…Двоюродный племянник иерусалимского муфтия Мустафа Али Обейди на скрипевшей тележке, присыпанной душистым сеном ехал по направлению к железнодорожной станции Аль-Кудса. На дворе была весна. Весна недавно наступившего, по христианскому летосчислению, 1888 года. Апрель уже вступил в свои права, но дожди в святом городе ещё не закончились. По мощёным улочкам журчали неряшливые ручейки, унося накопившийся за зиму мусор к отверстиям водостоков. Люди спешили в разные стороны по своим делам, а старая исхудавшая лошадёнка, шевеля острым крупом, мелкими шажками тянула свой нелёгкий груз, опустив почти до самой земли укрытую спутанной гривой морду. Мустафа Али нащупывал рекомендательные письма, что были аккуратно спрятаны за пазухой отороченной красивым орнаментом тужурки. За спиной молодого человека был виден вознёсшийся на высоту 240 метров грандиозный золотой купол, внешне придающий городу своеобразие и таинственность «Тысячи и одной ночи». Прощай, детство и юность, надежды и мечты. После гибели в горах от неизвестных убийц отца и матери Мустафу Али приютил двоюродный дядя. Дядюшка недавно объяснил, что любимого двоюродного племянника здесь, увы, ничего не ждёт. Что какие-то перспективы могут быть только в Европе. А точнее, в развивающейся семимильными шагами Австро-Венгерской империи. Щедрый дядюшка написал размашистым почерком и дал племянничку несколько рекомендательных писем, в том числе к ректору университета небольшого провинциального городка Браунау – господину Эриху Штольцу, с которым в далёкой юности богобоязненный ныне дядюшка вместе плавал на парусном судне. Мустафа и не заметил, как подъехали к вокзалу. Слуга, кряхтя и чертыхаясь, сгрузил чемодан и вещмешок. А после этого отвлёк своего молодого хозяина от невесёлых мыслей. ”Господин Мустафа, Ваш поезд через пятнадцать минут. А мне великий муфтий велел сразу же возвращаться. Поэтому всяческих Вам успехов и будьте здоровы, и да поможет Вам Аллах». Длинные, скрипевшие не смазанными механизмами вагоны подкатили к перрону вслед за тяжело дышащим, окутанным чёрным дымом паровозом. Через несколько минут Иерусалим, его горы и незабываемые пейзажи остались позади, невидными с небольшого окошка в двери последнего вагона, куда с тоской вглядывался Мустафа Али Обейди…
* * *
Вечерело… зажглись яркие газовые фонари, словно бы рукотворные светляки, они освящали лиловое, стремительно темнеющее небо. Там и сям, маленькими бриллиантовыми фонариками вспыхивали любопытные звёзды, приветствуя узкий размытый серп старушки-луны. Из кабака, что в центре городишка Браунау, покачиваясь, неуверенной походкой вышел средней полноты мужчина с висячими, как у моржа, седыми усами. Он закутался в свой порванный в двух местах заношенный плащ и неуверенной походкой побрёл по одному из переулков. “Чёрт? Эта б… Клара? Она хоть дома, надеюсь? Совсем от рук отбилась – гуляет, наверное, неизвестно где и с кем… А как всё хорошо когда-то начиналось В тринадцать лет я уже был подмастерьем у лучшего городского сапожника! Какие были времена, какие гвозди…” Мужчина не заметил выбоину в дороге и… Поднявшись и отряхнувшись по-собачьи, он постоял, нахмуренно соображая, видимо, о чём-то своём, важном. ”Ик, ик, ик! Ну да, а с восемнадцати я уже был там, где и сейчас – в Императорской Таможенной службе… Ик! А она кто? Откуда, зачем я тогда её взял? Зачем мне эта орава вечно орущих детей? Никакой личной жизни. А сейчас вот и исчезать взяла себе моду. Надо взять ремень и проучить. Уму-разуму по-нашему, по христиански". Дверь открыла улыбающаяся дочка. ”Папа! Папа! Папа пришёл!” - закричала она сорванцам братьям и сёстрам. “Папа, а мамы нет. Только что ушла к подруге. Но ужин вот тебе оставила”. Охая и кривясь от поясничной боли, Алоиз снял свои изрядно поношенные ботинки и проследовал на чистенькую убранную кухню, где в дальнем углу с любопытством и смирением взирало навек прибитое распятие.
* * *
Жильё студента. Комнатушка в полуподвальном помещении в пригороде Браунау. Июль настукивает по зарешеченному окошку длинными пальцами летнего дождя. Ритмичные звуки накладываются на вздохи и стоны… Свеча на покосившемся столе, заваленном старинными книгами, фолиантами, выхватывает две обнажённые фигуры, слившиеся в едином объятии. “Мустафа… О мой милый Мустафа, я не смогу без тебя… ты такой необыкновенный… Ты мой, мой! Ты мой самый-самый!!!... Ещё! Ещё! О, мой дорогой Мустафа…” Мужчина тоже кричал что-то на своём непонятном для европейского уха наречии. Но для Клары Пёльтцель – а то, что это была именно она, столь же верно, как тот факт, что на дворе был июль 1888 года, - эти крики были нежной райской музыкой.
За полгода до этого прелюбопытного действа, которое оставило за собой столь значительные для многих события, Эрих Штольц своим личным распоряжением зачислил Мустафу на первый курс подчинённого себе университета без каких-либо вступительных экзаменов. Парень был странной смуглой внешности с печальными миндалевидными глазами. Длинные чёрные ресницы придавали скорее сходство с девушкой, а эти самые глаза, с поволокой, выдавали либо поэтическую сущность, либо дамского угодника, либо и то, и другое вместе взятое.
…Клара закричала и резко обмякла, покрывая поцелуями любимое лицо.
“Прости меня, о великий Аллах, я искуплю пред тобой свой грех с этой грязной неверной“, - прошипел Мустафа и, вскочив с мягкой постели, ловким уверенным движением подхватил со стола маленькую чёрную книжечку в красивом переплёте, выскочил вон из комнаты под недоумевающим женским взглядом…
* * *
…Апрель 1889. На ветках деревьев городского парка набухли почки. А в разных местах уже показались свёрнутые в клейкие трубочки зелёные листики. Трёхэтажное строение в готическом стиле с устремлёнными ввысь остроконечными башенками являлось городским роддомом Браунау, чьи окна, выходя в парк, были открыты и насыщали палаты свежими весенними ароматами прохладного воздуха. В родовом отделении раздавались крики. Женщина кричала, змеёй извиваясь от боли и проклиная всех и вся. Роды были сложными, продолжались уже более десяти часов и медперсонал изрядно приустал и присел отдохнуть, как вдруг… Показалась маленькая головка с тремя длинными волосиками забавно ниспадающими на покатый лобик. А через несколько мгновений после криков страдающей матери и её болезненных усилий появилось и длинное худое тельце. Медсестра обмыла его белоснежной свежайшей тряпочкой, и все застыли в немом удивлении. Ребёнок был странного серо-стального цвета и как-то неестественно поднимал вверх и резко опускал правую руку… Люди не заметили, что птицы в парке перестали петь. Журчащий ручей замер, обратившись в затуманенное стекло. А каждый из пешеходов встал на месте, задумавшись о чём-то своём. Через несколько мгновений замершая природа вновь ожила. А приподнявшая голову удовлетворённая Клара, счастливо улыбнувшись, произнесла: “Я назову его Адольф!”
Люцифер счастливо улыбался, потирая руки – или что там у него было. “Ну что ж, опять Амалек вернулся! Вновь моя борьба – “Mein Kampf” продолжается… я надеюсь, победа?”