…На окраине старинного испанского городка Толедо стоял покосившийся, небольшой, заросший от времени рыжим мхом и серыми лишайниками, облупившийся домишко. Он был прикрыт коричневой полуразрушевшейся черепичной крышей. В отдельных местах из-под неё торчали, словно рёбра трупа, коричневые, тронутые временем балки. При первом взгляде было не ясно, живет ли ещё в наше просвещённое время – середина пятнадцатого века от рождения Христа - там кто-то или нет. Уже давно соседи не видели старика... Раньше он часто выходил погреть на припекающем южном солнышке свои старые артритные косточки. Впрочем, в те времена, пожалуй что, и слово-то такое ещё не было известно никому, даже закутанным в мантии и одетым в смешные шапочки университетским научным мужам. Однажды в одну из чёрных ярко-звёздных ночей седой бородатый старик, в выцветшей и до дыр протёртой ермолке, - просто исчез. Словно бы испарился. Растаял в огромном хрустальном небосводе. Не оставив среди людей о себе абсолютно ничего, кроме отрывков разрозненных угасающих воспоминаний…
* * *
Во вбитых в стены чашах полыхали факелы. Красно-багровый свет выхватывал из таинственной темноты фантасмогорическое действо. Свисали там и сям огромные ржавые цепи. За дубовым столом сидел монах. Он гусиным ободранным пером, бывшим давным-давно пушистым и белоснежным, что-то со скрипом выводил на свитке жёлто-серого пергамента. Выбритая на темени тонзура выдавала его принадлежность к ордену иезуитов. А высунутый изо рта кончик языка говорил о том, что к своему делу монах относился весьма ответственно. …Свистнула плеть, и на обтянутых прозрачной кожей рёбрах появился багрово-красный рубец – сосед уже имевшихся там ранее в изрядном количестве…
“Ну что, иудейская собака, за сколько вы продали нашего Христа? Тридцать серебряников вам явно не хватило? Каких ещё евреев или марранов знаешь в нашем городе? Я всё равно выбью из тебя все твои мерзкие тайны”.
Плеть свистела и свистела, а седой тщедушный старик уже давно уронил голову на грудь. Он не видел и не слышал того, что происходило вокруг. Его душа в это время унеслась от своего бренного избитого, измученного тела и находилась среди других событий и других времён. Она летала от сцены к сцене, от одного незабываемого события к другому - словно бы пчела от цветка к цветку, собирая по крупицам божественный нектар. Она вновь и вновь насыщалась нектаром общения со своими близкими и друзьями. Добром и светом. Молитвами и простыми еврейскими праздниками, которые дали людям однажды небеса… Плачем проснувшегося младенца, которого начинала кормить его улыбающаяся мать. Песнями кантора в синагоге в субботнюю молитву и по праздникам. Выносом свитка великой Торы…
…Холодные серебряные брызги воды окатили бесчувственное тело. Ноздри расширились, голова едва заметно дёрнулась, и слипшиеся веки приоткрылись, впустив в озябшее от холода сознание порции нестерпимой физической боли и ещё более тяжёлой душевной тоски… Монах окончил свой важный труд. Стряхнул остатки чернил в ведро и, сложив перо в промасленный мешочек, закрыл его в удлинённую черепаховую шкатулку.
“ Хуан, хватит ему. Он всё равно ничего больше уже не сможет сказать – смотри, что ты сделал с его лицом своим дубовым кулачищем! Да и незачем это нам. Я всё, что надо, вписал в документ. Скажу я тебе, получилось весьма не плохо. Пожалуй, даже чересчур убедительно. Я упомянул, что этот старый еврей каждый год убивает христианского младенца и на его крови печёт свою мацу. И что его прямые предки предали нашего Христа. И что он поджигал поля и дома и по ночам мочился в курятниках и душил петухов… в общем, как видишь, вполне хватит. Думаю, что гореть он будет основательно на нашей городской площади, что напротив ратуши, прямо-таки как на картинке, вполне красиво! Христу, который там, недалеко, прибит на кресте, явно должно понравиться".
- Барух ата адонай элокейну… - Растрескавшиеся губы почти обнажённого старика едва заметно шевелились. Потухшие ещё минуту назад глаза зажглись и смотрели мимо старинных остроносых крыш грязного города, мимо городской свалки, по которой ползали опухшие от голода бродячие псы.
Он видел линию горизонта, где необъятное голубое небо охватывало зелёные поля и чернеющие шапки лесов. Старик был привязан спиной к так называемому позорному столбу. Руки соединены вместе толстыми пеньковыми верёвками и заведены за спину. А разодранные «испанским сапожком» кровавые обрубки того, что когда-то походило на больные старческие ступни, покоились на коричнево-серой вязанке сухого смолистого хвороста.
Огромные толпы черни с утра заполнили площадь до отказа. Тяжёлый запах смрада, лука и пота был им незаметен - живущим в таком с малолетства и на протяжении всей скучной вялотекущей жизни. Поэтому подобные события, разумеется, вызывали у всех острое любопытство и живейший интерес. Пришедшие слишком поздно выглядывали со столбов фонарей, из выходящих на площадь кривых переулков. Лучшие места были отведены городской знати во главе с мэром и епископом. Они оба, с непроницаемыми гордыми лицами, сидели на двух креслах с резными удобными подлокотниками и серебряными подставками для ног. Солдаты, в блестящих доспехах, с огромными заряженными арбалетами через плечо, застыли по периметру центра площади с каменными лицами, словно статуи, выточенные каким-то талантливым резцом. Глашатай закончил читать обвинительный акт, сообщив лицемерно в конце, что наша добрая христианская церковь, несмотря ни на что, простила этого старого еврея-еретика и передает его в руки городской администрации. Единственное, чего избежать будет ну никак нельзя, - это полное отлучение от христианской церкви. Епископ при этой фразе стыдливо опустил глаза и продолжал перебирать свои чётки. Уж он-то хорошо знал, что значит эта невинная фраза об отлучении – смерть на костре!
Палач в накинутом красном колпаке с прорезями для глаз не спеша подошёл к аккуратно сложенным кучам сухого хвороста. Огромный обмотанный паклей факел полыхал у него в руке ярко-алым цветом, словно бы он держал на конце лошадиного ребра кусок красного мяса, раскачиваемого ветром. Площадь ревела, бесновалась и требовала, а палач словно бы застыл в каком-то загадочном раздумье. Наконец он будто стряхнул своё оцепенение, выйдя из ступора.
- Барух ата адонай элокейну мелех аолам… - Старик не видел ничего вокруг. Он прощался. Он готовился.
– Эй, еврей ! - послышался тихий шёпот словно едва различимое дуновение ветерка… За красным колпаком зашевелилось то место, где должен быть рот. - Твой бог только что велел передать тебе, что ты в этом мире самый ПОСЛЕДНИЙ! Слышишь? - САМЫЙ ПОСЛЕДНИЙ!!! Он сказал, что все Бессмертные искры душ евреев уже собрались в одну единую душу. Все, кроме одной , – и эта припоздавшая, задерживающая божий замысел – твоя! Он призывает её к себе немедленно! Уже пришло время!
Полыхнули стопки сухого хвороста, опалившие ресницы палача в прорезях его красного колпака. Старик быстро исчезал за пляшущей стеной огня, который грозно гудел и рычал, рассыпая по ветру снопы искр, нет, - не тех, не бессмертных… Голубое небо над Толедо скоро потемнело, а потом просто стало как ночью. Прорычал за далёкими горами всегда и всем недовольный гром. И прямо над притихшей в растерянности площадью, перед городской ратушей с вечно тикающими маятниковыми часами ударила ослепительная молния, заставив всех зажмуриться и задрожать от страха… Первыми открыли глаза мэр и епископ. Куча хвороста на площади была разворочена полностью. Пламя погасло. Вповалку валялись прекрасно экипированные солдаты. Но самое главное было в том, что – Старик исчез!