведущим, этаким циников высокомерным, свысока который на всех. На худой конец, сойдет и футболист великий, и фигурист с традиционной ориентацией (это уж непременно), и всякий прочий фактурный олимпийский чемпион из тех, которых ящик показывает, с кем президенты ручкуются, кому машины за миллионы дарят. Не отказался бы он стать рекордсменом каким непобедимым с газетных полос. Этаким своим парнем, любимцем всеобщим. Обаяшкой в общем.
Эх, смотришь порой телевизор, а там… А там застолблено, перестолблено все. Нет ему места там с убогостью его, с его пузом омерзительным.
Потому что он - учитель математики и совсем не красавец. Наоборот даже. Это всякий видит.
В ящике каждому лафа. Завидовал всем оттуда, даже случайным-преслучайным. И ведь не сказать, что сам он такая уж безнадежная никчемность, по его «Алгебре» вся страна учится. Но разве о такой вершине ему мечталось?
Как же хочется настоящей славы. Его, между прочим, тоже величают Славой. И, что? Разве это удачное имя для учителя математики? На Пифагора или, скажем, Рамануджана, он не претендует, но вот от Григория бы точно не отказался. Но его назвали Славой. Потому что он не Григорий. И не Анри.
Потому что он - учитель математики, и все теоремы доказали до него, все функции вывели до него и без него. Вот такие парадоксы, черт возьми. Ему б родиться лет на двести пораньше! Ну хотя бы на сто пятьдесят. Вот тогда бы…
А вот кого он особенно не любит, так это всяческих начитанных интеллигентов, «людей с энциклопедическими знаниями». К чему они им, знания энциклопедические? Ясно же, что, по любому, все не перечитать, даже за тысячу миллионов лет в десятой степени. Вон, книжный шкаф куда больше прочитал, и что? А спроси их, умников и умниц, назвать у числа «Пи» ну хотя бы первые восемь знаков после запятой - сразу умолкают. Он проверял не единожды. Отправил бы он их всех, гонористых книгочтеев этих, куда подальше, за самый край последовательности Фибоначчи послал бы. Только не послушает его никто. Его даже дети не больно-то слушаются, козьей ножкой дразнят уродцы.
Потому что он - учитель математики. Или из-за бородки. Ему, признаться, и самому бородка не очень, но надо же чем-то прикрывать тройной подбородок.
И собачников он не жалует, и старушенций на скамейке у подъезда, и ночных мотоциклистов. Последних особенно. Когда мчится эта тварь обдолбанная в кожанке на надрывающемся мотоцикле, он сильно жалеет, что нет у него винтовки с оптическим прицелом. Тогда бы он заставил их уважать его покойное одиночество. Но, увы, нет у него винтовки, да и подслеповат он, катаракта у него двухсторонняя.
Потому что он - учитель математики.
Давненько не бывало утра, чтобы он не испортил его алкоголем. Даже перед уроками, хоть пятьдесят грамм, но приголубит. Вся получка уходит на спиртное. Поэтому нет у него ничего ценного, квартира вконец обветшала, унитаз в трещинах, даже внутренние органы настолько поизносились, что не продать, даром никому не нужны. Костюму десять лет справил пять лет назад. Учительством не разживешься, а был бы богат, бабы дрались бы за право стирать его носки. И никакой живот не помеха. Вот приезжал недавно к ним в школу богатей-спонсор. Голова огромная, лицо большое, плоское, татарское. Взгляд плотоядный. Встретишь такого в темном переулке, кошелек отдашь, не дожидаясь известного альтернативного требования. И ничего, уж как все училки с директрисой во главе вокруг громилы увивались, в рот заглядывали с открытыми ртами.
У него болит все, что болит. Особенно правый бок прихватывает. Вот и этой ночью словно колотьями прошило. Может уже того, сигнал такой, что пора дела в порядок приводить? И не сказать ведь, что он алкоголик, ведь алкоголизм – явление физиологии, пьют, поскольку иначе никак нельзя, не выжить иначе. А вот то, что он пьяница – не отрицает. Тут стыдного нет. Ведь в пьянстве причины внутренние, духовные. Оно от высоких материй проистекает. Им гордиться надобно, если бы не в боку неприятности и скрипы в суставах. Одно утешает, скрипящее дерево дольше живет. Да и дел, нуждающихся в порядке, у него вовсе нет.
Потому что он - учитель математики. И зарплата соответствующая. И без наследников.
В школе вроде бы его ценят. Скорее всего за безобидность. Он ведь из тех, кто не состоял, не участвовал, не привлекался. Не любил... Не анкета у него, а голубая мечта кадровика. А вот он к сослуживцам враждебно равнодушен, как, собственно, и к человечеству в целом. Не понимает он копошащийся мир людей из-за глубокой бессмысленности большинства действий. Нет в нем, в мире этом, математической стройности, нет и правил на все времена. И не последовательно все в нем, и параллельные прямые постоянно пересекаются… Причем в местах непредсказуемых.
Кукушка из старинных часов с боем, что еще от прабабки остались, прокуковала полдень. В учителе математике оставалось жизни на двадцать с половиной минут.
Учитель физкультуры
Владимир Иванович Мостовой стоял перед учительской и читал текст с тетрадного листе в клетку. Послание прикрепили к двери обычными канцелярскими кнопками. С каждой новой строчкой его, до этого обычное доброжелательное лицо, делалось все мрачнее и мрачнее. Еще бы, вот что выставил на всеобщее осмеяние неведомый злопыхатель:
Пирушка небывалая в учительской стоит,
Селедка захудалая на столиках лежит.
Директор со сноровкой телячью гложет кость,
А химик с поллитровкою на всех наводит злость.
И немочка забыла, что молодость прошла
И физика за шею руками оплела,
И т.д., и т.п., а в конце – бомба, шрапнель, желтая пресса в одном флаконе:
Физкультурник Мостовой
Оказался голубой.
Он в товарища Семена
Был вчера совсем влюбленный.
И фотка компрометирующая ниже, тоже на кнопках. Там он с Семочкой целуются в губы на фоне плана эвакуации при пожаре, а руки у того он ниже талии держит. Вот ведь как! Сколько раз говорил Семочке - не приставай в школе, засекут. Накаркал.
А, с другой стороны, как Семочке откажешь? Посмотрит так, что все внутри сладко холодеет. Он ради него Димочку из филармонии оставил. Сколько слез было! Какие сцены! Станиславский отдыхает и радуется. Дима руки заламывал и кричал, что его убьет, Семочку убьет, а потом себя. Димочка очень манерный, и фигурка не удалась, а если откровенно, то просто бочонок лото какой-то, а не торс. Даже в размытом воображении Дима мало походил на его идеал. Так и не понял до конца, что это не Семочка его увел, а он сам полюбил человека и ушел к нему.
У Семочки глаза васильковые, он в них сразу утонул. Их взаимное чувство вспыхнуло одновременно, Семочка познал его после первого же свидания. О, это была волшебная ночь, Семочка нежно поглаживал его трицепсы, ласкал дельту. Дима был не способен на такие прелюдии, он был прямолинеен и даже грубоват. А как он ел неделикатно! Причмокивал, срыгивал. Да и гастрономические пристрастия Димы оказались ужасны, такие сочетания употреблял, такие смеси … А Семочка водит в рестораны. Там весело, там музыка, там много своих. Там далеко от унылости Диминой. Так же далеко, как до обратной стороны луны.
По выходным они снимали русскую баню. Семочка поддавал так, что от жара хотелось содрать с себя кожу. Парились в два веника березовых. Пахучих и хлестких.. Непременно пили холодное пиво с раками.
А отпуск они провели на безлюдье в горах. Их склоны походили на истертый зеленый бархат. Семочка снял люкс с видами и был такой внимательный. Каждое утро Владимира Ивановича радовали свежие цветы. Они гуляли по уединенным тропам рука в руке, смотрели, как высыхал ночной дождь на листьях и травах, они забредали туда, где облака путались в вершинах, и целовались по шумы мутных вод горной реки.
Только с Семочкой Владимир Иванович мог позволить себе покапризничать, а друг сердечный знай себе, потакает, балует даже. Эх, как жаль, страдал Владимир Иванович, что нельзя обменяться с Семочкой кольцами и фамилиями. Как же далеко от нас до давно просвещенной Европы.
В школе, разумеется, они свои отношения скрывали, и все же догнала их эта мерзость.
Ну да, отмечали вчера день рождения географички Марьи Васильевны, и что с того? Семочку, разумеется, пригласили, он хоть и не учитель, но свой, танцевальный кружок ведет, «Болеро» называется, для мальчишек в основном. Малость все перебрали. Ну да, на нежность потянуло. Кто ж мог подумать, что ребяткам в папарацци поиграть вздумается? Видно, уроков мало задают.
Теперь, как пить дать, шантажировать станут. Находился он по школам, знает жестокосердие подростковое.
Хорошо еще, что раньше других учителей сегодня пришел. Как чувствовал. Но забрать трудовую книжку придется.
Что ж, обычное дело…