Посиделки со своими – это почти что визит на Родину. Правда, краткий. О Кубе обычно говорили плохо, критиковали. А что в ней хорошего? Вот она здесь: ленивая, бестолковая. И мы все тут, в одном котле варимся. Гораздо интереснее повспоминать, рассказать своим, как было ТАМ, какой порядок. Да разве бы в Союзе допустили такой бардак! Да в Союзе бы… И пошло, поехало. Каждый считал своим долгом похвалить город, где жил, завод, где работал. Потом кто-нибудь из женщин переводил разговор с производственной тематики на лирическую: дети, школа, приусадебный участок. И вдруг… Возникало это внезапно. Хватало за сердце, подкатывало к горлу, щипало глаза. Родительский сад-огород, перекопанный мной десятки раз. И почему-то поздняя осень, голые мокрые деревья. На скамейке, примкнувшей к домику, забытое, неубранное ведро с замерзшей водой, и там, во льду, желтый дубовый листочек. И так вдруг захочется туда, в зябкое утро с застекленными лужами, что вот взял бы, все бросил и улетел. И так мерзко покажется все тутошнее. И отвратительная клеклая жара, и местные женщины, одинаковые в своих косынках и брючках, и тошнотворная текила, и лживые расшаркивания начальников на черных «Волгах».
В тот день много говорили о том, что случилось со мной, почему не продлили контракт. В конце концов все присутствовавшие сошлись в едином мнении, что у чиновника была разнарядка на строго определенное количество контрактов. Кому-то надо было отказать. «Отказников» он взял с потолка, так проще. Вот и все. Несогласная была только мудрая Тамара. «Такие дела «с потолка» не делаются, - сказала она. –Бабы виноваты. А я тебя предупреждала».
В общем, от всех этих разговоров легче мне не стало.
Через несколько дней получил письмо от жены. Про дочку она всегда писала много и интересно. Я обычно смеялся и шел зачитывать понравившееся Кривцову. Потом описала, как приезжали мои родители, что привезли, о чем говорили, как их встретила Лизка.
Я читал, а в голове вертелось: еб-тся. Именно это слово я проговаривал в мыслях своих, как наиболее осуждающее. Вот, не дождалась меня и еб-тся с хахалем, сучка. Где? На нашей постели? Или у него на хате? Приеду в Москву – вы-бу, грубо, мерзко. И сразу все пойму. Ну что, - спрошу, - как он еб-тся, твой хахаль? Лучше меня? А?
В конце письма она попросила ответить, наконец, определенно: приеду я домой по окончанию контракта, или все-таки буду продляться. И просьба эта была похожа на мольбу. В тот же день я написал ей, что с продлением ничего не получилось, что скоро мы увидимся. И попросил прислать ленточки в конвертах для спекуляции. И стал с волнением ждать эти ленточки, потому что иного пути раздобыть денег на банкет у меня не было.
Вечера по-прежнему проводил с Анной в своей маленькой комнатке. Пытался уговорить ее сходить в кино или просто погулять, но она была непреклонна: не хочу, чтобы на меня показывали пальцем. О моем скором отъезде не говорили, делали вид, что ничего не произошло, что так будет всегда.
Увы, договориться с временем, упросить его не гнать так сильно, помедлить, может быть даже остановиться и передохнуть – невозможно. Мне даже кажется, что чем отчаянней умоляешь его не торопиться, тем с большим злорадством и скоростью накручивает оно стрелки часов и переворачивает листки календаря.
За три дня до отлета в Гавану я удачно провернул операцию с ленточками, успокоился по поводу банкета, и на следующий день к вечеру отправился попрощаться с океаном на набережную. Но не туда, где порт, суета и много полицейских, а в другую малолюдную сторону, где на уходящих далеко в океан пирсах желтеют шляпы редких рыбаков. А под самим пирсом, под редкими досками настила можно было увидеть кладбище морских черепах: скелеты, кости… Свежие, обглоданные до глянца, и заизвесткованные, залежавшиеся. Побродив по пирсу, поудивлявшись на пойманную одним из рыбаков полутораметровую барракуду, я отправился вдоль берега в противоположную от города сторону.
Солнце как-то очень быстро укрылось от наступающих сумерек в воде, оставив в спешке на поверхности свой красочный наряд, который, впрочем, тоже медленно погружался в океан. Темнело. С моря подул ветерок, принес до дрожи знакомый запах, заставил в волнении остановиться. Было непонятно: то ли это с местного берега так убедительно пахнуло крымским Мисхором, то ли далекая Родина передала мне привет с ветерком. А может быть, так пахнут перед сном все моря и океаны земного шара? Вспомнился Кореиз, пансионат «Волга», где мы отдыхали с Ленкой еще до рождения Лизки, в той жизни. И наше желание приезжать туда ежегодно.
Время распорядилось иначе. Я вдруг ясно понял, не знаю почему, наверное, надуло ветром, что на Кубе мне больше не бывать, что сегодня я прощаюсь с океаном, а послезавтра последний раз увижу Анну. Я сел на какую-то корягу на берегу, уставился на черную впотьмах воду и, вдруг, заплакал. успокоился и долго сидел, слушая умиротворенный шелест волн и жалея, что не взял с собой рома, было бы очень кстати. Домой вернулся за полночь, когда уже все спали.